— похолодел Теодор. Помолчав, декан пояснил деликатно, что ничего страшного нет, речь идет о пристрастии к некоторым авторам прошлого века, под чье влияние Элица, как говорится, попала. Теодор тяжело молчал. Знаете что, поспешил его успокоить декан, давайте-ка с вами встретимся и поговорим конкретнее, уверяю вас, ничего страшного, я по опыту знаю, что такое случается именно со способными студентами, дань, понимаете ли, неопытности ума. С известной точки зрения даже лучше, когда это случается раньше, ибо потом становится поздно.
Уговорились встретиться в четыре после обеда — Теодор оставил свое намерение выследить Элицу, тем более что она навряд ли была в университете. Подержал трубку, механически вслушиваясь в протяжно-ритмические гудки: что это за авторы и что это за дерзость, доходящая до надменности, откуда они взялись? Впервые прежнее представление об Элице как о своенравном больном ребенке, занятом уроками и упрятанном от соблазнов жизни, показалось ему столь же ошибочным, сколь и наивным. В его Элице давно уже проживала другая Элица, дерзкая и потаенная. И это было как-то связано с парализующими строчками из дневника...
Не пообедав, с пламенеющей головой, в три часа он затаился все же за газетной будкой и следил в течение часа за выходящими и входящими в университетские двери студентами. Элица не появилась, и Теодор направился в деканат с настроением больного, идущего к врачу, чтобы выслушать окончательный диагноз.
К вечеру он очутился в ближайшей корчме перед рюмкой сливовой, такого с ним не бывало уже годы. Полупустое заведение лениво шумело, сквозь прозрачные занавески, словно на экране, проплывали прохожие — он их видел, но не замечал. В сущности, этот декан человек опасный, благородный его баритон служит природным прикрытием для вещей не очень-то благородных. Лично он, мол, не осуждает ни любозна-ния, ни стремления к эрудиции, для будущего философа это более чем естественно, однако, с другой стороны, следует соображаться и с традицией, с общепринятыми правилами и нормами. Ваша дочь, коллега Няголов, очень способна, исключительно интеллигентна, но она уже нажила себе врагов, говорю вам это наедине и из самых лучших побуждений, и дело тут не только и не столько в отсутствиях, мы не в начальной школе. Элица натура открытая — прекрасно, но как химия, в которой лично вы завоевали так много, базируется на формулах и системах, так и в нашей науке используются определенные понятия и идеи. Предполагаю, что вы отлично понимаете, о чем я.
Теодор глотнул ракии и сморщился, питье что-то не шло. Предстояло самое трудное — поговорить с дочерью наедине, по-мужски. Он не знал, как это сделать. Потерял почву под ногами, тот самый редут, который не кто иной, как сама Элица, подрыла у основания. Какие он мог сделать ей упреки, какие подать советы, когда, по иронии мстительной судьбы, именно она добралась до самого дна его позора?
Элица выросла как-то самостоятельно, уединенно, даже, пожалуй, одиноко, странности ее были цветами болезненного отрочества, и теперь вот наступило время плодов. Они с Милкой в дочери ошибались. Занятые службой и погоней за успехом, видели, что ошибаются, и все же обманывали себя: что же делать, раз она особенная, пускай себе развивает характер, мы же рядом, над ней. Вот и дожили, оказались не над, а перед дочерью, перед ее ранним судом. Права была мама Теодора, когда советовала иметь не одного ребенка, в таких детях крепко укореняются эгоизм и самонадеянность, терпкие плоды которых им с Милкой приходится теперь вкушать...
Официантка принесла новую рюмку ракии, Теодор ополовинил ее в два-три глотка. У Элицы не могло быть доказательств, это исключено, скорее до нее дошел какой-то слух, чей-то намек... Теодор почувствовал, как изо всех пор его тела проступает мелкий внезапный пот: молва — да ведь это же самое страшное, она расползется туманом и погубит его...
Он вышел из корчмы и, покачиваясь, тронулся наугад, глухой и слепой среди оживленных улиц, сверкающих витрин и пестрой толпы, текущей под покровом лип и каштанов. Мысль о молве ошеломила его: он вышагивал механически, не чувствуя, как переходит улицы и переступает бордюры, как ждет перед кукольными глазами светофоров. Скверика с церквушкой он не узнал, не ощутил старческого храмового духа, он даже не заметил, сколько времени просидел на скамейке.
Опомнился он, лишь подняв глаза на стоящий напротив дом и упершись взглядом в окошки брата. Гостиная светилась, и Теодор вздрогнул: ведь Нягол же был за границей!
