Почка не срослась, ее удалили, и тут только появляется сестра, рассказывает что-то про длинную командировку, брат же счастлив, что операции удались и он еще поживет на белом свете. На белом свете он не пожил, вскоре умер.
Историю он слышал досюда, но и этого предостаточно. Откуда такая сила характера, думал он, жертвенность, превосходящая чаянья обреченного? Перу древних разве что под силу описать подобную женщину. У него в книгах такой истории не было, у него и слов бы для нее не нашлось. Другие истории были в них и другие слова, общественно полезные, назидательные, похожие на его жизнь — без жены и детей, без острых сердечных волнений, рано уступивших место благоразумию.
— Я тебе так скажу,— вырвал его из раздумья Малё,— тому, кто наверх заберется, корысти не полагается. Простой, тот может и покорыстничать, и позавидовать, так позариться, что даже и украсть может, а кто наверху, нет, тому не годится. Нягол вслушался.
— Возьми ты хоть наших деревенских головок,— продолжал Малё.— Что ни вечер, у них казенное угощение, что ни год, по заграницам полощутся, распустились, знаешь ли, и страх их не берет. А ты спроси — почему? А потому — способ они нашли — ухватились за средненькое: похвалить их особо не за что, зато и критику не больно-то наведешь. Раскумекали, что средненькое сподручней всего, потому как смахивает на настоящее. Наше отраслевое хозяйство две трети всех доходов АПК дает, а руки у него связаны: что другим, то и нам, разница только в суетне да в грамотах. Агроном у нас говорит, что грамот этих скопилось по-боле, чем у царя Ивана Шишмана...
— Хорошо,—"заметил Нягол,— но разве эти дела не голосованьем решаются?
— Голосованьем, Нягол, да что в нем, в голосованье-то... Никто нарываться не хочет, дети у всех, внуки... Да и то сказать, голосуй не голосуй, а богатеют люди, село так, знаешь ли, забогатело, куда городу.
Вернулись женщины из магазина, Иванка скороговоркой рассказала Малё, кого встретила и о чем толковали, заметила среди прочего, что столкнулась с Энё, смердит ракией и рычит, точно старый пес. Все ниже человек катится, совсем вызверился и ведь кабы от пьянки, не велико чудо... Концы ему приходют, подальше от него надо держаться,— ответил Малё.
Нягол разговора не слышал, а то бы любопытные вещи узнал о старом своем знакомце. Бывший борец и политзаключенный давно уже скатился в болото жизни. Немощный и одинокий, пьяный круглые сутки, Энё стал для села злым духом.
Никто не знал, что именно происходит в душе этого бедолаги, а там клокотала одна из наилютейших страстей — ущемленность мелкого неудачливого властолюбца. Выйдя из тюрьмы Девятого на рассвете, Энё погрузился в первый попавшийся фаэтон и в считанные минуты примчался в родное село. Оно бурлило в ожидании перемен, но он на это не обратил никакого внимания. Тут же кинулся в соседский сарай, отыскал спрятанный там револьвер и зашагал по еще пустынным улицам. Тощая его фигура терялась среди оград и домов, подобие песни, хрипами вылетавшее из плоской груди, было не в состоянии разбудить даже поросят в близлежащих хлевушках, зато через несколько минут село сотряслось от устроенной им гулкой пальбы. Энё останавливался перед чьими-нибудь коваными воротами, обегал потемневшим взглядом дом, и, прежде чем выстрел щепил сухие доски, из него потоком изливались безадресные ругательства. Перед другой калиткой, по известным только ему причинам, он стрелял второй, третий раз, и это разносило дикий носторг, вызываемый летящими щепками: у-у-у, мать твою, тесина фашистская, в решето издырявлю, а-а-а-... Так началась вторая, победоносная часть Энёвой жизни: комендант села, районный инструктор, секретарь сельсовета и в конце концов — силком спроваженный на пенсию бездельник, схлестнувшийся с ракией и злобой. В редкие часы протрезвления Энё затаивался в отцовском обвалившемся доме или же отправлялся в город, тяжелым взором вперяясь в женщин, готовый то ли на преступление, то ли на неслыханный жест, кружил вокруг своих бывших рабочих мест, покуда гнев не уводил его в первую же корчму. Оттуда его нередко выгоняли, а то и выкидывали из-за ссор, которые он заводил непременно. Бывали дни, когда он, жестоко избитый, стоически поджав губы и потупив глаза, таскался по городским улочкам в рваной и вывалянной одежде, а то и без одного ботинка. С грехом пополам он возвращался в село, врывался в пивную и закатывал от дверей обвинительные речи. Словесной рубке подвергалось все: и власть, спасовавшая перед первым же холмиком, и местные начальники, перечисляемые поименно — им бы только пылить на машинах да гусей пугать, и милиция, которая носится по агиткам, вместо того чтоб водворить — любимое Энёво слово — страх и порядок, дело наконец доходило и до западного пролетариата, тинтири-минтири — до неба крик поднимают из-за копеек, а наши люди там поджали хвост и — ау!.. Троцкий из него прет! — рассуждал старый учитель Манол, бывший тесняк. Вот еще, Троц-кий-Моцкий! — возражали ему.— Знаем мы, где его поджимает, во властях ему поглянулось ходить, а турнули, вот он пуп и надрывает...
