.. - Конан невесело
усмехнулся. - Так было всегда, и я лишь один из многих, кто не сдержал
слова. Разве тебе самой не приходилось лгать?
Теперь брови девушки сдвинулись, и на чистом высоком лбу пролегла
морщинка.
- Это другое, - задумчиво произнесла она. - Другое, Конан из Киммерии
- так, кажется, тебя зовут? Разумеется, я лгала - лгала в малом, лгала и
людям, и богам, а потом молила их о прощении. Но нарушить великий обет,
принесенный Митре - совсем другое дело... К чему тогда его давать?
Конан пожал плечами.
- Но я сделал это. Сделал! И жалею теперь лишь о том, что вообще
домогался даров Митры... В злой день я возмечтал о них!
Ему казалось, что после этих резких слов Рина с презрением
отшатнется, но девушка стояла неподвижно, и взгляд ее был спокоен. Может
быть, она даже жалела его, однако не собиралась выказывать жалости; голос
ее прозвучал ровно, с дружеским участием, но без оскорбительного
сострадания.
- Митра милостив, Конан из Киммерии. Я вижу, он простил тебя?
- Почему ты так думаешь?
- Но ведь ты жив!
- Лучше бы он сразу послал меня на Серые Равнины, в самую пасть
Нергала! Но он придумал кару хуже смерти! Намного хуже! Клянусь Кромом! Он
лишил меня памяти и разума, сделал так, что я превратился в бессловесного
скота! Он...
Журчащий смех Рины прервал киммерийца.
- Разве ты бессловесный? По-моему, ты очень складно говоришь. И
память твоя, и разум - все при тебе!
- При мне, это верно, - лицо Конана исказилось угрюмой гримасой. -
Вот они!
Выдернув из-за пояса бронзовый сосуд, он яростно потряс им в воздухе,
потом обратил взор на запад. Солнце садилось; кровавые сполохи играли в
небесах, озаряя алым и розовым вершины барханов, протягивая красные пальцы
лучей к огромной горе, выплескивая на ее склоны водопады багрового света.
Вулкан будто бы ожил - по каменной его броне скользили быстрые тени,
наливались огнем, стремительно спадали к подножию, словно призрачные
потоки лавы, что жаждут затопить и зеленеющий на нижней террасе сад, и
плоскую песчаную равнину, и весь остальной мир. Воистину, он был не
слишком велик по сравнению с этим небесным заревом, с вселенским пожаром,
предвещавшим приход ночи!
Алый диск коснулся горизонта, и Конан, обняв девушку за плечи,
легонько подтолкнул к пещере.
- Иди, Рина! Мне надо глотнуть каплю рассудка и занюхать ее ароматами
минувшего... Такой смесью, моя красавица, лучше наслаждаться в
одиночестве.
Глаза девушки расширились, затем, послушно кивнув, она шагнула к
темному проходу под высокой стрельчатой аркой. Киммериец повернулся к ней
спиной, поднес маленькую бронзовую флягу к лицу и выдернул пробку из
каменного дуба. Острый и свежий запах коснулся его ноздрей.
Прошло несколько дней - может быть, шесть или семь. Конан не считал
их; время текло мимо него, отмеряемое не восходами и закатами солнца, но
ароматом арсайи и негромким шуршанием порошка в бронзовом сосуде.
Драгоценное зелье убывало, но едва заметно - что, впрочем, не являлось
поводом для излишнего оптимизма; разумеется, киммериец понимал, что на всю
оставшуюся жизнь арсайи ему не хватит.
Слова Учителя не выходили у него из головы. "Бог забрал твою душу, а
затем вернул ее на время - для того, чтобы ты мог совершить подвиг
искупления..." - так сказал старец. Все было обозначено очень точно: бог и
в самом деле похитил его человеческую сущность, поместив ее в маленькую
флягу из позеленевшей бронзы. Теперь Конан был словно разделен напополам -
его могучее тело как и прежде требовало пищи и сна, нуждалось в отдыхе и
движении, но разум, руководивший этой грудой мускулистой плоти и крепких
костей, существовал отдельно от нее. Заключенный в бронзовый сосудик, он
сжимался в ужасе перед грядущей судьбой, перед беспамятным и бессловесным
существованием зверя, раба, покорного мановению хозяйской руки.
Эта ситуация казалась безвыходной. Смерть сама по себе не страшила
Конана; он с радостью принял бы ее в бою, отправившись к великому Крому,
Владыке Могильных Курганов, как то и положено всякому киммерийскому воину.
