Или он уловил что-то из проектов наверху (Няголу вспомнилась сегодняшняя высокая встреча), или просто напился? В своей жизни, не лишенной превратностей, то терпимых, а то не очень, он пытался порой одолевать привычки, иллюзии и честолюбие, отбивать их атаки. Все еще помнилась, и навряд ли забылась ради этого вечера, скандальная в свое время статья об одном из его романов, подписанная вымышленным именем и отпечатанная в одной из столичных газет. В ней Нягол язвительно и со знанием дела надсмеялся не только над собой и своими героями, но и над литературными нравами, выставив напоказ — и остро, и не без снисхождения — старые и новые недуги и подвиги пишущей братии. Статья, проскочившая из-за неопытности редакторов, вызвала небольшую бурю в писательской среде, и не только там, она читалась и комментировалась буквально всеми задетыми, так что вскоре оговоры и сплетни переросли в негодование — кто посмел, подайте его сюда... Дошло до того, что Нягола собирались притянуть к ответу публично. И вправду, было же времечко...
Нягол, с потупленной головой выслушав слово критика, выпрямился, в крупных глазах мелькнул живой огонек. Все же надо было сказать в ответ хотя бы слова два-три, таков уж обычай на подобных собраниях.
— Уважаемые гости, братья по слову,— начал он.— Чего бы мне это ни стоило, я не могу не присоединиться к единодушно выраженному тут мнению, что все значительное и многозначительное, вышедшее из-под моего пера,— свидетельствуюсь историей и богом — принадлежит моему наконец-то дождавшемуся меня народу...— Выждав, пока погаснут улыбки, он продолжил: — Известно, что литература всегда, то рассеянно, то прилежно, училась у жизни. Сегодняшнее скромное торжество призвано утвердить обратную связь: настали времена, когда жизнь сама принялась учиться у литературы...— Нягол опять выждал паузу.— Что вам еще сказать? Молва утверждает, что по материнской линии я скромен, а по отцовской гениален. Сожалею, но к этому точному наблюдению мне больше прибавить нечего. Благодарю за внимание.
Нягол медленно, по-старчески поклонился. Хлопали ему дольше, чем он ожидал. Особенно старался его брат, профессор. Химик меня опять не понял, решил Нягол, взглядывая на Маргариту. Она не хлопала — скрестив руки на груди, усмехалась лукаво.
К полуночи они с ней проводили последних гостей, Нягол расплатился по счету, и опытный в банкетах метрдотель почтительно принял сумму плюс приличные чаевые, провожая взглядом внушительную Няголову спину: или набит деньгами, или из исчезающей породы.
Летняя ночь, приятно-прохладная, с тонким духом наступающей осени, освежила их — перегруженная дымом и копотью грудь задышала свободно. Минова- ли квартальное украшение бывшего дружественного посольства, прошли под ржавым туннелем каштанов, сонных после отравленного автомобильными газами дня, вышли на перекресток. Напротив высился фасад университета, в подножье которого все так же благолепно восседали двое карловских братьев. Нягол приостановился: вот он, главный инкубатор знаний, призванных возвысить человека и спасти мир. От чего, собственно, спасти?
Он полез было за сигаретами, но Маргарита его остановила.
— На сегодня хватит,— изрекла она своим властным низким голосом.— Хочешь, погуляем по парку? И, не дождавшись ответа, схватила его за руку.
Пальцы его вклинились в ее руку, разжали и оплели ее, словно корневищем, она снова почувствовала прилив его затаенной силы — ее это возбуждало, но и отнимало что-то от столь ценимой уверенности в себе. В такие мгновения она мягчала и становилась подат-ливой, покорной его спутницей, забывшей сцену, пар-титуры и грим.
Они вышагивали в такт, который ее увлекал, заметив это, он внезапно сбивался с шага, отчего тела их сталкивались, качнувшись. И хоть они давно уже распростились с юностью — ему недавно исполнилось шестьдесят, а она весной переступила за тридцать девять,— Маргарите нравились эти мальчишечьи шутки.
— Я все забываю, в каком часу ты родился — в восемь или в девять?— спросила она.
— В восемь с четвертью. А ты?
— Ты меня никогда не спрашивал, так вот: после полуночи, почти в три. Запомнишь?
И подтолкнула его в ребро.
