» — был такой фильм новой французской волны, не знаю, почему он мне сейчас вспомнился. Да, вот почему: я увидел себя в роли главного героя. Хотя название относилось не к нему, старику, а к молодой девушке, под которую он подкапывается по-приятельски, дружелюбно, в глубине же своей стынущей и сгущающейся крови — хищно...— Нягол явно путал этот фильм с другим, но теперь это не имело значения.— Живи свою жизнь, милая Мина, не слушай старика и его коварных исповедей, в которые он сам не верит. И если в какой-нибудь божий день, летний или зимний, мы снова встретимся, пусть это произойдет с открытыми взглядами и с простыми словами, как нам и подобает. Аминь.
Он прочитал написанное, зачеркнул одну запятую и приписал снизу:
Если ты окажешься здесь, звони, просто, не чинясь. Да, Мина, да.
Нягол.
Сложив письмо, он запихнул его в конверт и почти небрежно сунул между какими-то старыми рукописями.
На другой день они встали рано, Элица приготовила завтрак, выпили кофе, и Нягол ее проводил до дверей: девушка отправлялась на первый свой отложенный экзамен. Вечером они говорили об этом; материал был объемистый, но Элица уверяла, что спокойна: во-первых — потому, что готова, и уже давно, во-вторых — потому, что вообще относится к таким вещам без волнения. Они, конечно, с преподавателем поругались на семинарских занятиях, обменялись любезностями, но, если он решил ее завалить, никто ему помешать не сможет, а уж она тем более. В конце концов, жизнь выше всякой философии, всех дипломов и образований, если жить ее как следует. Нягол заметил, что, если она завалит сессию, Теодор с Милкой будут переживать, на что Элица ответила, что оставила дома утешительную записку, заверив родителей, что будет разумной и достойной профессорской дочкой и в один прекрасный день преподнесет им свой диплом. На блюде, как Саломея — голову Иоанна Крестителя,— добавила она, стрельнув в Нягола остреньким взглядом. Интеллигентный зверек, полюбовался ею Нягол, я с ней еще намучаюсь...
До обеда он перелистывал и черкал рукописи, варил себе кофе, ждал Элицыного звонка, а его все не было.
Наконец звонок подбросил его со стула. Каково же было его удивление, когда он узнал голос Теодора. Начинается, подумал он, однако ему снова пришлось удивиться: не спрашивая про Элицу, Теодор приглашал его на ужин с каким-то Хёнесом, бывшим его учителем немецкого в гимназии, теперь же доктором-славистом в Дармштадте, сюда он приехал на симпозиум. Нягол заворчал, готовый отказаться, но Теодор принялся упрашивать: немец говорит по-болгарски и отлично — по-русски, добродушный, интересный, самое же главное — специалист по литературе, что делать с ним ему, химику, если Нягол не придет?
Взять с собой Элицу? — подумал Нягол, но отказался: отец с дочерью внесут скованность, для примирения еще рано. Пускай управляется с экзаменами. Он ответил брату, что придет только ради него. Теодор обрадовался — благодарил больше, чем нужно, и только теперь поинтересовался, звонила ли Элица. Нягол, сообразив, что лучше соврать, сказал, что Элица сдает после обеда и пока результатов ждать рано. Теодор помолчал — поверил ли, нет ли, но от прежнего настроения в голосе не осталось и следа. Уговорились вместе явиться в гостиницу, где остановился немец-славист.
Только он положил трубку, телефон зазвонил снова. Элица. Можешь поздравить,— услышал Нягол,— свою племянницу с мировым историческим успехом! Левое крыло Бастилии пало, готовлю штурм правого. Тебе же предстоит объявить трехдневные домашние пиршества с фейерверком и праздничным закланием каких-нибудь вкусных животных. Слышишь? — Слышу, слышу, поздравляю тебя со штурмом! — ответил обрадованный Нягол. Обмоем на высшем уровне... Я только что говорил с твоим отцом, позвони ему.— Малодушие — наша семейная добродетель,— объявила Элица,— а будущее принадлежит малодушным. Звоню и иду.
