Поэтому демагогам или главарям бунтов следует быть очень
осторожными и не собирать народ без надобности и без твердо
избранной и хорошо продуманной цели; кроме того, если их
устраивать слишком часто, сборища эти становятся очень уж
привычным явлением, и противная сторона, разумеется, считается
с ними гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и
ты увидишь, что сила и порывистость растут или спадают в
зависимости от многолюдности; когда народу собирается очень уж
много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни
разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает
какое-то повальное безумие.
А вот и еще одно справедливое наблюдение кардинала: все,
что происходит в наше время и что мы видим собственными
глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события прошлого,
о которых мы читаем в книгах, хотя и в наши дни творятся не
менее необыкновенные вещи. Он тут же добавляет, что, когда
Калигула произвел своего коня в консулы, жителей Рима это не
особенно удивило, ибо их уже мало-помалу к этому подготовили
его сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что
мы действительно каждый день с изумлением читаем о чем-то и
вместе с тем каждый день видим то же самое вокруг себя, однако
нас это нисколько не поражает. Мы дивимся мужеству Леонида,
Кодра и Курция и без всякого удивления слушаем рассказ о
капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб
сам, лишь бы не попасть в руки врагов отечества. С
благоговейным изумлением читаю я о Порсенне и Регуле и тут же
вспоминаю, что спокойно смотрел на казнь Шеперда,
восемнадцатилетнего юноши, который собирался застрелить
покойного короля и который несомненно был бы прощен, если бы
выказал хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но
он, напротив, заявил, что, если его простят, он снова будет
пытаться осуществить свое намерение, что это его долг перед
родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он пытался
выполнить этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно
приравнять к Регулу, однако, оттого что предрассудки наши
закостенели, а память о недавнем еще свежа, Шеперд в наших
глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул -- герой.
Внимательно вдумайся в те понятия, которые у тебя
сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные
части, погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего
лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные, на основании
которых должно сложиться твое суждение на справедливых и
беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе,
сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только они
этого захотели, живут и умирают в бесчисленных заблуждениях,
вызванных одной только ленью; они с гораздо большей охотой
подтвердят чужие предрассудки, нежели дадут себе труд
выработать собственные взгляды. Сначала они просто повторяют
то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому
что сказали так сами.
И, наконец, еще одно наблюдение кардинала: секрет
сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно себе
представить. Он имеет в виду какой-нибудь важный секрет, в
сохранении которого заинтересованы многие. А ведь совершенно
очевидно, что люди деловые знают, сколь важен тот или иной
секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы.
Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь может быть настолько
глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия
к болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы
в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения.
Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице секрет,
который к ним никак не относится, -- это означает выказать
перед тем, и другой, и третьей такую непростительную слабость,
которая несомненно убедит их, что ты способен рассказать его
еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут его
рассказать кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет
сообщается людям, которых он непосредственно касается, то его
скорее всего будут хранить, даже если таких людей окажется
очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста,
большие же, как правило, сохраняются. Прощай.
XXXIX
Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г.
Милый мои мальчик,
Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не
совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций,
Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты
употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что
люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни,
пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного
дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может
быть, и читал-то только писателей века Августа -- поэтому он не
может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант,
читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели
хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской
классической литературы он смотрит как на книги для школьников,
считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он
старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных
писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и
употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или
нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу.
Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за остроумие
или за vis comica52 его комедий, но за множество устарелых слов
и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого
звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с
большей охотой употребит слово olli, нежели illi53, optume,
нежели optime54, и любое плохое слово скорее, чем любое
хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это
все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин.
Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке
Чосера или Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски,
потому что в их времена английский язык был именно таким. Но
поступить так -- значило бы уподобиться самому отъявленному
хлыщу, -- ведь ты бы не понял и двух слов из всей моей
писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного
рода всегда можно бывает узнать ученого фата или педанта, --
люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают.
