сумел ты ухватиться за живое, а-а-а, бормотал он, ловко орудуя японским противоревматическим браслетом, этот директор у тебя плотный получился, очень верный, ты меня обогнал, поздравляю, а вот партийный твой, да, Тумангелов,— толк в нем есть, да не втолкан весь, не дожевал ты его, извини, братец, но это так. Нягол добровольно соглашался, но Грашев этого словно не замечал. Тумангеловцы — порода особая, вроде как распалялся он, великая смесь романтики и биологической предопределенности, не побоюсь выражения, добавлено что-то свыше в эту породу — а оно-то от тебя и ускользнуло...
Нягол глядел на небольшого Грашева, чистенького, приглаженного, одинаково ловкого в движениях и говоре, и все больше поддавался самовнушению, что оба они стоят друг против друга в вывернутых наизнанку, подкладкой вверх, костюмах и знай нахваливают мастерство портного — что за линии, улеглись как влитые... Он, помнится, поинтересовался у Грашева насчет «толка», почему это Тумангелов у него «недожеван», а тот лишь прищурил глазки, брось ты, в откровенность, что ли, будем играть среди бела дня, пускай про это думают молодые, а с нас, старой гвардии, и того будет. Пусть-ка они, голубчики, сядут за перо да подзаймутся героями нашего времени, вот тогда и поглядим, как она замешивается и печется, новая классика, это тебе не порхать по-стрекозиному вокруг сельских мифов да околийских притч...
И все же, дорогой Коля, заметил Нягол, дожевать мне не удалось, так ведь? Нягол, братец ты мой, сам знаешь, все мы начинаем с мягкого, а корки оставляем на потом, а потом и аппетит спадает, и челюсти слабнут, и зуб неймет — силы сдают, Нягол.
Грашев на ослабнувшего от жизни человека не походил, от него, как и от его книг, веяло гарантированной бодростью и вообще всяческой гарантированностью, которую он виртуозно выдавал за мученичество и риск. За мелкие политические заслуги во время войны — участие в бонсовских акциях, одна-другая брошенная листовка и т. п.— сразу же после победы он получил, вернее сказать, захватил ответственный пост в культурной иерархии, затем следующий, не упуская ни года, меняя посты, заседал, умело общался с верхами и публикой, имя его не покидало газетных столбцов, а голос звучал из эфира и с телевизионного экрана — словом, Грашев тут, Грашев там, это и было главное. Так, явно, но полегоньку, он добился почти всего — от благ земных до собственного пьедестала, с которого слезал, вероятно, только в спальне, писал все хуже и хуже, хотя особенно хорошо не писал никогда (он знал это, и критика тоже знала, и покровители, и неприятели), но рано отлетевшие иллюзии, бывшие в ремесле помехой, теперь помогали ему в жизни — он стоически переносил собственный заход, то шутливо, то с помощью иронии и осторожного скепсиса, искусно выдаваемого за взволнованность и даже смелость.
К черту его, этого Грашева, он его нисколько не интересует, особенно здесь, в этом городе и на этой площади...
Вечера он проводил в оперном зале, набитом ценителями, снобами, журналистами, специалистами — всяким народом, куда он затесался словно бы по ошибке. На сцене то появлялись поочередно, то набегали скопом знаменитые певцы и певицы, среди них и его Марга, старались и переживали по либретто, напряженные до последнего такта, до последней строчки и вопля, усталые и счастливые в полах тяжелого занавеса. Он рукоплескал вместе с окружающими, вместе с залом, следил за Маргиным лицом, озаренным и похорошевшим, и думал о подступающей ночи, в которой ему снова не удастся заснуть.
После ужина они возвращались в гостиницу на такси, Марга принимала повторный душ и бухалась в постель, что-то спрашивала, сама бормотала ответ и засыпала точно младенец, а он выскальзывал на балкон с неизменной своей сигаретой. По той стороне мчалась с воем машина, светлячком помигивал высоко в небе бесшумный самолет, внизу, на выходе из сада, заслоненного старинной стеной, пьянела от ласк молодая пара. Его взгляд, оставив влюбленных, медленно бродил по одиночеству горизонта.