Пообедали в ближайшем ресторане, обмыли. Элица рассказала о преподавателе: лет тридцать пять, получил наконец столичную прописку (привилегия, начало которой уходит в средние века), педант и любитель нежного пола, а по цензу — образованный неодогматик. Встретил ее любезно, сообщил, что рад повидаться, побеседовали приятельски, она ему рассказала, что Инквизиция не только плод выгод, страстей и крайнего догматизма, но и выражение тайного атеизма политизированной католической верхушки, в среде которой были хорошие астрономы и химики. Для них наука представляла хобби и садистское удовольствие. А он? — поинтересовался довольный Нягол. Глазки заблестели, о тайном атеизме посомневался, а вот насчет садистских удовольствий согласен полностью. Мужичок,— заключила Элица,— себе на уме и любит закидывать удочки.
Нягол сообщил о предстоящем ужине с немцем и пригласил Элицу, но она отказалась. В литературе я слабовата,— призналась она,— да еще как представлю мамины позы и папин лоск, нет, уж лучше я дома посижу. Она произнесла «дома» так естественно, что Нягол призадумался: это существо, кажется, и вправду считало его мансарду родным домом.
Вечером, одевшись поизысканней, братья повели Хёнеса в назначенный ресторан. Немец (Теодор у него гостил во время своей командировки в Дармштадт, о чем умолчал) был сама любезность. Я счастлив,— говорил он на довольно приличном русском, но, разумеется, с характерным придыханием и восторженным лаем в конце некоторых слов,— я счастлив побыть в компании прославленного писателя, вы ведь не обидитесь, господин Теодор? Теодор не обижался: он тоже был счастлив от реабилитирующего присутствия брата. Нягол глядел на синеокоискрящегося гостя обычным своим, открытым теплым взглядом. Слава, господин Хёнес,— ответил он,— удел государственных деятелей, полководцев и артистов, а писателя просто читают или не читают.
Заказали национальные блюда, доброкачественное вино. Кельнер, догадавшись о национальности гостя, спросил у Нягола, не принести ли флажок, Нягол ответил, что можно, если он достанет метр на метр. Кельнер удалился, смущенный, точно провинившийся херувим.
Что с ним, с этим Хёнесом, делать, прикидывал Нягол, пока они обменивались общими словами. Поругаться или стерпеть? Лучше, пожалуй, подождать — он, может, не из стандартных.
Хёнес действительно был не из них. Оказалось, знает кое-кого из писателей, их книги, литературные споры, настроения, сильные и слабые стороны. Читал и Няголовы романы, располагал подробной информацией о них, не без тонкости рассуждал о героях. Нягол отвечал откровенно и вроде бы приободрил доктора из Дармштадта.
— Господин Няголов,— слегка торжественно адресовался к нему Хёнес,— вы знаете Болгарию как свои пять пальцев, жили в Австрии — я узнал это от уважаемого господина Теодора,— ездили по всему миру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Он прочитал написанное, зачеркнул одну запятую и приписал снизу:
Если ты окажешься здесь, звони, просто, не чинясь. Да, Мина, да.
Нягол.
Сложив письмо, он запихнул его в конверт и почти небрежно сунул между какими-то старыми рукописями.
На другой день они встали рано, Элица приготовила завтрак, выпили кофе, и Нягол ее проводил до дверей: девушка отправлялась на первый свой отложенный экзамен. Вечером они говорили об этом; материал был объемистый, но Элица уверяла, что спокойна: во-первых — потому, что готова, и уже давно, во-вторых — потому, что вообще относится к таким вещам без волнения. Они, конечно, с преподавателем поругались на семинарских занятиях, обменялись любезностями, но, если он решил ее завалить, никто ему помешать не сможет, а уж она тем более. В конце концов, жизнь выше всякой философии, всех дипломов и образований, если жить ее как следует. Нягол заметил, что, если она завалит сессию, Теодор с Милкой будут переживать, на что Элица ответила, что оставила дома утешительную записку, заверив родителей, что будет разумной и достойной профессорской дочкой и в один прекрасный день преподнесет им свой диплом. На блюде, как Саломея — голову Иоанна Крестителя,— добавила она, стрельнув в Нягола остреньким взглядом. Интеллигентный зверек, полюбовался ею Нягол, я с ней еще намучаюсь...
До обеда он перелистывал и черкал рукописи, варил себе кофе, ждал Элицыного звонка, а его все не было.
Наконец звонок подбросил его со стула. Каково же было его удивление, когда он узнал голос Теодора. Начинается, подумал он, однако ему снова пришлось удивиться: не спрашивая про Элицу, Теодор приглашал его на ужин с каким-то Хёнесом, бывшим его учителем немецкого в гимназии, теперь же доктором-славистом в Дармштадте, сюда он приехал на симпозиум. Нягол заворчал, готовый отказаться, но Теодор принялся упрашивать: немец говорит по-болгарски и отлично — по-русски, добродушный, интересный, самое же главное — специалист по литературе, что делать с ним ему, химику, если Нягол не придет?
