Извини за наставление...
— Так, так...— Нягол забарабанил пальцами.— Валяй дальше!
— Я сказал. Чувствуется, что ты начинаешь повторяться.
Допили рюмки, и Нягол сказал:
— Поговорим серьезно. Что ты имеешь в виду?
— Как тебе сказать.— Весо замялся.— В твоих романах повторяется все тот же круг людей, конфликтов, звучащих все глуше. Понимаешь, нет остроты нынешнего этапа.
Ужасный стиль, раздражился Нягол, однако глохнущие конфликты его задели: Весо нащупывал истину.
— Ты меня удивляешь,— ответил он.— Насчет этой самой глухоты, черт бы ее побрал, верно...
— А раз верно, почему же ты так продолжаешь писать? — менторски вопросил Весо, разозлив Нягола.
Он встал, ополоснулся и желчно объявил:
— Все потому же, мой дорогой, все потому же... Вот ты говоришь: глухие конфликты. Хорошо, вот тебе острый.
И Нягол пересказал свою беседу с Динё, племянником.
— Расскажу тебе еще один случай, тоже из массовой практики,— добавил он, поскольку Весо внимательно слушал.
На местном машиностроительном заводе несколько ребят — токари, фрезеровщики, слесари — регулярно обследуют и ремонтируют побитые машины. Под заводской крышей, государственными инструментами, материалами и энергией. Естественно, бригадир об этом знает, и не только он — машина не иголка, ее не упрячешь под лацкан. Что же дальше. Эти частные ремонты производятся чаще всего в рабочее время, то есть ребята эти, которые на норме и на зарплате, должны быть прикрыты не только словами; следуют отчеты о несделанной работе, начисляется зарплата, идет трудовой стаж, обеспечен отпуск, более того — и с премиальными у них полный порядок. Спрашивается, ради чего все это, ради прекрасных глаз? Разумеется, нет. В бригадирский карман опускается триста левов, товарищам по работе дается ужин с кебапчетами и ящиком пива, а уж они их потом защитят, и в конце концов и волки сыты, и овцы целы: ребята получают по тысчонке в месяц, и это, заметь, фактически их основной доход, да плюс двести левов зарплаты, да плюс премиальные — лучшего не попросишь! Где еще можно сыскать такую кормушку?
— Ну и? — устало спросил Весо.
— Теперь слушай. Во-первых, общественные средства производства используются для личного обогащения. Фальсифицируются данные, то есть рука запускается в государственный карман второй раз — произведенным объявляется то, что не сделано или же сделано другими. Одним словом, воровским способом перераспределяется и присваивается национальный доход. Самое худое, однако, в том, что для податливых это становится нормой, более того — частью нашей морали и жизни.
Весо потянулся за сигаретами, прикурил — он курил очень редко.
— Видишь ли, Нягол, при систематическом контроле такое невозможно. Значит, кто-то где-то оказался не на месте.
— Ты о последствиях говоришь, а я тебя спрашиваю о причинах. Ты, дорогой, склонен недооценивать этих людей — ребят, бригаду, мастера, контролера. Они исходят из практики. И я тебя спрашиваю — сколько их должно быть, этих контролеров, где они должны сидеть, чем мерить, как наблюдать, чтобы успеть в любую минуту прихватить рабочего или его начальника?
— Ты впадаешь в противоречия,— заметил Весо.
— Возможно, зато я тебя утешу: в противоречия часто впадает и сама жизнь. Помнишь, что ты мне говорил в прошлом году? О коллективном человеке, о его интересах и манере мышления, о наследственности даже?
— Было что-то такое,— пробормотал Весо.
— Весо,— понизил голос Нягол,— надо глядеть трезво и далеко. Человек — животное общественное, Аристотель неколебимо прав. Наш век с его техникой и скоростями формирует, по моему мнению, завершенно прагматического человека, человека пользы. Этот прагматизм идет еще от промышленных переворотов в Европе, он утверждается как мировой образец, и мы его избежать не можем, раз мы собрались побить капиталистов в хозяйственной области. И я думаю, что мы далеко не полно используем эту стихию, помноженную на сегодняшнюю технику, мы еще не нашли, не сумели связать какие-то тонкие, но чрезвычайно важные нити между отдельным человеком или коллективом и общественным целым. Нам пора наконец решиться на великий компромисс, научиться сочетать общественное с природным у человека, Весо.— Нягол помолчал.— Хотя сам я далек от восхищения прагматизмом, я знаю, какую угрозу он представляет для духа.
— Прагматичный человек, говоришь,— ответил Весо.— Верно, пожалуй, только напрасно ты жалуешься — этот самый прагматик прочитывает твои книжки от корки до корки.