Зачем он приехал сюда — из-за Марги? Милая, она сегодня пожинала успехи, на ужине принимала поздравления, которые ей были важны, знакомила его с оперными светилами, он сдержанно кивал, прислушиваясь к разговорам и наблюдая за необычайно оживленной Маргой, а сам в это время думал про Элицу: где она сейчас, что делает, может, вспоминает о нем и скучает. Здесь, среди уюта этого города, блеска премьер и приемов, он все сильнее замыкался в себе, погрузившись в пережитое, к которому его тянуло неодолимо, словно пловца к очертаниям берега,— там находилась Элица. В последнее время, после Теодоро-вых тревог, усилилась его тяга к ней, он испытывал потребность чаще видеть ее, заботиться, приглядывать за ее мыслью и поддерживать ее начинания. Такого права он не имел, сознавал это и даже чувствовал себя виноватым, и тем не менее все время про племянницу думал. Ах, была б у него такая Элица, точно такая же, как у брата, даже более странная и более трудная,— как бы они с ней дружили и понимали друг друга, как бы он ее любил, до самозабвения, до растраты всего оставшегося времени, забросил бы это писательство к черту! Но Элицы у него не было и не будет, поздно, непростительно поздно, сто раз была права Марга в ту ночь, когда просила ребенка...
И это не было правдой: ребенок от Марги Элицу заменить не мог бы, был бы просто-напросто их ребенок, а Элица бы оставалась дочкой брата. Правда — сокровенная — проще: Элица единственна и незаменима.
Мысль его покачнулась. Он, который ни одну родственную душу не смог одарить лаской, заботой и любовью, всегда был даримым. Так было с Ней — исчезнувшей, с Маргой, спящей в нескольких шагах от него, то же самое и с дочерью брата — приходится быть сдержанным, соблюдать расстояние, до Теодорова дома или до этого вот далекого городка, в котором он не мог найти себе места. И в тоске своей, полуразрушенной, полузабытой, болезненно выявившейся здесь, в эти поздние часы, он, не сдержавшись, воззвал: где ты, волшебный коврик, явись сюда и отнеси меня в пыльную мансарду, домой!
Мог ли он представить себе, что всего через несколько часов коврик действительно явится, только в виде траурной телеграммы, и отнесет к мертвому отцу...
Тоска выбросила его из кровати, и он пошел на террасу. Залитый лунной эмалью город блестел, точно разбросанная по морскому берегу мертвая рыба. Повеял откуда-то ветерок, принося запах горелого топлива, тонко перемешанный с духом свежеиспеченного хлеба. Хаджипановская пекарня, вспомнил он, чувствуя с удивлением, как ветерок принялся отделять и отдувать запах топлива, храня благоухание перезрелой пшеницы, уносившее его в детство: пальцы словно бы ухватили снова рассыпчатую краюху и хаджипановская пекарня задымила среди зеленого бузинного озера, придушившего остатки старой мечети, словно поставленный на вечный якорь корабль, а квартальные ребятишки, разделившись на гайдуков и стражников, вдохновенно носились вокруг, преследуя друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Нягол глядел на небольшого Грашева, чистенького, приглаженного, одинаково ловкого в движениях и говоре, и все больше поддавался самовнушению, что оба они стоят друг против друга в вывернутых наизнанку, подкладкой вверх, костюмах и знай нахваливают мастерство портного — что за линии, улеглись как влитые... Он, помнится, поинтересовался у Грашева насчет «толка», почему это Тумангелов у него «недожеван», а тот лишь прищурил глазки, брось ты, в откровенность, что ли, будем играть среди бела дня, пускай про это думают молодые, а с нас, старой гвардии, и того будет. Пусть-ка они, голубчики, сядут за перо да подзаймутся героями нашего времени, вот тогда и поглядим, как она замешивается и печется, новая классика, это тебе не порхать по-стрекозиному вокруг сельских мифов да околийских притч...
И все же, дорогой Коля, заметил Нягол, дожевать мне не удалось, так ведь? Нягол, братец ты мой, сам знаешь, все мы начинаем с мягкого, а корки оставляем на потом, а потом и аппетит спадает, и челюсти слабнут, и зуб неймет — силы сдают, Нягол.
Грашев на ослабнувшего от жизни человека не походил, от него, как и от его книг, веяло гарантированной бодростью и вообще всяческой гарантированностью, которую он виртуозно выдавал за мученичество и риск. За мелкие политические заслуги во время войны — участие в бонсовских акциях, одна-другая брошенная листовка и т. п.— сразу же после победы он получил, вернее сказать, захватил ответственный пост в культурной иерархии, затем следующий, не упуская ни года, меняя посты, заседал, умело общался с верхами и публикой, имя его не покидало газетных столбцов, а голос звучал из эфира и с телевизионного экрана — словом, Грашев тут, Грашев там, это и было главное. Так, явно, но полегоньку, он добился почти всего — от благ земных до собственного пьедестала, с которого слезал, вероятно, только в спальне, писал все хуже и хуже, хотя особенно хорошо не писал никогда (он знал это, и критика тоже знала, и покровители, и неприятели), но рано отлетевшие иллюзии, бывшие в ремесле помехой, теперь помогали ему в жизни — он стоически переносил собственный заход, то шутливо, то с помощью иронии и осторожного скепсиса, искусно выдаваемого за взволнованность и даже смелость.