Притаился возле ограды и уставился на светящееся окно: в квартире кто-то был! И пока он раздумывал, не закрался ли туда вор, или, может, брат вернулся раньше срока, свет погас. Сердце его забилось. Забыв свои недавние тревоги, Теодор вглядывался в потемневший фасад и чуть не ахнул, когда засветилось окно балкона. Рука сама собой нашаривала в кармане монетки.
Элицын голос в трубке ошеломил его, он пробормотал что-то бессвязное, готовый прервать разговор, но Элица уже узнала его. Через несколько минут Теодор перешагивал порог с чувством, что входит в незнакомое жилье — таким оно выглядело изменившимся, хотя было всего лишь вычищено и прибрано. Элица сварила кофе — две чашечки из довоенного фарфора, пестрая сахарница — они его трогали: будто бы сама мама Теодора вошла с подносом. И он испытал волнение от непроходящей близости к мертвой матери, образ которой в этот миг связался вдруг в его душе с Элицей. В молчании выпили кофе, потом Элица объяснила, что дядя оставил ей ключ, она часто сюда приходит, приглядывает за квартирой и читает в спокойной обстановке. Вместо упреков Теодор спросил ее, что читает, а сам снова оцепенел: этот ключ и это приглядывание за квартирой, которую брат частенько оставлял паукам и моли, были не случайными.
Элица перечислила несколько книг по философии и истории, в Теодоровых ушах отозвались слышанные когда-то имена.
— Это литература по программе?
— Отчасти, папа. Тебя это интересует?
— Не особенно,— солгал Теодор.
— А я думаю, интересует. Точнее — тревожит.
— Меня? — Теодор вскинул глаза.— Ошибаешься.
Элица вперилась в отцовское лицо ясными зрачками, они излучали кристаллический свет и обжигали.
— Ты похудел. Болеешь или у тебя неприятности с... Чочевыми?
— Когда достигнешь моих лет, дай бог тебе их удвоить, сама ответ отыщешь,— произнес Теодор и прибавил глухо: — Чочев меня одолел.
Элица, поправив юбку, потянулась за своей чашкой и перевернула ее вверх дном.
— Опрокинуть твою?
— Как хочешь. К чему это?
— Ни к чему, разумеется.— Элица перевернула и отцовскую чашку.— Скажи, неужели этот Чочев так силен?
Теодор кивнул.
— И откуда же он берет силу?
— Не знаешь?
— Знаю, папа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Уговорились встретиться в четыре после обеда — Теодор оставил свое намерение выследить Элицу, тем более что она навряд ли была в университете. Подержал трубку, механически вслушиваясь в протяжно-ритмические гудки: что это за авторы и что это за дерзость, доходящая до надменности, откуда они взялись? Впервые прежнее представление об Элице как о своенравном больном ребенке, занятом уроками и упрятанном от соблазнов жизни, показалось ему столь же ошибочным, сколь и наивным. В его Элице давно уже проживала другая Элица, дерзкая и потаенная. И это было как-то связано с парализующими строчками из дневника...
Не пообедав, с пламенеющей головой, в три часа он затаился все же за газетной будкой и следил в течение часа за выходящими и входящими в университетские двери студентами. Элица не появилась, и Теодор направился в деканат с настроением больного, идущего к врачу, чтобы выслушать окончательный диагноз.
К вечеру он очутился в ближайшей корчме перед рюмкой сливовой, такого с ним не бывало уже годы. Полупустое заведение лениво шумело, сквозь прозрачные занавески, словно на экране, проплывали прохожие — он их видел, но не замечал. В сущности, этот декан человек опасный, благородный его баритон служит природным прикрытием для вещей не очень-то благородных. Лично он, мол, не осуждает ни любозна-ния, ни стремления к эрудиции, для будущего философа это более чем естественно, однако, с другой стороны, следует соображаться и с традицией, с общепринятыми правилами и нормами. Ваша дочь, коллега Няголов, очень способна, исключительно интеллигентна, но она уже нажила себе врагов, говорю вам это наедине и из самых лучших побуждений, и дело тут не только и не столько в отсутствиях, мы не в начальной школе. Элица натура открытая — прекрасно, но как химия, в которой лично вы завоевали так много, базируется на формулах и системах, так и в нашей науке используются определенные понятия и идеи. Предполагаю, что вы отлично понимаете, о чем я.