Но сейчас перед ним пугающим призраком маячил совсем другой исход -
превращение в тупую и безмозглую скотину, не сознающую ни имени своего, ни
позора. Это было бы нестерпимым! С другой стороны, он не собирался
накладывать на себя руки, ибо подобное решение, такой уход из жизни
означал явный проигрыш. Он жаждал действия, схватки, борьбы! Но с кем и
где? Сие оставалось пока неведомым, и тут он мог полагаться лишь на
Учителя. "Бог забрал твою душу", - сказал старец. Но потом добавил:
"Сохраняй спокойствие и не теряй надежды. Митра испытывает тебя!" Что ж,
он мог только рассчитывать, что это испытание завершится раньше, чем
иссякнет запас чудодейственного вендийского порошка, возвращавший ему
человеческую сущность...
Что касается наставника, то поведение его изумляло Конана. Казалось,
внешне покорствуя богу, старец на самом деле принял его сторону - и это
было удивительно и непостижимо. Он, Конан из Киммерии, стал
клятвопреступником, однако Учитель не проклял его, не изгнал с позором, не
бросил беспомощным и одиноким перед гневом Пресветлого! Наоборот, старец
пытался помочь ему, подбодрить и направить, словно в споре с всесильным
божеством последнее слово истины оставалось за преступившим обет
человеком. Казалось, наставник знал о чем-то неведомом самому Конану, о
том, что случится в грядущем и искупит все прошлые, настоящие и будущие
грехи; он словно бы провидел некие деяния, величественные и благотворные,
которые будут свершены его опальным учеником.
Подобные тонкие мотивы были недоступны разуму киммерийца; он лишь
удивлялся, что Учитель не изливает на него чашу гнева. Правда, старик был
мрачен и поначалу встретил его не слишком приветливо; зато потом...
Сохраняй спокойствие и не теряй надежды! Поразмысли и приведи душу свою к
миру! Конан понимал, что такие советы не даются людям, к чьей судьбе
испытываешь полное безразличие.
Итак, он сохранял внешнее спокойствие и не терял надежды - ибо что
еще ему оставалось? - но мира не было в его душе. Иногда ему вспоминались
речи наставника о Великом Равновесии между добром и злом, что надлежит
установить как во внешнем мире, так и в человеческом сердце, однако этот
совет не находил у него отклика. Он весьма неотчетливо представлял, что в
данном случае является злом, и что - добром, не говоря уж о попытках
как-то уравновесить эти сущности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
усмехнулся. - Так было всегда, и я лишь один из многих, кто не сдержал
слова. Разве тебе самой не приходилось лгать?
Теперь брови девушки сдвинулись, и на чистом высоком лбу пролегла
морщинка.
- Это другое, - задумчиво произнесла она. - Другое, Конан из Киммерии
- так, кажется, тебя зовут? Разумеется, я лгала - лгала в малом, лгала и
людям, и богам, а потом молила их о прощении. Но нарушить великий обет,
принесенный Митре - совсем другое дело... К чему тогда его давать?
Конан пожал плечами.
- Но я сделал это. Сделал! И жалею теперь лишь о том, что вообще
домогался даров Митры... В злой день я возмечтал о них!
Ему казалось, что после этих резких слов Рина с презрением
отшатнется, но девушка стояла неподвижно, и взгляд ее был спокоен. Может
быть, она даже жалела его, однако не собиралась выказывать жалости; голос
ее прозвучал ровно, с дружеским участием, но без оскорбительного
сострадания.
- Митра милостив, Конан из Киммерии. Я вижу, он простил тебя?
- Почему ты так думаешь?
- Но ведь ты жив!
- Лучше бы он сразу послал меня на Серые Равнины, в самую пасть
Нергала! Но он придумал кару хуже смерти! Намного хуже! Клянусь Кромом! Он
лишил меня памяти и разума, сделал так, что я превратился в бессловесного
скота! Он...
Журчащий смех Рины прервал киммерийца.
- Разве ты бессловесный? По-моему, ты очень складно говоришь. И
память твоя, и разум - все при тебе!
- При мне, это верно, - лицо Конана исказилось угрюмой гримасой. -
Вот они!
Выдернув из-за пояса бронзовый сосуд, он яростно потряс им в воздухе,
потом обратил взор на запад. Солнце садилось; кровавые сполохи играли в
небесах, озаряя алым и розовым вершины барханов, протягивая красные пальцы
лучей к огромной горе, выплескивая на ее склоны водопады багрового света.
Вулкан будто бы ожил - по каменной его броне скользили быстрые тени,
наливались огнем, стремительно спадали к подножию, словно призрачные
потоки лавы, что жаждут затопить и зеленеющий на нижней террасе сад, и
плоскую песчаную равнину, и весь остальной мир. Воистину, он был не
слишком велик по сравнению с этим небесным заревом, с вселенским пожаром,
предвещавшим приход ночи!
