Нягол следил за ловкой ее суетой, и ему делалось хорошо и уютно — нашлась у старого дома хозяйка.
Кофе пошли пить в гостиную, похожую на музей. Элица снова принялась разглядывать уцелевшую венскую мебель, портреты и фотографии по стенам, старую люстру.
— Хорошо здесь,— сказала,— чисто и спокойно, как в храме.
— А было шумно когда-то,— вспомнил Нягол.— Приходили гости, мы с дедушкой музицировали, малыши прятки устраивали, к ужасу бабушки.
— Мне бы хотелось тут жить,— обронила Элица.
Помолчали, Нягол разглядывал ее лицо: каждой
весной оно покрывалось тоненькой сеткой веснушек, становясь детски невинным.
Они не заметили, как в отворившейся двери появился в измятой пижаме дедушка Петко и с изумлением на них взирал. Старик выспался, на разрумяненной щеке остался отпечаток пуговицы. Элица вскочила и обняла деда.
— Я и то гляжу, на нашу внучку похожа,— пришепетывал разволнованный старик.— Когда ж ты приехала, вот тебе на, кто бы подумал!
Элица пробормотала что-то насчет экскурсии, отбилась, дескать, чтобы его навестить, тут он возрадовался еще больше: специально отбилась, целую экскурсию бросила, вот она, дедушкина внучка...
Через полчаса побритый и переодетый дедушка Петко сладко причмокивал над своей тюрей, которой попотчевал и Элицу.
— Позавчера, как в нижнем саду прогуливался, знаешь его, возле памятника, встретил своего одногодка, тоже с палкой идет. То да се, свернули на Балканские войны, помнишь, говорит одногодок, как итальянцы линию под селом вели? Как не помнить, понаехали с женами и детьми, в палатках жили, и были у них такие петромаксовые лампы, а по воскресеньям давали концерты. Столько от них, бедолаг, шуму было, и бенгальский даже огонь имелся, а тачки у них были с широкими лопатами, за три наших могли загребать. Слов нет, культурнее они были, но наши им тоже не поддались — как собрались они в Италию уезжать, глядь, а половины тачек и лопат не хватает. Восприимчивый у нас народец, времени не терял даром...
Старик с трудом жевал искусственными челюстями, из угла сморщенных губ вытекла струйка молока, но глаза блестели — то ли из-за внучки, то ли из-за итальянских тачек.
Элица его спросила про здоровье.
— Про здоровье, Элица,— шамкал старик,— что сказать: вроде и при мне оно, а вроде бы и не стало, в прятки мы с ним играем, вот что. На прошлой неделе приходил доктор Смядовский, старые мы с ним знакомые, сюда трубку прилепит, туда прилепит, сердце, говорит, у тебя в порядке, Петко, но перегружать нельзя, полегче... А я ему говорю: зрелому плоду, Нено, бури не нужно, хватит и легкого ветерка, а перезрелый и сам упадет, ведь так? — Дедушка лукаво на них поглядел.— Старому человеку что полагается? Миска тюри, а потом трюх-трюх по садочку, может, встретишь кого из своих, помнишь то, да помнишь се... Э-э-эх, мне бы сейчас, Элица, твои ножки, и я бы на экскурсию ударился в горы до самого Пирина, до Элтепе...
К великой радости старика, они вышли втроем прогуляться по кварталу. Дедушка Петко выступал подмоложенный, в черном костюме, с выпущенной на жилет цепочкой, а с двух сторон, словно эскорт, сопровождали его сын и внучка. Разбуженные дома сверкали окнами на утреннем солнце, размахивая крыльями, плескалось выбиваемое покрывало, звенели детские голоса, рычала машина, а старик озирался тайно в надежде встретить знакомых, чтоб увидели его соседи в окружении близкой родни — шутка ли, из самой Софии приехали, чтобы навестить.
Вздремнув после обеда, Элица и Нягол через виноградник тронулись к ближайшему селу к Няголовым родичам. Весенний полдень остановился, точно старичок па припеке: ни листок не шелохнется, не промелькнет ни человек, ни животное. От нагретой земли поднимался незаметный для глаза, лишь обонянием улавливаемый пар. В добравшемся и досюда винограднике светился ки-зил, дубы стряхивали с себя старые листья, далеко внизу, вдоль реки, извивалось вербное воинство, а в выстиранном небе носились кудельки реденьких облаков. Элица и Нягол шли по просохшей колее, впитывая в себя настоянный на листве воздух, он словно бы выдыхался гигантскими ноздрями свисающих с плато скал. Казалось, что ими дышит сама земля.
Нягол набрал букетик фиалок с двумя-тремя крокусами посередке и протянул племяннице, но вместо благодарности получил тычок в спину: догоняй, дядя! Элица ловко обежала его и со всей силы пустилась по извилистой колее. Нягол припоздал и потащился вслед за стройной Элицыной фигуркой, пыхтя, точно локомотив.