К черту его, этого Грашева, он его нисколько не интересует, особенно здесь, в этом городе и на этой площади...
Вечера он проводил в оперном зале, набитом ценителями, снобами, журналистами, специалистами — всяким народом, куда он затесался словно бы по ошибке. На сцене то появлялись поочередно, то набегали скопом знаменитые певцы и певицы, среди них и его Марга, старались и переживали по либретто, напряженные до последнего такта, до последней строчки и вопля, усталые и счастливые в полах тяжелого занавеса. Он рукоплескал вместе с окружающими, вместе с залом, следил за Маргиным лицом, озаренным и похорошевшим, и думал о подступающей ночи, в которой ему снова не удастся заснуть.
После ужина они возвращались в гостиницу на такси, Марга принимала повторный душ и бухалась в постель, что-то спрашивала, сама бормотала ответ и засыпала точно младенец, а он выскальзывал на балкон с неизменной своей сигаретой. По той стороне мчалась с воем машина, светлячком помигивал высоко в небе бесшумный самолет, внизу, на выходе из сада, заслоненного старинной стеной, пьянела от ласк молодая пара. Его взгляд, оставив влюбленных, медленно бродил по одиночеству горизонта.
Зачем он приехал сюда — из-за Марги? Милая, она сегодня пожинала успехи, на ужине принимала поздравления, которые ей были важны, знакомила его с оперными светилами, он сдержанно кивал, прислушиваясь к разговорам и наблюдая за необычайно оживленной Маргой, а сам в это время думал про Элицу: где она сейчас, что делает, может, вспоминает о нем и скучает. Здесь, среди уюта этого города, блеска премьер и приемов, он все сильнее замыкался в себе, погрузившись в пережитое, к которому его тянуло неодолимо, словно пловца к очертаниям берега,— там находилась Элица. В последнее время, после Теодоро-вых тревог, усилилась его тяга к ней, он испытывал потребность чаще видеть ее, заботиться, приглядывать за ее мыслью и поддерживать ее начинания. Такого права он не имел, сознавал это и даже чувствовал себя виноватым, и тем не менее все время про племянницу думал. Ах, была б у него такая Элица, точно такая же, как у брата, даже более странная и более трудная,— как бы они с ней дружили и понимали друг друга, как бы он ее любил, до самозабвения, до растраты всего оставшегося времени, забросил бы это писательство к черту! Но Элицы у него не было и не будет, поздно, непростительно поздно, сто раз была права Марга в ту ночь, когда просила ребенка...
И это не было правдой: ребенок от Марги Элицу заменить не мог бы, был бы просто-напросто их ребенок, а Элица бы оставалась дочкой брата. Правда — сокровенная — проще: Элица единственна и незаменима.
Мысль его покачнулась. Он, который ни одну родственную душу не смог одарить лаской, заботой и любовью, всегда был даримым. Так было с Ней — исчезнувшей, с Маргой, спящей в нескольких шагах от него, то же самое и с дочерью брата — приходится быть сдержанным, соблюдать расстояние, до Теодорова дома или до этого вот далекого городка, в котором он не мог найти себе места. И в тоске своей, полуразрушенной, полузабытой, болезненно выявившейся здесь, в эти поздние часы, он, не сдержавшись, воззвал: где ты, волшебный коврик, явись сюда и отнеси меня в пыльную мансарду, домой!
Мог ли он представить себе, что всего через несколько часов коврик действительно явится, только в виде траурной телеграммы, и отнесет к мертвому отцу...
Тоска выбросила его из кровати, и он пошел на террасу. Залитый лунной эмалью город блестел, точно разбросанная по морскому берегу мертвая рыба. Повеял откуда-то ветерок, принося запах горелого топлива, тонко перемешанный с духом свежеиспеченного хлеба. Хаджипановская пекарня, вспомнил он, чувствуя с удивлением, как ветерок принялся отделять и отдувать запах топлива, храня благоухание перезрелой пшеницы, уносившее его в детство: пальцы словно бы ухватили снова рассыпчатую краюху и хаджипановская пекарня задымила среди зеленого бузинного озера, придушившего остатки старой мечети, словно поставленный на вечный якорь корабль, а квартальные ребятишки, разделившись на гайдуков и стражников, вдохновенно носились вокруг, преследуя друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108