В сущности, обе стороны были правы, хотя дело обстояло немного сложнее. Еще во времена тюрьмы и инструкторства Энё завел себе двух или трех дружков, сомудренников и покровителей, с одним из которых, Топалой, сошелся особенно близко. Иван Крыстев-Топала был мучеником от борьбы, девять лет своей жизни потерял по камерам. Жесткая душа была у этого человека, и жесткая мысль. Не особенно образованный, поклевавший вершков тут и там, после победы он занимал в городе ответственные посты, но жизнь его отовсюду выталкивала постепенно, особенно после перемен: их Топала не ожидал и не смог принять ни душой, ни совестью. Ранним тревожным мартом пятьдесят третьего года он, как маленький, плакал и жизнь готов был положить, лишь бы воскресить великого мертвеца. Душа его корчилась от боли, словно родню потерял, но в то же время он докаливался в потрясении: никогда прежде не был Топала таким яростным в вере, таким диким в своих порывах и таким дальновидным в расчетах.
Против легендарного покойника вскоре были выдвинуты неслыханные обвинения, в жизни не наступили негаданные перемены. Постепенно они выводили Топа-лу из равновесия. Ночи напролет Энё слушал его, то разинув рот, то стискивая зубы, и слова возмущения глубоко западали в его шаткий ум. Топала говорил про самое страшное: про отступничество...
И когда и Топалу турнули — преждевременная пенсия, сопровожденная орденом,— Энё вырос в одну ночь: он понял, что гонения не случайны и стал себе казаться героем. Именно с топаловской дачки жаловал он в сельскую пивнушку, чтоб излить в угрозах и ругани больную душу...
Вечером, как только заснула Элица, утомленная визитом в село, Нягол вытащил свой блокнот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Историю он слышал досюда, но и этого предостаточно. Откуда такая сила характера, думал он, жертвенность, превосходящая чаянья обреченного? Перу древних разве что под силу описать подобную женщину. У него в книгах такой истории не было, у него и слов бы для нее не нашлось. Другие истории были в них и другие слова, общественно полезные, назидательные, похожие на его жизнь — без жены и детей, без острых сердечных волнений, рано уступивших место благоразумию.
— Я тебе так скажу,— вырвал его из раздумья Малё,— тому, кто наверх заберется, корысти не полагается. Простой, тот может и покорыстничать, и позавидовать, так позариться, что даже и украсть может, а кто наверху, нет, тому не годится. Нягол вслушался.
— Возьми ты хоть наших деревенских головок,— продолжал Малё.— Что ни вечер, у них казенное угощение, что ни год, по заграницам полощутся, распустились, знаешь ли, и страх их не берет. А ты спроси — почему? А потому — способ они нашли — ухватились за средненькое: похвалить их особо не за что, зато и критику не больно-то наведешь. Раскумекали, что средненькое сподручней всего, потому как смахивает на настоящее. Наше отраслевое хозяйство две трети всех доходов АПК дает, а руки у него связаны: что другим, то и нам, разница только в суетне да в грамотах. Агроном у нас говорит, что грамот этих скопилось по-боле, чем у царя Ивана Шишмана...
— Хорошо,—"заметил Нягол,— но разве эти дела не голосованьем решаются?
— Голосованьем, Нягол, да что в нем, в голосованье-то... Никто нарываться не хочет, дети у всех, внуки... Да и то сказать, голосуй не голосуй, а богатеют люди, село так, знаешь ли, забогатело, куда городу.
Вернулись женщины из магазина, Иванка скороговоркой рассказала Малё, кого встретила и о чем толковали, заметила среди прочего, что столкнулась с Энё, смердит ракией и рычит, точно старый пес. Все ниже человек катится, совсем вызверился и ведь кабы от пьянки, не велико чудо... Концы ему приходют, подальше от него надо держаться,— ответил Малё.