На днях мне случилось заглянуть в предисловие, написанное
Питискусом к своему словарю, и я обнаружил там слово, которое
меня озадачило и которого, насколько помнится, я до того ни
разу нигде не встречал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
осторожными и не собирать народ без надобности и без твердо
избранной и хорошо продуманной цели; кроме того, если их
устраивать слишком часто, сборища эти становятся очень уж
привычным явлением, и противная сторона, разумеется, считается
с ними гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и
ты увидишь, что сила и порывистость растут или спадают в
зависимости от многолюдности; когда народу собирается очень уж
много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни
разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает
какое-то повальное безумие.
А вот и еще одно справедливое наблюдение кардинала: все,
что происходит в наше время и что мы видим собственными
глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события прошлого,
о которых мы читаем в книгах, хотя и в наши дни творятся не
менее необыкновенные вещи. Он тут же добавляет, что, когда
Калигула произвел своего коня в консулы, жителей Рима это не
особенно удивило, ибо их уже мало-помалу к этому подготовили
его сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что
мы действительно каждый день с изумлением читаем о чем-то и
вместе с тем каждый день видим то же самое вокруг себя, однако
нас это нисколько не поражает. Мы дивимся мужеству Леонида,
Кодра и Курция и без всякого удивления слушаем рассказ о
капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб
сам, лишь бы не попасть в руки врагов отечества. С
благоговейным изумлением читаю я о Порсенне и Регуле и тут же
вспоминаю, что спокойно смотрел на казнь Шеперда,
восемнадцатилетнего юноши, который собирался застрелить
покойного короля и который несомненно был бы прощен, если бы
выказал хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но
он, напротив, заявил, что, если его простят, он снова будет
пытаться осуществить свое намерение, что это его долг перед
родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он пытался
выполнить этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно
приравнять к Регулу, однако, оттого что предрассудки наши
закостенели, а память о недавнем еще свежа, Шеперд в наших
глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул -- герой.
Внимательно вдумайся в те понятия, которые у тебя
сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные
части, погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего
лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные, на основании
которых должно сложиться твое суждение на справедливых и
беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе,
сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только они
этого захотели, живут и умирают в бесчисленных заблуждениях,
вызванных одной только ленью; они с гораздо большей охотой
подтвердят чужие предрассудки, нежели дадут себе труд
выработать собственные взгляды. Сначала они просто повторяют
то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому
что сказали так сами.
И, наконец, еще одно наблюдение кардинала: секрет
сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно себе
представить. Он имеет в виду какой-нибудь важный секрет, в
сохранении которого заинтересованы многие. А ведь совершенно
очевидно, что люди деловые знают, сколь важен тот или иной
секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы.
Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь может быть настолько
глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия
к болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы
в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения.
Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице секрет,
который к ним никак не относится, -- это означает выказать
перед тем, и другой, и третьей такую непростительную слабость,
которая несомненно убедит их, что ты способен рассказать его
еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут его
рассказать кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет
сообщается людям, которых он непосредственно касается, то его
скорее всего будут хранить, даже если таких людей окажется
очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста,
большие же, как правило, сохраняются. Прощай.
XXXIX
Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г.
Милый мои мальчик,
Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не
совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций,
Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты
употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что
люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни,
пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного
дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может
быть, и читал-то только писателей века Августа -- поэтому он не
может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант,
читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели
хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской
классической литературы он смотрит как на книги для школьников,
считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он
старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных
писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и
употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или
нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу.
Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за остроумие
или за vis comica52 его комедий, но за множество устарелых слов
и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого
звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с
большей охотой употребит слово olli, нежели illi53, optume,
нежели optime54, и любое плохое слово скорее, чем любое
хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это
все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин.
Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке
Чосера или Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски,
потому что в их времена английский язык был именно таким. Но
поступить так -- значило бы уподобиться самому отъявленному
хлыщу, -- ведь ты бы не понял и двух слов из всей моей
писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного
рода всегда можно бывает узнать ученого фата или педанта, --
люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают.
На днях мне случилось заглянуть в предисловие, написанное
Питискусом к своему словарю, и я обнаружил там слово, которое
меня озадачило и которого, насколько помнится, я до того ни
разу нигде не встречал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106