Алый диск коснулся горизонта, и Конан, обняв девушку за плечи,
легонько подтолкнул к пещере.
- Иди, Рина! Мне надо глотнуть каплю рассудка и занюхать ее ароматами
минувшего... Такой смесью, моя красавица, лучше наслаждаться в
одиночестве.
Глаза девушки расширились, затем, послушно кивнув, она шагнула к
темному проходу под высокой стрельчатой аркой. Киммериец повернулся к ней
спиной, поднес маленькую бронзовую флягу к лицу и выдернул пробку из
каменного дуба. Острый и свежий запах коснулся его ноздрей.
Прошло несколько дней - может быть, шесть или семь. Конан не считал
их; время текло мимо него, отмеряемое не восходами и закатами солнца, но
ароматом арсайи и негромким шуршанием порошка в бронзовом сосуде.
Драгоценное зелье убывало, но едва заметно - что, впрочем, не являлось
поводом для излишнего оптимизма; разумеется, киммериец понимал, что на всю
оставшуюся жизнь арсайи ему не хватит.
Слова Учителя не выходили у него из головы. "Бог забрал твою душу, а
затем вернул ее на время - для того, чтобы ты мог совершить подвиг
искупления..." - так сказал старец. Все было обозначено очень точно: бог и
в самом деле похитил его человеческую сущность, поместив ее в маленькую
флягу из позеленевшей бронзы. Теперь Конан был словно разделен напополам -
его могучее тело как и прежде требовало пищи и сна, нуждалось в отдыхе и
движении, но разум, руководивший этой грудой мускулистой плоти и крепких
костей, существовал отдельно от нее. Заключенный в бронзовый сосудик, он
сжимался в ужасе перед грядущей судьбой, перед беспамятным и бессловесным
существованием зверя, раба, покорного мановению хозяйской руки.
Эта ситуация казалась безвыходной. Смерть сама по себе не страшила
Конана; он с радостью принял бы ее в бою, отправившись к великому Крому,
Владыке Могильных Курганов, как то и положено всякому киммерийскому воину.
Но сейчас перед ним пугающим призраком маячил совсем другой исход -
превращение в тупую и безмозглую скотину, не сознающую ни имени своего, ни
позора. Это было бы нестерпимым! С другой стороны, он не собирался
накладывать на себя руки, ибо подобное решение, такой уход из жизни
означал явный проигрыш. Он жаждал действия, схватки, борьбы! Но с кем и
где? Сие оставалось пока неведомым, и тут он мог полагаться лишь на
Учителя. "Бог забрал твою душу", - сказал старец. Но потом добавил:
"Сохраняй спокойствие и не теряй надежды. Митра испытывает тебя!" Что ж,
он мог только рассчитывать, что это испытание завершится раньше, чем
иссякнет запас чудодейственного вендийского порошка, возвращавший ему
человеческую сущность...
Что касается наставника, то поведение его изумляло Конана. Казалось,
внешне покорствуя богу, старец на самом деле принял его сторону - и это
было удивительно и непостижимо. Он, Конан из Киммерии, стал
клятвопреступником, однако Учитель не проклял его, не изгнал с позором, не
бросил беспомощным и одиноким перед гневом Пресветлого! Наоборот, старец
пытался помочь ему, подбодрить и направить, словно в споре с всесильным
божеством последнее слово истины оставалось за преступившим обет
человеком. Казалось, наставник знал о чем-то неведомом самому Конану, о
том, что случится в грядущем и искупит все прошлые, настоящие и будущие
грехи; он словно бы провидел некие деяния, величественные и благотворные,
которые будут свершены его опальным учеником.
Подобные тонкие мотивы были недоступны разуму киммерийца; он лишь
удивлялся, что Учитель не изливает на него чашу гнева. Правда, старик был
мрачен и поначалу встретил его не слишком приветливо; зато потом...
Сохраняй спокойствие и не теряй надежды! Поразмысли и приведи душу свою к
миру! Конан понимал, что такие советы не даются людям, к чьей судьбе
испытываешь полное безразличие.
Итак, он сохранял внешнее спокойствие и не терял надежды - ибо что
еще ему оставалось? - но мира не было в его душе. Иногда ему вспоминались
речи наставника о Великом Равновесии между добром и злом, что надлежит
установить как во внешнем мире, так и в человеческом сердце, однако этот
совет не находил у него отклика. Он весьма неотчетливо представлял, что в
данном случае является злом, и что - добром, не говоря уж о попытках
как-то уравновесить эти сущности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168