— Что ж такого — средний писатель пишет средние книги, и средний читатель их усердно читает.— Нягол нахмурился.— Тут среднее, там среднее — точно паутиной нас затянуло...
— А ты увертываешься.
— От чего?
— От проблемы компромисса. Или не заметил ее.
— Ошибаешься, Нягол, очень даже заметил — между природным и общественным, так?
— Слушал все-таки.
— Чего ты от меня хочешь — чтобы я сказал, что это наша ахиллесова пята? Хорошо, признаюсь, а сверх того говорю: мы не смеем, пока что не смеем.
— Потому что подход сектантский.
— Не только потому. Мы не готовы.
— Весо, иногда я думаю о себе и о тебе. И спрашиваю — что будет говорить и что сможет говорить твоему будущему коллеге его будущий друг?
— Не понял тебя.
— Слушай, брат, наш так называемый обыкновенный человек должен иметь возможность говорить и действовать публично, как мы с тобой наедине, а то и свободней... Понял теперь?
— Спешишь,— после паузы произнес Весо.
И такое говорит человек, убеждавший меня, что история — это накопленное человеческое нетерпение! — вскипел про себя Нягол.
Мысль его соскользнула в сторону, повела к Маргарите. Где она сейчас может быть? Марга — певица, интерпретатор, в глубине души он никак не мог преодолеть нежной снисходительности к ее ремеслу, вытканному из дарования, воли и таланта, питаемого чужим творчеством. Зато Марга певица первоклассная, она до среднего не опускается, а он из него выкарабкаться не может. Одно утешение, что Марга возносится на крыльях целой дюжины гениев, он же своим грубым орудием в одиночку роет человеческую руду в надежде извлечь оттуда редкий образ или характер. Но что это за утешение, если выстроились на полке десятки гениев, столько книг успевшие написать за тысячи лет до тебя? Милая, ревнивая Марга, она его все еще переоценивает, старается понять, сохранить для себя — для своего запоздалого женского счастья...
— К черту! — отмахнулся Нягол.
— Кого это ты туда посылаешь? — полюбопытствовал Весо.
— Себя в первую очередь...— Нягол запрокинул голову и помолчал.— И все же, я тебе скажу, любая суетня лучше, чем мертвечина.
— Мы народ маленький, у нас одеяло короткое,— без всякой связи вдруг объявил Весо.
— Маленькие народы в отличие от маленьких семейств более счастливы, Весо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Так, так...— Нягол забарабанил пальцами.— Валяй дальше!
— Я сказал. Чувствуется, что ты начинаешь повторяться.
Допили рюмки, и Нягол сказал:
— Поговорим серьезно. Что ты имеешь в виду?
— Как тебе сказать.— Весо замялся.— В твоих романах повторяется все тот же круг людей, конфликтов, звучащих все глуше. Понимаешь, нет остроты нынешнего этапа.
Ужасный стиль, раздражился Нягол, однако глохнущие конфликты его задели: Весо нащупывал истину.
— Ты меня удивляешь,— ответил он.— Насчет этой самой глухоты, черт бы ее побрал, верно...
— А раз верно, почему же ты так продолжаешь писать? — менторски вопросил Весо, разозлив Нягола.
Он встал, ополоснулся и желчно объявил:
— Все потому же, мой дорогой, все потому же... Вот ты говоришь: глухие конфликты. Хорошо, вот тебе острый.
И Нягол пересказал свою беседу с Динё, племянником.
— Расскажу тебе еще один случай, тоже из массовой практики,— добавил он, поскольку Весо внимательно слушал.
На местном машиностроительном заводе несколько ребят — токари, фрезеровщики, слесари — регулярно обследуют и ремонтируют побитые машины. Под заводской крышей, государственными инструментами, материалами и энергией. Естественно, бригадир об этом знает, и не только он — машина не иголка, ее не упрячешь под лацкан. Что же дальше. Эти частные ремонты производятся чаще всего в рабочее время, то есть ребята эти, которые на норме и на зарплате, должны быть прикрыты не только словами; следуют отчеты о несделанной работе, начисляется зарплата, идет трудовой стаж, обеспечен отпуск, более того — и с премиальными у них полный порядок. Спрашивается, ради чего все это, ради прекрасных глаз? Разумеется, нет. В бригадирский карман опускается триста левов, товарищам по работе дается ужин с кебапчетами и ящиком пива, а уж они их потом защитят, и в конце концов и волки сыты, и овцы целы: ребята получают по тысчонке в месяц, и это, заметь, фактически их основной доход, да плюс двести левов зарплаты, да плюс премиальные — лучшего не попросишь! Где еще можно сыскать такую кормушку?
— Ну и? — устало спросил Весо.