— Час певцов,— заметил Нягол.— Впрочем, женщине идет быть рожденной ночью.
— Почему?
— Ночь нежна, потому.
— Иронизируешь? Как давеча, на банкете... Ничего получилось.
Она приподнялась на пальцах и потерлась о его висок, точно серна.
— Хорошо получилось, сценично.
Нягол поморщился и мигом отвлекся — представил ее на сцене, соблазнительную и соблазняющую, голос льется сладковато-терпкий, обволакивающий, в верхних руладах — послеобеденно-нежный, а в низинах — напоенный тоской, потомственной женской тоской, собираемой капля по капле и хранимой в сердце. И как всегда случалось в такие моменты, перед ним снова непрошеной явилась Она, исчезнувшая без следа и знака. Лицо Ее, распадающееся во времени, заполняло душу рассеянным светом, пальцы его разжались, освобождая пальцы Марги...
Было третье сентября, он хорошо этот день помнит, будни. Она вернулась с курорта. Стосковавшиеся друг по другу, они успели несколько раз повидаться. Оба остерегались: она своего отца, финансового чиновника, мрачноватого вдовца, посвятившего себя единственной дочери, он — конечно же, полиции. К себе в комнату он Ее не звал, не хотел наводить на след, к тому же там Она могла столкнуться с кем-нибудь из товарищей. Эта связь должна была вызвать неодобрение Ве-со, ответственного за боевые дружины, того самого Ве-со, с которым утром сегодня у него была трудная встреча.
Летом они пропадали за городом по лугам и рощам, а в плохую погоду занимали на считанные часы комнатку его друга, проживавшего в Лозенце в глинобитной постройке. Любились буйно и нежно — словно древние, как он Ей прошептал однажды. Она была застенчива, и, хотя знала уже каждый уголок его тела — сильного и грубоватого, созданного для заступничества и страды,— каждый раз, перед тем как отдаться, Она — предназначенная утешать и принимать зачатие — окутывалась облачком стыда. Он приступал к ней, собрав всю свою природную деликатность, готовый на воздержание и лишения, на риск и даже на муки, он про них тогда часто думал. В свои двадцать восемь лет он уже знал любовь, увлекался (припадками, правда, как он пошучивал), но только теперь он почувствовал, что встретил другую свою половину, существо, родившееся вдали от него и выросшее для него.
Благодаря своей врожденной открытости он завоевал Ее с первой же встречи — случайной, на студенческом сборище. Разговорились про вечеринку и про учебу, он признался, что с юридическими муками покончено, но адвокатствовать его как-то не тянет, а заносит в художественную словесность — любительски, разумеется (он не знал еще, что Она занимается филологией).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Нягол, с потупленной головой выслушав слово критика, выпрямился, в крупных глазах мелькнул живой огонек. Все же надо было сказать в ответ хотя бы слова два-три, таков уж обычай на подобных собраниях.
— Уважаемые гости, братья по слову,— начал он.— Чего бы мне это ни стоило, я не могу не присоединиться к единодушно выраженному тут мнению, что все значительное и многозначительное, вышедшее из-под моего пера,— свидетельствуюсь историей и богом — принадлежит моему наконец-то дождавшемуся меня народу...— Выждав, пока погаснут улыбки, он продолжил: — Известно, что литература всегда, то рассеянно, то прилежно, училась у жизни. Сегодняшнее скромное торжество призвано утвердить обратную связь: настали времена, когда жизнь сама принялась учиться у литературы...— Нягол опять выждал паузу.— Что вам еще сказать? Молва утверждает, что по материнской линии я скромен, а по отцовской гениален. Сожалею, но к этому точному наблюдению мне больше прибавить нечего. Благодарю за внимание.
Нягол медленно, по-старчески поклонился. Хлопали ему дольше, чем он ожидал. Особенно старался его брат, профессор. Химик меня опять не понял, решил Нягол, взглядывая на Маргариту. Она не хлопала — скрестив руки на груди, усмехалась лукаво.
К полуночи они с ней проводили последних гостей, Нягол расплатился по счету, и опытный в банкетах метрдотель почтительно принял сумму плюс приличные чаевые, провожая взглядом внушительную Няголову спину: или набит деньгами, или из исчезающей породы.