Взять с собой Элицу? — подумал Нягол, но отказался: отец с дочерью внесут скованность, для примирения еще рано. Пускай управляется с экзаменами. Он ответил брату, что придет только ради него. Теодор обрадовался — благодарил больше, чем нужно, и только теперь поинтересовался, звонила ли Элица. Нягол, сообразив, что лучше соврать, сказал, что Элица сдает после обеда и пока результатов ждать рано. Теодор помолчал — поверил ли, нет ли, но от прежнего настроения в голосе не осталось и следа. Уговорились вместе явиться в гостиницу, где остановился немец-славист.
Только он положил трубку, телефон зазвонил снова. Элица. Можешь поздравить,— услышал Нягол,— свою племянницу с мировым историческим успехом! Левое крыло Бастилии пало, готовлю штурм правого. Тебе же предстоит объявить трехдневные домашние пиршества с фейерверком и праздничным закланием каких-нибудь вкусных животных. Слышишь? — Слышу, слышу, поздравляю тебя со штурмом! — ответил обрадованный Нягол. Обмоем на высшем уровне... Я только что говорил с твоим отцом, позвони ему.— Малодушие — наша семейная добродетель,— объявила Элица,— а будущее принадлежит малодушным. Звоню и иду.
Пообедали в ближайшем ресторане, обмыли. Элица рассказала о преподавателе: лет тридцать пять, получил наконец столичную прописку (привилегия, начало которой уходит в средние века), педант и любитель нежного пола, а по цензу — образованный неодогматик. Встретил ее любезно, сообщил, что рад повидаться, побеседовали приятельски, она ему рассказала, что Инквизиция не только плод выгод, страстей и крайнего догматизма, но и выражение тайного атеизма политизированной католической верхушки, в среде которой были хорошие астрономы и химики. Для них наука представляла хобби и садистское удовольствие. А он? — поинтересовался довольный Нягол. Глазки заблестели, о тайном атеизме посомневался, а вот насчет садистских удовольствий согласен полностью. Мужичок,— заключила Элица,— себе на уме и любит закидывать удочки.
Нягол сообщил о предстоящем ужине с немцем и пригласил Элицу, но она отказалась. В литературе я слабовата,— призналась она,— да еще как представлю мамины позы и папин лоск, нет, уж лучше я дома посижу. Она произнесла «дома» так естественно, что Нягол призадумался: это существо, кажется, и вправду считало его мансарду родным домом.
Вечером, одевшись поизысканней, братья повели Хёнеса в назначенный ресторан. Немец (Теодор у него гостил во время своей командировки в Дармштадт, о чем умолчал) был сама любезность. Я счастлив,— говорил он на довольно приличном русском, но, разумеется, с характерным придыханием и восторженным лаем в конце некоторых слов,— я счастлив побыть в компании прославленного писателя, вы ведь не обидитесь, господин Теодор? Теодор не обижался: он тоже был счастлив от реабилитирующего присутствия брата. Нягол глядел на синеокоискрящегося гостя обычным своим, открытым теплым взглядом. Слава, господин Хёнес,— ответил он,— удел государственных деятелей, полководцев и артистов, а писателя просто читают или не читают.
Заказали национальные блюда, доброкачественное вино. Кельнер, догадавшись о национальности гостя, спросил у Нягола, не принести ли флажок, Нягол ответил, что можно, если он достанет метр на метр. Кельнер удалился, смущенный, точно провинившийся херувим.
Что с ним, с этим Хёнесом, делать, прикидывал Нягол, пока они обменивались общими словами. Поругаться или стерпеть? Лучше, пожалуй, подождать — он, может, не из стандартных.
Хёнес действительно был не из них. Оказалось, знает кое-кого из писателей, их книги, литературные споры, настроения, сильные и слабые стороны. Читал и Няголовы романы, располагал подробной информацией о них, не без тонкости рассуждал о героях. Нягол отвечал откровенно и вроде бы приободрил доктора из Дармштадта.
— Господин Няголов,— слегка торжественно адресовался к нему Хёнес,— вы знаете Болгарию как свои пять пальцев, жили в Австрии — я узнал это от уважаемого господина Теодора,— ездили по всему миру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108