Дверь напротив в гостиную была плотно закрыта — там крепко спали Милка и Теодор, о них можно не беспокоиться. Далеко на востоке, у погоста, ближе всех к их восковому отцу, почивал Иван со своими домочадцами. Милый, весь день держался, а к вечеру сдал, только тогда заметил Нягол, что он порядком нагрузился — пахло издалека.
Иван пришел рано утром, невыспавшийся, со странно возбужденным лицом — Нягол его не помнил таким. Знаешь, сказал он ему, я надумал сам сколотить отцу гроб. Доски уже выбрал и обстругал ночью, распилил, остается их только сбить. А вот сбить-то и не посмел — может быть, это грех, ты как полагаешь?
Нягол оказался в затруднении: ему и в голову не приходило, что может возникнуть такой вопрос. Гроб они заказали, перед обедом должны были привезти — что же ответить брату? Иван, сказал он ему, о грехе и речи не может быть, какой это грех сколотить последнее жилище отцу, только мы уже заказали готовый, знаешь сам. Знаю, отвечал Иван, но они их делают из плохого бука, бросовое дерево, третий сорт. А я выбрал сухую сосну, без сучков, бором пахнет, понимаешь... батя себя удобней чувствовать будет...
Иван говорил без видимого волнения, и это Нягола тронуло. В это время прибыли Иванка и Малё, переодетые в темные, свежевыглаженные одежды, с двумя корзинами, набитыми едой и садовыми цветами. Иванка, прослезившись, обняла братьев, а Малё протянул узловатую руку и прошептал что-то невнятное...
Нягол вспомнил про Иванову заботу с гробом и облизал пересохшие губы. Жизнь идет, накручивает годы, постареет и он, как отец, отдаст концы. Найдется ли в Ивановой руке крепость, чтобы сбить для старшего брата гроб из сухой сосны, со смоляным запахом? И кто придет проводить его в последний путь — братья, Марга, еще кто? Да, Весо. С грустью и нежностью подумал про Элицу, которая помогала матери наверху...
Иди сколачивай, сказал он Ивану, я позвоню и от готового откажусь. Иванка с Малё одобрили его решение.
Все утро, пока шли приготовления и прибывали соседи и знакомые, Нягол неизменно чувствовал присутствие этих двух пожилых людей, наблюдал за умелыми хлопотами Иванки, слышал тихие вздохи, встречал ласковый Малёв взгляд — и душа его полнилась благодарностью.
Вечером, после похорон, вместе с Милкой и Стоянкой он слегка перекусил в поминанье, и они засобирались в путь, и никакие просьбы не могли их склонить остаться...
Нягол заворочался в постели. В этот поздний час оба они уже, наверное, уснули вместе с осевшим домом, его вторым домом. Там он прожил самые трудные, но и самые наполненные дни и ночи, столько передумал вещей, хоть и не до конца, как видно теперь, почувствовал подземную силу жизни, упрощенной, грубоватой и вечной,— там, среди этих достойных людей, которых он даже на одну ночь не смог удержать в отцовском доме. Он почувствовал, как снова потянуло его всей душой под Иванкину крышу...
Перевернулся на другой бок. Несмотря на разницу во времени, уснула и Марга: завтра у нее спектакль на зальцбургской сцене, надо быть отдохнувшей и свежей. Вспомнил, как прибыли они в барочный отель, разрисованный и блестящий, нарядный, как весь этот город-фонтан, звучащий музыкой. Он здесь не бывал, и первый день был интересным, погуляли с Маргой по старинной части, повдыхали ароматы уютных улочек, благородную смесь из запахов кофе, аптеки и воздушного альпийского прибоя, прислушались к невидимому фортепиано, после обеда бродили по живописным окрестностям, а вечером разглядывали вереницу магазинов и магазинчиков, ресторанов, аптек, пивнушек, ювелирных и книжных лавок — они были такими прибранными и блестящими, что казались чем-то недействительным, декорацией.
На следующий день Марга утонула в работе: распевки, репетиции, примерки костюмов, встреча у директора фестиваля, вечерняя репетиция и прочее, и прочее. Он остался наедине с собой — без работы, без забот и обязанностей. Марга возвращалась после полудня, перекусывала и ложилась отдохнуть перед новым вечерним выходом, в конце спектакля. Возбужденная, а то и нервная, она говорила мало, засиживалась перед зеркалом и в ванной — то ли сосредоточивалась, то ли массажировалась, не поймешь. Сообщала ему новости из оперного мира и почти не интересовалась, что он делает и как проводит свои освобожденные дни в этом чужом городе, без работы и без единого знакомого.
