.. нигде не было у меня такого позора. На тюменских промыслах люди, стоя на морозе под открытым небом, слушали и расходились довольные. Считаете, я самозванец? Даром почетного нефтяника получил?
— Завтра что-нибудь придумаем, товарищ Игерман. Пригласим хорошую публику, много народу. Умираю, спать хочется.— Она притворно зевнула и удивилась, что так скверно играет.
— Ложь! Вы снова говорите неправду! Я требую вас. В противном случае...
— Угрожаете?
— Ошибаетесь! Хочу проинформировать вас о действиях, к которым вынужден буду Прибегнуть, если...
— Признайтесь, много выпили?
— Да, я пьян. Но не от коньяка, Лонгина. Или вы приезжайте, или...— В его тяжелое сопение ворвался гнусавый голос саксофона, чей-то смех. Не один в комнате? Насмехается над ней в окружении пьяной компании? — ...или я выпрыгну в окно!
— Что за шутки? — У нее вздрогнула спина, был бы близко, не удержалась, дала бы наглецу пощечину.
— Не шутки, добрая моя Лонгина! — весело и нежно, будто не он только что чертыхался, отвел ее догадки Ральф Игерман. Тепло, напоминавшее его голос, обняло ее, захлестнуло. Неужели узнал? Она обмякла, колени подогнулись от слабости.— Мой друг и аккомпаниатор Аудроне Каетоновна не даст соврать, что я стою на подоконнике. Эй, вы слушаете? Могу перечислить, что вижу с шестого этажа. Двое «Жигулей» нос в нос, грузовик «Совтрансавто», груда строительных блоков. Вид не очень парадный. Окно выходит во двор.
— Игерман, вы не ребенок, и я тоже. Такими шуточками ничего не добьетесь.— Она говорила четко, трезво, однако тосковала по тому мгновению, когда его голос спеленал и приподнял ее, словно на сильных руках.— Сожалею, но завтра о вашем поведении придется сообщить руководству Госконцерта. Ворота нашего города будут для вас закрыты.
Неужели узнал? Меня все еще можно узнать? Если очень-очень постараться? Даже если это и так, его усилия ничего не меняют.
Нет больше ни Рафаэла, ни меня. Нет и никогда не было. Погасшие головешки, зола...
— Подумаешь, напугали! Что там будет завтра или послезавтра, меня не интересует, милая Лон-гина. Может, завтра уже не будет никакого Ральфа Игермана, понимаете? Я не шучу, хотя и смеюсь, я не пьян, хотя и пью! Пожалуйста, поговорите со своей верной помощницей Аудроне. Она вырывает у меня трубку.
— Бога ради, директор, приезжайте!.. Мне страшно, директор... Он выпрыгнет... У него глаза такие — выпрыгнет...
Посылаю Пегасика, приезжайте! Кроме вас, никто его не укротит!
— Вам все ясно, милая Лонгина? — Игерман говорил спокойно и насмешливо, будто понял по-литовски.— Вот так, Лонгина,— он уже не запинался на ее имени,— жду!
— Только не валяйте дурака! Если вы будете валять дурака...— Она положила трубку.
— Прости, котик, я должна одеться и бежать.
Глаза Алоизаса сухо блестели в свете ночника. Казалось, от лихорадочного взгляда вот-вот задымятся клочья бороды. Он знал, что Лионгина заговорит равнодушно и нагло. Это или нечто подобное предвидел, хоть порой и ошибался. Впрочем, нет — позволял вводить себя в заблуждение, надеясь — ослабнет струна ее бдительности, дрогнет администраторская жилка, на миг изменит ловкость, которая позволяет ей не выдавать себя, невредимой выбираться из любой чертовщины, как умело управляемой лодке — из нагромождения льдин в ревущей реке. От гула и грохота, дрожат берега, кое-как подпертая, едва держится их жизнь, остается ждать удара, который разнесет не только стены, но и фундамент. Что, намерена вовремя выпрыгнуть, чтобы руины завалили его одного?
— Куда? — проворчал будто со сна — и тени заспанности в глазах не было.
— Ты же слышал, не прикидывайся. Игерман дурака валяет.
— И пусть себе. Тебе-то какое дело?
— А если он всерьез? Представляешь, какие будут последствия?
— Разыгрывает алкогольную эйфорию. Эстрадник шантажирует, а серьезные люди...
— Кем бы он ни был, этот Игерман... Человек на подоконнике шестого этажа стоит, понимаешь?
— Все для тебя люди. Только одного человека не замечаешь.
— Постыдился бы, Алоизас.— Лионгина прильнула к нему, преисполненная жалости. Держится за меня, как испуганное дитя за материнский подол.— Ты дома, в своей кровати, а там человек, потерпевший фиаско, утративший равновесие. Задремать не успеешь, как я снова буду дома.
Алоизас опустил ноги на коврик, штанина пижамы задралась, обнажив увядшую икру.