На бегу Элица часто оборачивалась, чтобы проконтролировать расстояние, и, когда оно уменьшалось, припускала сильнее, изящно размахивая руками. Нягол силился настичь ее, отяжелевший, с внезапным свистом в груди. В своей кожаной куртке он напоминал огромную букашку, бросившуюся в безнадежную погоню за прыгучим богомолом.
Элица свернула с дороги, перемахнула, словно коза, через крутую впадину и затаилась за деревом. Подбежал и запыхавшийся Нягол.
— А ну-ка, поймай меня! — отозвалась она из-за ствола. Глаза ее поблескивали возбужденно, как у зверька.
— Мне не смочь, обувь мешает,— сказал он, тайно прикидывая крутизну впадины.
— Видишь, видишь! — торжествовала Элица.
На миг она скрылась за орехом, и Нягол в несколько прыжков оказался напротив. Элица зафыркала, точно настигнутая птичка, она не подозревала, что в дяде затаился охотник. После небольших хитростей она оказалась в Няголовых руках и сдалась. Нягол, растрепав ей волосы, поцеловал в лоб.
— Ага, вот, значит, ты какой! — Элица его изучала.— Вот ты какой, дядя...
— Что же, моя девочка, делать: кому не хватает силы, тот хитрит.
Элица подумала и ущипнула его за щеку. Он хотел ей ответить, но сердце в этот момент совершило гигантский прыжок, он скорчился и выпустил Элицу. Второй раз со вчерашнего дня, сказал он себе, отдыхиваясь и стараясь не выдать своего состояния.
Пошли дальше, она поинтересовалась, когда он надумал ее обмануть. Нягол признался, что в последний момент, когда она упивалась своей победой. Элица удивилась: неужели было заметно? Победитель не умеет скрывать своей радости, а побежденный своего унижения, ответил Нягол. Элица согласилась, что так, а вот почему — бог знает...
И тут Нягол резко ее дернул за руку. Напротив, на раскаленном скалистом отломке, свилась клубком ранняя змея, вздернув голову, с пульсирующей вилочкой во рту. В шаге от нее трепыхался и щебетал воробей, завороженный неподвижными ежевичными глазами выползка.
Элица ойкнула и укрылась за дядину спину. Успокаивая ее, Нягол занялся змеей. Уставился в неподвижный глазок — вызывал ее внимание на себя, чтобы отвлечь от жертвы. Удалось. Змея не выдержала и повернула к нему голову, их взгляды встретились, скрестившись молниеносно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Кофе пошли пить в гостиную, похожую на музей. Элица снова принялась разглядывать уцелевшую венскую мебель, портреты и фотографии по стенам, старую люстру.
— Хорошо здесь,— сказала,— чисто и спокойно, как в храме.
— А было шумно когда-то,— вспомнил Нягол.— Приходили гости, мы с дедушкой музицировали, малыши прятки устраивали, к ужасу бабушки.
— Мне бы хотелось тут жить,— обронила Элица.
Помолчали, Нягол разглядывал ее лицо: каждой
весной оно покрывалось тоненькой сеткой веснушек, становясь детски невинным.
Они не заметили, как в отворившейся двери появился в измятой пижаме дедушка Петко и с изумлением на них взирал. Старик выспался, на разрумяненной щеке остался отпечаток пуговицы. Элица вскочила и обняла деда.
— Я и то гляжу, на нашу внучку похожа,— пришепетывал разволнованный старик.— Когда ж ты приехала, вот тебе на, кто бы подумал!
Элица пробормотала что-то насчет экскурсии, отбилась, дескать, чтобы его навестить, тут он возрадовался еще больше: специально отбилась, целую экскурсию бросила, вот она, дедушкина внучка...
Через полчаса побритый и переодетый дедушка Петко сладко причмокивал над своей тюрей, которой попотчевал и Элицу.
— Позавчера, как в нижнем саду прогуливался, знаешь его, возле памятника, встретил своего одногодка, тоже с палкой идет. То да се, свернули на Балканские войны, помнишь, говорит одногодок, как итальянцы линию под селом вели? Как не помнить, понаехали с женами и детьми, в палатках жили, и были у них такие петромаксовые лампы, а по воскресеньям давали концерты. Столько от них, бедолаг, шуму было, и бенгальский даже огонь имелся, а тачки у них были с широкими лопатами, за три наших могли загребать. Слов нет, культурнее они были, но наши им тоже не поддались — как собрались они в Италию уезжать, глядь, а половины тачек и лопат не хватает. Восприимчивый у нас народец, времени не терял даром...
Старик с трудом жевал искусственными челюстями, из угла сморщенных губ вытекла струйка молока, но глаза блестели — то ли из-за внучки, то ли из-за итальянских тачек.
Элица его спросила про здоровье.