Он захватил с собой книги, принимался читать — и оставлял, увлечься не удавалось. Такое с ним случалось редко — обычно от переутомления или сильного душевного возбуждения. Странным было, что ни усталости, ни возбуждения он не чувствовал, а, наоборот, погружался в вялость, доходящую до безразличия.
Нет, не безразличие. В первые же минуты их послеобеденной прогулки по окрестностям на него нахлынуло воспоминание о Ней, словно распустившееся внезапно тут, в далекой земле. Они с Маргой шли по узкой асфальтовой дорожке, напоминающей аллею, среди выколосившейся ржи, усыпанной маками и васильками; холмистое поле словно покачивалось вместе с рожью, глаз, обежав холмы и овраги, доходил до зеленых ядер дубрав, возле которых ютились тесноли-кие деревеньки-поместья и над каждой ввысь тянулась островерхая церковная кровля. Потрескивали сверчки, жаворонок запевал внезапно, а он впитывал летнюю благодать невидящим взором, уносящим его все назад и назад, в то самое лето сорок третьего, когда они укрывались с Ней в боянских лугах. Марга, кажется, не заметила перемены — она то бросала вызов замолчавшему жаворонку внезапной колоратурной трелью, то собирала цветы, бегая, словно девчонка.
Они были совсем одни среди зеленого поля, огражденного могучими горами, ни человека, ни животного, ни машины, тишина слоилась под чистым небом плотно, до духоты, и он все явственней различал Ее голос, промелькнула белая чесучовая юбка, как ни странно, была такая же и у Элицы, а Марга все собирала и собирала свои букеты и протягивала их ему, блестя глазами...
На следующий день он несколько часов провел на одной из старинных площадей, согретой послеполуденным солнцем и ушедшей наполовину в прохладную тень собора. На пустых скамьях ворковали голуби, дремал напротив нарядно одетый старичок — кто же из римлян говорил, что молодому человеку пристало беспокойство и амбиции, а старику — порядок и примирение, телесное и духовное?
Закуривал сигарету и поднимал на собор глаза. Здесь, в этом городе, и в другом городке неподалеку родились германские гении: Вольфганг Амадей Моцарт — гармонии, и Адольф Гитлер — мрака. Добро и зло, думал он, гении и злодеи — вечные темы и еще более вечные загадки.
Как только глаза спускались с собора, возникал старичок, издали чем-то похожий на его коллегу и соперника Грашева. Верный своим привычкам, Грашев расхвалил недавно, с глазу на глаз, разумеется, последний его роман:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Иван пришел рано утром, невыспавшийся, со странно возбужденным лицом — Нягол его не помнил таким. Знаешь, сказал он ему, я надумал сам сколотить отцу гроб. Доски уже выбрал и обстругал ночью, распилил, остается их только сбить. А вот сбить-то и не посмел — может быть, это грех, ты как полагаешь?
Нягол оказался в затруднении: ему и в голову не приходило, что может возникнуть такой вопрос. Гроб они заказали, перед обедом должны были привезти — что же ответить брату? Иван, сказал он ему, о грехе и речи не может быть, какой это грех сколотить последнее жилище отцу, только мы уже заказали готовый, знаешь сам. Знаю, отвечал Иван, но они их делают из плохого бука, бросовое дерево, третий сорт. А я выбрал сухую сосну, без сучков, бором пахнет, понимаешь... батя себя удобней чувствовать будет...
Иван говорил без видимого волнения, и это Нягола тронуло. В это время прибыли Иванка и Малё, переодетые в темные, свежевыглаженные одежды, с двумя корзинами, набитыми едой и садовыми цветами. Иванка, прослезившись, обняла братьев, а Малё протянул узловатую руку и прошептал что-то невнятное...
Нягол вспомнил про Иванову заботу с гробом и облизал пересохшие губы. Жизнь идет, накручивает годы, постареет и он, как отец, отдаст концы. Найдется ли в Ивановой руке крепость, чтобы сбить для старшего брата гроб из сухой сосны, со смоляным запахом? И кто придет проводить его в последний путь — братья, Марга, еще кто? Да, Весо. С грустью и нежностью подумал про Элицу, которая помогала матери наверху...
Иди сколачивай, сказал он Ивану, я позвоню и от готового откажусь. Иванка с Малё одобрили его решение.
Все утро, пока шли приготовления и прибывали соседи и знакомые, Нягол неизменно чувствовал присутствие этих двух пожилых людей, наблюдал за умелыми хлопотами Иванки, слышал тихие вздохи, встречал ласковый Малёв взгляд — и душа его полнилась благодарностью.
