Будучи свободен от религиозных, философских, политических
и национальных предрассудков более, чем кто-либо из известных
мне историков, он рассказывает обо всем настолько правдиво и
беспристрастно, насколько это позволяют известные соображения,
которые всегда приходится принимать во внимание, ибо совершенно
очевидно, что он часто рассказывает намного меньше, чем мог бы
рассказать. Из его труда я гораздо больше узнал об эпохе
Людовика XIV, чем из бесчисленных томов, которые читал прежде;
именно он подсказал мне мысль, которая никогда мне раньше не
приходила в голову, что отнюдь не понимание, а тщеславие
побуждало этого государя покровительствовать наукам и
искусствам и всячески прививать их у себя в стране. Король этот
как бы открыл во Франции человеческий разум и довел его до
высшего совершенства: его век во всем сравнялся с веком
Августа, а во многом (да простят мне педанты!) значительно его
превзошел. Поражают величие и быстрота всего, что свершилось,
но тщеславному, щедрому и великолепному королю все это
удавалось легко: надо было только поощрять, рукоплескать,
награждать. Самое поразительное -- это то, что он прекратил
дальнейшее развитие человеческого разума именно тогда, когда
ему захотелось это сделать. Он как будто сказал ему: "До сих
пор ты дойдешь, а дальше ни шагу". Он был ханжески привержен к
религии и ревниво оберегал свою власть, поэтому за все время
его царствования ни одному французу не могло прийти в голову ни
одной свежей или разумной мысли ни о политике, ни о религии, и
у величайших гениев, которые когда-либо жили на свете, ни разу
не зарождалось малейшего сомнения в том, что все короли от бога
и что церковь непогрешима. Поэты, ораторы и философы, не
задумываясь о данном человеку естественном праве, восхищались
своими цепями. И в этих великих людях слепая, но деятельная
вера оказалась сильнее разума, который замер в молчании. Сейчас
во Франции происходит как раз обратное: разум расцветает,
выдумка и фантазия чахнут и вянут.
Я пришлю тебе эту "Историю" с лордом Хантингтоном, так как
весьма возможно, что во Франции ее не разрешат ни напечатать,
ни продавать. Пожалуйста, прочти ее, и притом не раз и
внимательно, в особенности же второй том, где есть краткие, но
очень ясно изложенные сведения о многих интереснейших вещах, о
которых все любят говорить, но которые по-настоящему мало кто
понимает. Есть, однако. у этой книги два недостатка, в которых
нашли себе выражение ребячливость и претенциозность, и на мой
взгляд, они очень ее портят. Во-первых, автор совершенно не
считается с издревле установившимися правилами французской
орфографии; во-вторых, на протяжении всей книги он не
употребляет ни одной заглавной буквы, за исключением тех слов,
с которых начинаются абзацы. Я никак не могу согласиться с его
манерой писать "рим", "париж", "Франция", "генрих IV" и т. п.,
-- все со строчных букв, и я не вижу никаких оснований нарушать
в этом отношении давно установившийся обычай. Это претенциозно
и недостойно Вольтера, а я ведь не постыжусь сказать, что
преклоняюсь перед ним и восхищаюсь им, и как поэтом, и как
прозаиком.
Несколько дней тому назад я получил письмо от месье дю
Бокажа, в котором он пишет: "Monsieur Stanhope s'est jete dans
la politique, et je crois qu il у reussira"281. Очень хорошо,
что ты это сделал, это твое назначение. Только помни, что, для
того чтобы тебе удалось что-то большое, надо научиться
нравиться в мелочах. Располагающие к себе манеры и
обходительность должны расчистить путь более высоким знаниям и
способностям, дабы те могли проявиться в полной мере. Манеры и
обходительность покойного герцога Мальборо определили решение
первого короля Пруссии согласиться на то, чтобы его войска
остались в армии союзников, тогда как ни их представления, ни
его собственное участие в общем деле не могли этого сделать. В
распоряжении герцога Мальборо не было никаких новых доводов,
которыми бы он мог повлиять на короля, но манеры его оказались
настолько подкупающими, что тот не смог им противодействовать.
Вольтер, в книге которого мы находим великое множество тонких
замечаний подобного рода, говорит о герцоге де Фейад, qu'il
etait l'homme le plus brillant et le plus aimable du royaume,
et quoique gendre du general et ministre, il avait pour lui la
faveur publique282. Из-за различных мелких обстоятельств
подобного рода человека, поистине весьма достойного, люди часто
начинают ненавидеть, если манерами своими и обращением он не
способен заставить себя полюбить. Разберись в этом на своем
собственном примере, и ты увидишь, что из всех искусств тебе в
первую очередь следует изучить искусство нравиться и полностью
овладеть им. Глупый тиран говорил: "Oderinf modo timeant"283 --
человек мудрый сказал бы: "Modo ament nihil timendum est
mihi"284. Рассуди сам на основании своего собственного
повседневного опыта, насколько действенно бывает это приятное
je ne sais quoi, когда ты чувствуешь, а и. ты и всякий человек
вообще, конечно, это чувствует, -- что в мужчинах оно более
располагает к себе, нежели ученость, в женщинах -- более, чем
красота.
Жду не дождусь лорда и леди*** (они до сих пор еще не
приехали), потому что они совсем недавно виделись с тобой, а
мне всегда кажется, что я могу выудить какие-то новые сведения
о тебе от того, кто видел тебя последним. Это вовсе не значит,
что я буду очень полагаться на их рассказы, я не особенно
доверяю суждениям лорда и леди *** в тех делах, которые больше
всего меня волнуют. Собственного сына они погубили тем, что в
их глазах было родительскою любовью. Они внушили ему, что не он
создан для мира, а мир -- для него. И если только он не уедет
теперь надолго за границу и не попадет там в хорошее общество,
он всюду будет искать то, чего Нигде не найдет: знаки внимания
и любви от других, то, к чему его приучили папенька и маменька.
Боюсь в таком же положении находится и м-р***, прежде чем его
не проткнут шпагой и едва не отправят на тот свет, он, верно,
так и не научится жить. Что бы из тебя ни вышло, ты никогда не
сможешь упрекнуть меня ни в чем подобном. У меня не было к тебе
глупого женского обожания: вместо того чтобы навязывать тебе
мою любовь, я всемерно старался сделать так, чтобы ты заслужил
ее. Слава богу, ты оправдываешь мои надежды, и только в одном
отношении ты не такой, каким мне бы хотелось тебя видеть, и ты
сам отлично знаешь -- в каком. Мне мало одной любви к тебе, мне
хочется, чтобы ты мог нравиться и мне, и всему миру. Прощай.
LXXVII
Лондон, 30 апреля ст. ст. 1752 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106