— Про здоровье, Элица,— шамкал старик,— что сказать: вроде и при мне оно, а вроде бы и не стало, в прятки мы с ним играем, вот что. На прошлой неделе приходил доктор Смядовский, старые мы с ним знакомые, сюда трубку прилепит, туда прилепит, сердце, говорит, у тебя в порядке, Петко, но перегружать нельзя, полегче... А я ему говорю: зрелому плоду, Нено, бури не нужно, хватит и легкого ветерка, а перезрелый и сам упадет, ведь так? — Дедушка лукаво на них поглядел.— Старому человеку что полагается? Миска тюри, а потом трюх-трюх по садочку, может, встретишь кого из своих, помнишь то, да помнишь се... Э-э-эх, мне бы сейчас, Элица, твои ножки, и я бы на экскурсию ударился в горы до самого Пирина, до Элтепе...
К великой радости старика, они вышли втроем прогуляться по кварталу. Дедушка Петко выступал подмоложенный, в черном костюме, с выпущенной на жилет цепочкой, а с двух сторон, словно эскорт, сопровождали его сын и внучка. Разбуженные дома сверкали окнами на утреннем солнце, размахивая крыльями, плескалось выбиваемое покрывало, звенели детские голоса, рычала машина, а старик озирался тайно в надежде встретить знакомых, чтоб увидели его соседи в окружении близкой родни — шутка ли, из самой Софии приехали, чтобы навестить.
Вздремнув после обеда, Элица и Нягол через виноградник тронулись к ближайшему селу к Няголовым родичам. Весенний полдень остановился, точно старичок па припеке: ни листок не шелохнется, не промелькнет ни человек, ни животное. От нагретой земли поднимался незаметный для глаза, лишь обонянием улавливаемый пар. В добравшемся и досюда винограднике светился ки-зил, дубы стряхивали с себя старые листья, далеко внизу, вдоль реки, извивалось вербное воинство, а в выстиранном небе носились кудельки реденьких облаков. Элица и Нягол шли по просохшей колее, впитывая в себя настоянный на листве воздух, он словно бы выдыхался гигантскими ноздрями свисающих с плато скал. Казалось, что ими дышит сама земля.
Нягол набрал букетик фиалок с двумя-тремя крокусами посередке и протянул племяннице, но вместо благодарности получил тычок в спину: догоняй, дядя! Элица ловко обежала его и со всей силы пустилась по извилистой колее. Нягол припоздал и потащился вслед за стройной Элицыной фигуркой, пыхтя, точно локомотив.
На бегу Элица часто оборачивалась, чтобы проконтролировать расстояние, и, когда оно уменьшалось, припускала сильнее, изящно размахивая руками. Нягол силился настичь ее, отяжелевший, с внезапным свистом в груди. В своей кожаной куртке он напоминал огромную букашку, бросившуюся в безнадежную погоню за прыгучим богомолом.
Элица свернула с дороги, перемахнула, словно коза, через крутую впадину и затаилась за деревом. Подбежал и запыхавшийся Нягол.
— А ну-ка, поймай меня! — отозвалась она из-за ствола. Глаза ее поблескивали возбужденно, как у зверька.
— Мне не смочь, обувь мешает,— сказал он, тайно прикидывая крутизну впадины.
— Видишь, видишь! — торжествовала Элица.
На миг она скрылась за орехом, и Нягол в несколько прыжков оказался напротив. Элица зафыркала, точно настигнутая птичка, она не подозревала, что в дяде затаился охотник. После небольших хитростей она оказалась в Няголовых руках и сдалась. Нягол, растрепав ей волосы, поцеловал в лоб.
— Ага, вот, значит, ты какой! — Элица его изучала.— Вот ты какой, дядя...
— Что же, моя девочка, делать: кому не хватает силы, тот хитрит.
Элица подумала и ущипнула его за щеку. Он хотел ей ответить, но сердце в этот момент совершило гигантский прыжок, он скорчился и выпустил Элицу. Второй раз со вчерашнего дня, сказал он себе, отдыхиваясь и стараясь не выдать своего состояния.
Пошли дальше, она поинтересовалась, когда он надумал ее обмануть. Нягол признался, что в последний момент, когда она упивалась своей победой. Элица удивилась: неужели было заметно? Победитель не умеет скрывать своей радости, а побежденный своего унижения, ответил Нягол. Элица согласилась, что так, а вот почему — бог знает...
И тут Нягол резко ее дернул за руку. Напротив, на раскаленном скалистом отломке, свилась клубком ранняя змея, вздернув голову, с пульсирующей вилочкой во рту. В шаге от нее трепыхался и щебетал воробей, завороженный неподвижными ежевичными глазами выползка.
Элица ойкнула и укрылась за дядину спину. Успокаивая ее, Нягол занялся змеей. Уставился в неподвижный глазок — вызывал ее внимание на себя, чтобы отвлечь от жертвы. Удалось. Змея не выдержала и повернула к нему голову, их взгляды встретились, скрестившись молниеносно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108