— А если у меня случится приступ? — процедил он сквозь зубы — открыто умолять, чтобы не оставляла одного, не решался.
Как это страшно, когда она ускользает, забирается неизвестно куда и балансирует на тоненьком канате, не видя того, что делается внизу, не предполагая даже, что там зреет крик, который разбудит ее,— внезапно лопнет до звона натянутый канат, и она рухнет вниз, тяжелея и увеличиваясь, из мерцающей точки превращаясь в хрупкую женщину. Еще страшнее, когда, оглядевшись, не видишь толпы, ни одного разинутого для крика рта — только себя, и понимаешь, что крик зреет в самом тебе, рвет твои легкие и мозг...
— Не пугай меня, Алоизас.— Она присела возле него, хотя мысленно уже бежала к машине.
— Пощупай, пощупай пульс. — Он сунул ей руку, Лионгина сжала его запястье, но сначала уловила толчки собственной крови и тиканье его часов.
— Все в порядке,— сказала, хотя пульс действительно скакал неровной рысью.
— Уверен, стоит тебе закрыть дверь...
— Аня в соседней комнате.
Крикнешь ей. Я должна ехать, Алоизас.
— Не нужна мне эта твоя... Не нужна! — Алоизас изо всех сил оборонялся от невидимой Ани.
— Не поднимай шума. Чем тебе Аня не угодила?
— Она мне отвратительна, отвратительна! Как она с этим боровом... с преподавателем?
— На вкус, на цвет... Я спешу. Вот-вот за мной приедут. Лионгина одевалась, бодро стуча ящиками шкафа. Натянула
новую комбинашку, будто там, где она скоро окажется, придется раздеваться. Не забыла и про косметику. Алоизас наблюдал, как теплая, только что уютно посапывавшая под боком Лина превращается в Лионгину Губертавичене — коммерческого директора Гастрольбюро, удивительно походящую на другую женщину, которую он когда-то знал, касался ее и любил,— на восхитительную Р. Для полного сходства достаточно Лионгине улыбнуться накрашенными губами и заученно пролепетать:
Такой станет она в краткий миг, пока будет поправлять прическу и одергивать новый твидовый костюмчик перед зеркалом, а в следующую вспышку вечности, повернувшись к нему спиной и откинув приглаженную головку, превратится уже в не помнящую себя воздушную гимнастку, и свойственные только ей черты и формы исчезнут, растворяясь в сверкающем металлическом трепете мотылька. Пусть такая, лихорадочно думает Алоизас, пусть такая, хотя и веет от нее ледяным холодом.
— В полночь я должна выглядеть, как в полдень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Завтра что-нибудь придумаем, товарищ Игерман. Пригласим хорошую публику, много народу. Умираю, спать хочется.— Она притворно зевнула и удивилась, что так скверно играет.
— Ложь! Вы снова говорите неправду! Я требую вас. В противном случае...
— Угрожаете?
— Ошибаетесь! Хочу проинформировать вас о действиях, к которым вынужден буду Прибегнуть, если...
— Признайтесь, много выпили?
— Да, я пьян. Но не от коньяка, Лонгина. Или вы приезжайте, или...— В его тяжелое сопение ворвался гнусавый голос саксофона, чей-то смех. Не один в комнате? Насмехается над ней в окружении пьяной компании? — ...или я выпрыгну в окно!
— Что за шутки? — У нее вздрогнула спина, был бы близко, не удержалась, дала бы наглецу пощечину.
— Не шутки, добрая моя Лонгина! — весело и нежно, будто не он только что чертыхался, отвел ее догадки Ральф Игерман. Тепло, напоминавшее его голос, обняло ее, захлестнуло. Неужели узнал? Она обмякла, колени подогнулись от слабости.— Мой друг и аккомпаниатор Аудроне Каетоновна не даст соврать, что я стою на подоконнике. Эй, вы слушаете? Могу перечислить, что вижу с шестого этажа. Двое «Жигулей» нос в нос, грузовик «Совтрансавто», груда строительных блоков. Вид не очень парадный. Окно выходит во двор.
— Игерман, вы не ребенок, и я тоже. Такими шуточками ничего не добьетесь.— Она говорила четко, трезво, однако тосковала по тому мгновению, когда его голос спеленал и приподнял ее, словно на сильных руках.— Сожалею, но завтра о вашем поведении придется сообщить руководству Госконцерта. Ворота нашего города будут для вас закрыты.
Неужели узнал? Меня все еще можно узнать? Если очень-очень постараться? Даже если это и так, его усилия ничего не меняют.
Нет больше ни Рафаэла, ни меня. Нет и никогда не было. Погасшие головешки, зола...
— Подумаешь, напугали! Что там будет завтра или послезавтра, меня не интересует, милая Лон-гина. Может, завтра уже не будет никакого Ральфа Игермана, понимаете? Я не шучу, хотя и смеюсь, я не пьян, хотя и пью! Пожалуйста, поговорите со своей верной помощницей Аудроне. Она вырывает у меня трубку.