— Теперь слушай. Во-первых, общественные средства производства используются для личного обогащения. Фальсифицируются данные, то есть рука запускается в государственный карман второй раз — произведенным объявляется то, что не сделано или же сделано другими. Одним словом, воровским способом перераспределяется и присваивается национальный доход. Самое худое, однако, в том, что для податливых это становится нормой, более того — частью нашей морали и жизни.
Весо потянулся за сигаретами, прикурил — он курил очень редко.
— Видишь ли, Нягол, при систематическом контроле такое невозможно. Значит, кто-то где-то оказался не на месте.
— Ты о последствиях говоришь, а я тебя спрашиваю о причинах. Ты, дорогой, склонен недооценивать этих людей — ребят, бригаду, мастера, контролера. Они исходят из практики. И я тебя спрашиваю — сколько их должно быть, этих контролеров, где они должны сидеть, чем мерить, как наблюдать, чтобы успеть в любую минуту прихватить рабочего или его начальника?
— Ты впадаешь в противоречия,— заметил Весо.
— Возможно, зато я тебя утешу: в противоречия часто впадает и сама жизнь. Помнишь, что ты мне говорил в прошлом году? О коллективном человеке, о его интересах и манере мышления, о наследственности даже?
— Было что-то такое,— пробормотал Весо.
— Весо,— понизил голос Нягол,— надо глядеть трезво и далеко. Человек — животное общественное, Аристотель неколебимо прав. Наш век с его техникой и скоростями формирует, по моему мнению, завершенно прагматического человека, человека пользы. Этот прагматизм идет еще от промышленных переворотов в Европе, он утверждается как мировой образец, и мы его избежать не можем, раз мы собрались побить капиталистов в хозяйственной области. И я думаю, что мы далеко не полно используем эту стихию, помноженную на сегодняшнюю технику, мы еще не нашли, не сумели связать какие-то тонкие, но чрезвычайно важные нити между отдельным человеком или коллективом и общественным целым. Нам пора наконец решиться на великий компромисс, научиться сочетать общественное с природным у человека, Весо.— Нягол помолчал.— Хотя сам я далек от восхищения прагматизмом, я знаю, какую угрозу он представляет для духа.
— Прагматичный человек, говоришь,— ответил Весо.— Верно, пожалуй, только напрасно ты жалуешься — этот самый прагматик прочитывает твои книжки от корки до корки.
— Что ж такого — средний писатель пишет средние книги, и средний читатель их усердно читает.— Нягол нахмурился.— Тут среднее, там среднее — точно паутиной нас затянуло...
— А ты увертываешься.
— От чего?
— От проблемы компромисса. Или не заметил ее.
— Ошибаешься, Нягол, очень даже заметил — между природным и общественным, так?
— Слушал все-таки.
— Чего ты от меня хочешь — чтобы я сказал, что это наша ахиллесова пята? Хорошо, признаюсь, а сверх того говорю: мы не смеем, пока что не смеем.
— Потому что подход сектантский.
— Не только потому. Мы не готовы.
— Весо, иногда я думаю о себе и о тебе. И спрашиваю — что будет говорить и что сможет говорить твоему будущему коллеге его будущий друг?
— Не понял тебя.
— Слушай, брат, наш так называемый обыкновенный человек должен иметь возможность говорить и действовать публично, как мы с тобой наедине, а то и свободней... Понял теперь?
— Спешишь,— после паузы произнес Весо.
И такое говорит человек, убеждавший меня, что история — это накопленное человеческое нетерпение! — вскипел про себя Нягол.
Мысль его соскользнула в сторону, повела к Маргарите. Где она сейчас может быть? Марга — певица, интерпретатор, в глубине души он никак не мог преодолеть нежной снисходительности к ее ремеслу, вытканному из дарования, воли и таланта, питаемого чужим творчеством. Зато Марга певица первоклассная, она до среднего не опускается, а он из него выкарабкаться не может. Одно утешение, что Марга возносится на крыльях целой дюжины гениев, он же своим грубым орудием в одиночку роет человеческую руду в надежде извлечь оттуда редкий образ или характер. Но что это за утешение, если выстроились на полке десятки гениев, столько книг успевшие написать за тысячи лет до тебя? Милая, ревнивая Марга, она его все еще переоценивает, старается понять, сохранить для себя — для своего запоздалого женского счастья...
— К черту! — отмахнулся Нягол.
— Кого это ты туда посылаешь? — полюбопытствовал Весо.
— Себя в первую очередь...— Нягол запрокинул голову и помолчал.— И все же, я тебе скажу, любая суетня лучше, чем мертвечина.
— Мы народ маленький, у нас одеяло короткое,— без всякой связи вдруг объявил Весо.
— Маленькие народы в отличие от маленьких семейств более счастливы, Весо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108