Теодор глотнул ракии и сморщился, питье что-то не шло. Предстояло самое трудное — поговорить с дочерью наедине, по-мужски. Он не знал, как это сделать. Потерял почву под ногами, тот самый редут, который не кто иной, как сама Элица, подрыла у основания. Какие он мог сделать ей упреки, какие подать советы, когда, по иронии мстительной судьбы, именно она добралась до самого дна его позора?
Элица выросла как-то самостоятельно, уединенно, даже, пожалуй, одиноко, странности ее были цветами болезненного отрочества, и теперь вот наступило время плодов. Они с Милкой в дочери ошибались. Занятые службой и погоней за успехом, видели, что ошибаются, и все же обманывали себя: что же делать, раз она особенная, пускай себе развивает характер, мы же рядом, над ней. Вот и дожили, оказались не над, а перед дочерью, перед ее ранним судом. Права была мама Теодора, когда советовала иметь не одного ребенка, в таких детях крепко укореняются эгоизм и самонадеянность, терпкие плоды которых им с Милкой приходится теперь вкушать...
Официантка принесла новую рюмку ракии, Теодор ополовинил ее в два-три глотка. У Элицы не могло быть доказательств, это исключено, скорее до нее дошел какой-то слух, чей-то намек... Теодор почувствовал, как изо всех пор его тела проступает мелкий внезапный пот: молва — да ведь это же самое страшное, она расползется туманом и погубит его...
Он вышел из корчмы и, покачиваясь, тронулся наугад, глухой и слепой среди оживленных улиц, сверкающих витрин и пестрой толпы, текущей под покровом лип и каштанов. Мысль о молве ошеломила его: он вышагивал механически, не чувствуя, как переходит улицы и переступает бордюры, как ждет перед кукольными глазами светофоров. Скверика с церквушкой он не узнал, не ощутил старческого храмового духа, он даже не заметил, сколько времени просидел на скамейке.
Опомнился он, лишь подняв глаза на стоящий напротив дом и упершись взглядом в окошки брата. Гостиная светилась, и Теодор вздрогнул: ведь Нягол же был за границей!
Притаился возле ограды и уставился на светящееся окно: в квартире кто-то был! И пока он раздумывал, не закрался ли туда вор, или, может, брат вернулся раньше срока, свет погас. Сердце его забилось. Забыв свои недавние тревоги, Теодор вглядывался в потемневший фасад и чуть не ахнул, когда засветилось окно балкона. Рука сама собой нашаривала в кармане монетки.
Элицын голос в трубке ошеломил его, он пробормотал что-то бессвязное, готовый прервать разговор, но Элица уже узнала его. Через несколько минут Теодор перешагивал порог с чувством, что входит в незнакомое жилье — таким оно выглядело изменившимся, хотя было всего лишь вычищено и прибрано. Элица сварила кофе — две чашечки из довоенного фарфора, пестрая сахарница — они его трогали: будто бы сама мама Теодора вошла с подносом. И он испытал волнение от непроходящей близости к мертвой матери, образ которой в этот миг связался вдруг в его душе с Элицей. В молчании выпили кофе, потом Элица объяснила, что дядя оставил ей ключ, она часто сюда приходит, приглядывает за квартирой и читает в спокойной обстановке. Вместо упреков Теодор спросил ее, что читает, а сам снова оцепенел: этот ключ и это приглядывание за квартирой, которую брат частенько оставлял паукам и моли, были не случайными.
Элица перечислила несколько книг по философии и истории, в Теодоровых ушах отозвались слышанные когда-то имена.
— Это литература по программе?
— Отчасти, папа. Тебя это интересует?
— Не особенно,— солгал Теодор.
— А я думаю, интересует. Точнее — тревожит.
— Меня? — Теодор вскинул глаза.— Ошибаешься.
Элица вперилась в отцовское лицо ясными зрачками, они излучали кристаллический свет и обжигали.
— Ты похудел. Болеешь или у тебя неприятности с... Чочевыми?
— Когда достигнешь моих лет, дай бог тебе их удвоить, сама ответ отыщешь,— произнес Теодор и прибавил глухо: — Чочев меня одолел.
Элица, поправив юбку, потянулась за своей чашкой и перевернула ее вверх дном.
— Опрокинуть твою?
— Как хочешь. К чему это?
— Ни к чему, разумеется.— Элица перевернула и отцовскую чашку.— Скажи, неужели этот Чочев так силен?
Теодор кивнул.
— И откуда же он берет силу?
— Не знаешь?
— Знаю, папа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108