Летняя ночь, приятно-прохладная, с тонким духом наступающей осени, освежила их — перегруженная дымом и копотью грудь задышала свободно. Минова- ли квартальное украшение бывшего дружественного посольства, прошли под ржавым туннелем каштанов, сонных после отравленного автомобильными газами дня, вышли на перекресток. Напротив высился фасад университета, в подножье которого все так же благолепно восседали двое карловских братьев. Нягол приостановился: вот он, главный инкубатор знаний, призванных возвысить человека и спасти мир. От чего, собственно, спасти?
Он полез было за сигаретами, но Маргарита его остановила.
— На сегодня хватит,— изрекла она своим властным низким голосом.— Хочешь, погуляем по парку? И, не дождавшись ответа, схватила его за руку.
Пальцы его вклинились в ее руку, разжали и оплели ее, словно корневищем, она снова почувствовала прилив его затаенной силы — ее это возбуждало, но и отнимало что-то от столь ценимой уверенности в себе. В такие мгновения она мягчала и становилась подат-ливой, покорной его спутницей, забывшей сцену, пар-титуры и грим.
Они вышагивали в такт, который ее увлекал, заметив это, он внезапно сбивался с шага, отчего тела их сталкивались, качнувшись. И хоть они давно уже распростились с юностью — ему недавно исполнилось шестьдесят, а она весной переступила за тридцать девять,— Маргарите нравились эти мальчишечьи шутки.
— Я все забываю, в каком часу ты родился — в восемь или в девять?— спросила она.
— В восемь с четвертью. А ты?
— Ты меня никогда не спрашивал, так вот: после полуночи, почти в три. Запомнишь?
И подтолкнула его в ребро.
— Час певцов,— заметил Нягол.— Впрочем, женщине идет быть рожденной ночью.
— Почему?
— Ночь нежна, потому.
— Иронизируешь? Как давеча, на банкете... Ничего получилось.
Она приподнялась на пальцах и потерлась о его висок, точно серна.
— Хорошо получилось, сценично.
Нягол поморщился и мигом отвлекся — представил ее на сцене, соблазнительную и соблазняющую, голос льется сладковато-терпкий, обволакивающий, в верхних руладах — послеобеденно-нежный, а в низинах — напоенный тоской, потомственной женской тоской, собираемой капля по капле и хранимой в сердце. И как всегда случалось в такие моменты, перед ним снова непрошеной явилась Она, исчезнувшая без следа и знака. Лицо Ее, распадающееся во времени, заполняло душу рассеянным светом, пальцы его разжались, освобождая пальцы Марги...
Было третье сентября, он хорошо этот день помнит, будни. Она вернулась с курорта. Стосковавшиеся друг по другу, они успели несколько раз повидаться. Оба остерегались: она своего отца, финансового чиновника, мрачноватого вдовца, посвятившего себя единственной дочери, он — конечно же, полиции. К себе в комнату он Ее не звал, не хотел наводить на след, к тому же там Она могла столкнуться с кем-нибудь из товарищей. Эта связь должна была вызвать неодобрение Ве-со, ответственного за боевые дружины, того самого Ве-со, с которым утром сегодня у него была трудная встреча.
Летом они пропадали за городом по лугам и рощам, а в плохую погоду занимали на считанные часы комнатку его друга, проживавшего в Лозенце в глинобитной постройке. Любились буйно и нежно — словно древние, как он Ей прошептал однажды. Она была застенчива, и, хотя знала уже каждый уголок его тела — сильного и грубоватого, созданного для заступничества и страды,— каждый раз, перед тем как отдаться, Она — предназначенная утешать и принимать зачатие — окутывалась облачком стыда. Он приступал к ней, собрав всю свою природную деликатность, готовый на воздержание и лишения, на риск и даже на муки, он про них тогда часто думал. В свои двадцать восемь лет он уже знал любовь, увлекался (припадками, правда, как он пошучивал), но только теперь он почувствовал, что встретил другую свою половину, существо, родившееся вдали от него и выросшее для него.
Благодаря своей врожденной открытости он завоевал Ее с первой же встречи — случайной, на студенческом сборище. Разговорились про вечеринку и про учебу, он признался, что с юридическими муками покончено, но адвокатствовать его как-то не тянет, а заносит в художественную словесность — любительски, разумеется (он не знал еще, что Она занимается филологией).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108