— Бога ради, директор, приезжайте!.. Мне страшно, директор... Он выпрыгнет... У него глаза такие — выпрыгнет...
Посылаю Пегасика, приезжайте! Кроме вас, никто его не укротит!
— Вам все ясно, милая Лонгина? — Игерман говорил спокойно и насмешливо, будто понял по-литовски.— Вот так, Лонгина,— он уже не запинался на ее имени,— жду!
— Только не валяйте дурака! Если вы будете валять дурака...— Она положила трубку.
— Прости, котик, я должна одеться и бежать.
Глаза Алоизаса сухо блестели в свете ночника. Казалось, от лихорадочного взгляда вот-вот задымятся клочья бороды. Он знал, что Лионгина заговорит равнодушно и нагло. Это или нечто подобное предвидел, хоть порой и ошибался. Впрочем, нет — позволял вводить себя в заблуждение, надеясь — ослабнет струна ее бдительности, дрогнет администраторская жилка, на миг изменит ловкость, которая позволяет ей не выдавать себя, невредимой выбираться из любой чертовщины, как умело управляемой лодке — из нагромождения льдин в ревущей реке. От гула и грохота, дрожат берега, кое-как подпертая, едва держится их жизнь, остается ждать удара, который разнесет не только стены, но и фундамент. Что, намерена вовремя выпрыгнуть, чтобы руины завалили его одного?
— Куда? — проворчал будто со сна — и тени заспанности в глазах не было.
— Ты же слышал, не прикидывайся. Игерман дурака валяет.
— И пусть себе. Тебе-то какое дело?
— А если он всерьез? Представляешь, какие будут последствия?
— Разыгрывает алкогольную эйфорию. Эстрадник шантажирует, а серьезные люди...
— Кем бы он ни был, этот Игерман... Человек на подоконнике шестого этажа стоит, понимаешь?
— Все для тебя люди. Только одного человека не замечаешь.
— Постыдился бы, Алоизас.— Лионгина прильнула к нему, преисполненная жалости. Держится за меня, как испуганное дитя за материнский подол.— Ты дома, в своей кровати, а там человек, потерпевший фиаско, утративший равновесие. Задремать не успеешь, как я снова буду дома.
Алоизас опустил ноги на коврик, штанина пижамы задралась, обнажив увядшую икру.
— А если у меня случится приступ? — процедил он сквозь зубы — открыто умолять, чтобы не оставляла одного, не решался.
Как это страшно, когда она ускользает, забирается неизвестно куда и балансирует на тоненьком канате, не видя того, что делается внизу, не предполагая даже, что там зреет крик, который разбудит ее,— внезапно лопнет до звона натянутый канат, и она рухнет вниз, тяжелея и увеличиваясь, из мерцающей точки превращаясь в хрупкую женщину. Еще страшнее, когда, оглядевшись, не видишь толпы, ни одного разинутого для крика рта — только себя, и понимаешь, что крик зреет в самом тебе, рвет твои легкие и мозг...
— Не пугай меня, Алоизас.— Она присела возле него, хотя мысленно уже бежала к машине.
— Пощупай, пощупай пульс. — Он сунул ей руку, Лионгина сжала его запястье, но сначала уловила толчки собственной крови и тиканье его часов.
— Все в порядке,— сказала, хотя пульс действительно скакал неровной рысью.
— Уверен, стоит тебе закрыть дверь...
— Аня в соседней комнате.
Крикнешь ей. Я должна ехать, Алоизас.
— Не нужна мне эта твоя... Не нужна! — Алоизас изо всех сил оборонялся от невидимой Ани.
— Не поднимай шума. Чем тебе Аня не угодила?
— Она мне отвратительна, отвратительна! Как она с этим боровом... с преподавателем?
— На вкус, на цвет... Я спешу. Вот-вот за мной приедут. Лионгина одевалась, бодро стуча ящиками шкафа. Натянула
новую комбинашку, будто там, где она скоро окажется, придется раздеваться. Не забыла и про косметику. Алоизас наблюдал, как теплая, только что уютно посапывавшая под боком Лина превращается в Лионгину Губертавичене — коммерческого директора Гастрольбюро, удивительно походящую на другую женщину, которую он когда-то знал, касался ее и любил,— на восхитительную Р. Для полного сходства достаточно Лионгине улыбнуться накрашенными губами и заученно пролепетать:
Такой станет она в краткий миг, пока будет поправлять прическу и одергивать новый твидовый костюмчик перед зеркалом, а в следующую вспышку вечности, повернувшись к нему спиной и откинув приглаженную головку, превратится уже в не помнящую себя воздушную гимнастку, и свойственные только ей черты и формы исчезнут, растворяясь в сверкающем металлическом трепете мотылька. Пусть такая, лихорадочно думает Алоизас, пусть такая, хотя и веет от нее ледяным холодом.
— В полночь я должна выглядеть, как в полдень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174