Вечером, после похорон, вместе с Милкой и Стоянкой он слегка перекусил в поминанье, и они засобирались в путь, и никакие просьбы не могли их склонить остаться...
Нягол заворочался в постели. В этот поздний час оба они уже, наверное, уснули вместе с осевшим домом, его вторым домом. Там он прожил самые трудные, но и самые наполненные дни и ночи, столько передумал вещей, хоть и не до конца, как видно теперь, почувствовал подземную силу жизни, упрощенной, грубоватой и вечной,— там, среди этих достойных людей, которых он даже на одну ночь не смог удержать в отцовском доме. Он почувствовал, как снова потянуло его всей душой под Иванкину крышу...
Перевернулся на другой бок. Несмотря на разницу во времени, уснула и Марга: завтра у нее спектакль на зальцбургской сцене, надо быть отдохнувшей и свежей. Вспомнил, как прибыли они в барочный отель, разрисованный и блестящий, нарядный, как весь этот город-фонтан, звучащий музыкой. Он здесь не бывал, и первый день был интересным, погуляли с Маргой по старинной части, повдыхали ароматы уютных улочек, благородную смесь из запахов кофе, аптеки и воздушного альпийского прибоя, прислушались к невидимому фортепиано, после обеда бродили по живописным окрестностям, а вечером разглядывали вереницу магазинов и магазинчиков, ресторанов, аптек, пивнушек, ювелирных и книжных лавок — они были такими прибранными и блестящими, что казались чем-то недействительным, декорацией.
На следующий день Марга утонула в работе: распевки, репетиции, примерки костюмов, встреча у директора фестиваля, вечерняя репетиция и прочее, и прочее. Он остался наедине с собой — без работы, без забот и обязанностей. Марга возвращалась после полудня, перекусывала и ложилась отдохнуть перед новым вечерним выходом, в конце спектакля. Возбужденная, а то и нервная, она говорила мало, засиживалась перед зеркалом и в ванной — то ли сосредоточивалась, то ли массажировалась, не поймешь. Сообщала ему новости из оперного мира и почти не интересовалась, что он делает и как проводит свои освобожденные дни в этом чужом городе, без работы и без единого знакомого.
Он захватил с собой книги, принимался читать — и оставлял, увлечься не удавалось. Такое с ним случалось редко — обычно от переутомления или сильного душевного возбуждения. Странным было, что ни усталости, ни возбуждения он не чувствовал, а, наоборот, погружался в вялость, доходящую до безразличия.
Нет, не безразличие. В первые же минуты их послеобеденной прогулки по окрестностям на него нахлынуло воспоминание о Ней, словно распустившееся внезапно тут, в далекой земле. Они с Маргой шли по узкой асфальтовой дорожке, напоминающей аллею, среди выколосившейся ржи, усыпанной маками и васильками; холмистое поле словно покачивалось вместе с рожью, глаз, обежав холмы и овраги, доходил до зеленых ядер дубрав, возле которых ютились тесноли-кие деревеньки-поместья и над каждой ввысь тянулась островерхая церковная кровля. Потрескивали сверчки, жаворонок запевал внезапно, а он впитывал летнюю благодать невидящим взором, уносящим его все назад и назад, в то самое лето сорок третьего, когда они укрывались с Ней в боянских лугах. Марга, кажется, не заметила перемены — она то бросала вызов замолчавшему жаворонку внезапной колоратурной трелью, то собирала цветы, бегая, словно девчонка.
Они были совсем одни среди зеленого поля, огражденного могучими горами, ни человека, ни животного, ни машины, тишина слоилась под чистым небом плотно, до духоты, и он все явственней различал Ее голос, промелькнула белая чесучовая юбка, как ни странно, была такая же и у Элицы, а Марга все собирала и собирала свои букеты и протягивала их ему, блестя глазами...
На следующий день он несколько часов провел на одной из старинных площадей, согретой послеполуденным солнцем и ушедшей наполовину в прохладную тень собора. На пустых скамьях ворковали голуби, дремал напротив нарядно одетый старичок — кто же из римлян говорил, что молодому человеку пристало беспокойство и амбиции, а старику — порядок и примирение, телесное и духовное?
Закуривал сигарету и поднимал на собор глаза. Здесь, в этом городе, и в другом городке неподалеку родились германские гении: Вольфганг Амадей Моцарт — гармонии, и Адольф Гитлер — мрака. Добро и зло, думал он, гении и злодеи — вечные темы и еще более вечные загадки.
Как только глаза спускались с собора, возникал старичок, издали чем-то похожий на его коллегу и соперника Грашева. Верный своим привычкам, Грашев расхвалил недавно, с глазу на глаз, разумеется, последний его роман:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108