Нягол разговора не слышал, а то бы любопытные вещи узнал о старом своем знакомце. Бывший борец и политзаключенный давно уже скатился в болото жизни. Немощный и одинокий, пьяный круглые сутки, Энё стал для села злым духом.
Никто не знал, что именно происходит в душе этого бедолаги, а там клокотала одна из наилютейших страстей — ущемленность мелкого неудачливого властолюбца. Выйдя из тюрьмы Девятого на рассвете, Энё погрузился в первый попавшийся фаэтон и в считанные минуты примчался в родное село. Оно бурлило в ожидании перемен, но он на это не обратил никакого внимания. Тут же кинулся в соседский сарай, отыскал спрятанный там револьвер и зашагал по еще пустынным улицам. Тощая его фигура терялась среди оград и домов, подобие песни, хрипами вылетавшее из плоской груди, было не в состоянии разбудить даже поросят в близлежащих хлевушках, зато через несколько минут село сотряслось от устроенной им гулкой пальбы. Энё останавливался перед чьими-нибудь коваными воротами, обегал потемневшим взглядом дом, и, прежде чем выстрел щепил сухие доски, из него потоком изливались безадресные ругательства. Перед другой калиткой, по известным только ему причинам, он стрелял второй, третий раз, и это разносило дикий носторг, вызываемый летящими щепками: у-у-у, мать твою, тесина фашистская, в решето издырявлю, а-а-а-... Так началась вторая, победоносная часть Энёвой жизни: комендант села, районный инструктор, секретарь сельсовета и в конце концов — силком спроваженный на пенсию бездельник, схлестнувшийся с ракией и злобой. В редкие часы протрезвления Энё затаивался в отцовском обвалившемся доме или же отправлялся в город, тяжелым взором вперяясь в женщин, готовый то ли на преступление, то ли на неслыханный жест, кружил вокруг своих бывших рабочих мест, покуда гнев не уводил его в первую же корчму. Оттуда его нередко выгоняли, а то и выкидывали из-за ссор, которые он заводил непременно. Бывали дни, когда он, жестоко избитый, стоически поджав губы и потупив глаза, таскался по городским улочкам в рваной и вывалянной одежде, а то и без одного ботинка. С грехом пополам он возвращался в село, врывался в пивную и закатывал от дверей обвинительные речи. Словесной рубке подвергалось все: и власть, спасовавшая перед первым же холмиком, и местные начальники, перечисляемые поименно — им бы только пылить на машинах да гусей пугать, и милиция, которая носится по агиткам, вместо того чтоб водворить — любимое Энёво слово — страх и порядок, дело наконец доходило и до западного пролетариата, тинтири-минтири — до неба крик поднимают из-за копеек, а наши люди там поджали хвост и — ау!.. Троцкий из него прет! — рассуждал старый учитель Манол, бывший тесняк. Вот еще, Троц-кий-Моцкий! — возражали ему.— Знаем мы, где его поджимает, во властях ему поглянулось ходить, а турнули, вот он пуп и надрывает...
В сущности, обе стороны были правы, хотя дело обстояло немного сложнее. Еще во времена тюрьмы и инструкторства Энё завел себе двух или трех дружков, сомудренников и покровителей, с одним из которых, Топалой, сошелся особенно близко. Иван Крыстев-Топала был мучеником от борьбы, девять лет своей жизни потерял по камерам. Жесткая душа была у этого человека, и жесткая мысль. Не особенно образованный, поклевавший вершков тут и там, после победы он занимал в городе ответственные посты, но жизнь его отовсюду выталкивала постепенно, особенно после перемен: их Топала не ожидал и не смог принять ни душой, ни совестью. Ранним тревожным мартом пятьдесят третьего года он, как маленький, плакал и жизнь готов был положить, лишь бы воскресить великого мертвеца. Душа его корчилась от боли, словно родню потерял, но в то же время он докаливался в потрясении: никогда прежде не был Топала таким яростным в вере, таким диким в своих порывах и таким дальновидным в расчетах.
Против легендарного покойника вскоре были выдвинуты неслыханные обвинения, в жизни не наступили негаданные перемены. Постепенно они выводили Топа-лу из равновесия. Ночи напролет Энё слушал его, то разинув рот, то стискивая зубы, и слова возмущения глубоко западали в его шаткий ум. Топала говорил про самое страшное: про отступничество...
И когда и Топалу турнули — преждевременная пенсия, сопровожденная орденом,— Энё вырос в одну ночь: он понял, что гонения не случайны и стал себе казаться героем. Именно с топаловской дачки жаловал он в сельскую пивнушку, чтоб излить в угрозах и ругани больную душу...
Вечером, как только заснула Элица, утомленная визитом в село, Нягол вытащил свой блокнот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108