.. Вы вот сказали, что я обидчив, но я не сержусь, просто завидую вашему дяде...
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти. Игра скал в этом укромном уголке всегда ее чаровала, и каждый раз, как она проезжала сквозь их лабиринт, сожалела, что вот опять не хватает времени туда завернуть. Как только скрипнули перед вокзальчиком тормоза, она резко соскочила и, не оглядываясь, вышла на шоссе. Оно было безлюдным, асфальт сухим, только кое-где скользили по нему ручейки. Напротив зияли каменные уста дорожного туннеля с зеркально светящимся дном. Слева от туннеля, по низкой возвышенности, слоились друг на друга промытые скалы с приземлившимися на них желтыми парашютиками распустившегося кизила.
Элица тронулась по дорожке, вьющейся между скал и голых кустарников. Из них выглядывали подснежники и синели фиалки. Она набрала букет, обвила его носовым платком и, отдыхая от крутизны, вдыхала немощный еще аромат ранних горных цветов.
Пройдя скалы, она добралась до верха, до миниатюрной полянки, увенчанной молодым кизиловым деревцом. Обошла его со всех сторон, понюхала деревцо и даже погладила, как гладят кроткого зверя. Вокруг располагалась складками котловинка, закрытая с севера огромным скалистым массивом, а с трех других сторон — гривастыми горами пониже. Внизу капризно вилась река, почмокивающая в подводных впадинах, болтливо журчащая на быстрине и лениво замолкающая по омутам. В глубине тянулся железнодорожный мост, похожий на два слепленных транспортера, слева, возле покрытых зарослями низких холмов, ютился вокзал, а над ним выглядывали из складок главного холма монастырские постройки — церковь с внутренним двориком, двухъярусные долгострехие строения, часовни, примостившиеся под самой вершиной, дома с эркерами, свесившиеся над самой рекой, деревянная башня с клепалом, скелет, оставшийся от бойницы, а рядом мирно расположились стожки прошлогоднего сена. За башней стелились, постепенно синея, голые буковые леса, среди которых, словно купола готических храмов, возвышались старые сосны.
Элица полной грудью вдыхала чистый воздух и оглядывала котловинку, плотные тени с запада делали ее еще объемнее и живее. До слуха доносился глухой шум реки, перекрываемый колокольцами невидимого стада. Высоко вверху, возле скалистых вершин, тишина пласталась и густела от бесшумного кружения хищных птиц.
Вид был таким захватывающим, что она не обратила внимания на скатившийся по крутизне камень и не услышала прерывистого дыхания из близких кустов. Лишь только когда кто-то показался из-за них, она инстинктивно обернулась и онемела: в десяти метрах от нее остановился очкарик из поезда. Возле ног его стояла большая дорожная сумка с торчащими из нее металлическими прутьями. Оцепеневшая Элица глядела в темные ямы его очков и не могла закричать: пропал голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти. Игра скал в этом укромном уголке всегда ее чаровала, и каждый раз, как она проезжала сквозь их лабиринт, сожалела, что вот опять не хватает времени туда завернуть. Как только скрипнули перед вокзальчиком тормоза, она резко соскочила и, не оглядываясь, вышла на шоссе. Оно было безлюдным, асфальт сухим, только кое-где скользили по нему ручейки. Напротив зияли каменные уста дорожного туннеля с зеркально светящимся дном. Слева от туннеля, по низкой возвышенности, слоились друг на друга промытые скалы с приземлившимися на них желтыми парашютиками распустившегося кизила.
Элица тронулась по дорожке, вьющейся между скал и голых кустарников. Из них выглядывали подснежники и синели фиалки. Она набрала букет, обвила его носовым платком и, отдыхая от крутизны, вдыхала немощный еще аромат ранних горных цветов.
Пройдя скалы, она добралась до верха, до миниатюрной полянки, увенчанной молодым кизиловым деревцом. Обошла его со всех сторон, понюхала деревцо и даже погладила, как гладят кроткого зверя. Вокруг располагалась складками котловинка, закрытая с севера огромным скалистым массивом, а с трех других сторон — гривастыми горами пониже. Внизу капризно вилась река, почмокивающая в подводных впадинах, болтливо журчащая на быстрине и лениво замолкающая по омутам. В глубине тянулся железнодорожный мост, похожий на два слепленных транспортера, слева, возле покрытых зарослями низких холмов, ютился вокзал, а над ним выглядывали из складок главного холма монастырские постройки — церковь с внутренним двориком, двухъярусные долгострехие строения, часовни, примостившиеся под самой вершиной, дома с эркерами, свесившиеся над самой рекой, деревянная башня с клепалом, скелет, оставшийся от бойницы, а рядом мирно расположились стожки прошлогоднего сена. За башней стелились, постепенно синея, голые буковые леса, среди которых, словно купола готических храмов, возвышались старые сосны.
Элица полной грудью вдыхала чистый воздух и оглядывала котловинку, плотные тени с запада делали ее еще объемнее и живее. До слуха доносился глухой шум реки, перекрываемый колокольцами невидимого стада. Высоко вверху, возле скалистых вершин, тишина пласталась и густела от бесшумного кружения хищных птиц.
Вид был таким захватывающим, что она не обратила внимания на скатившийся по крутизне камень и не услышала прерывистого дыхания из близких кустов. Лишь только когда кто-то показался из-за них, она инстинктивно обернулась и онемела: в десяти метрах от нее остановился очкарик из поезда. Возле ног его стояла большая дорожная сумка с торчащими из нее металлическими прутьями. Оцепеневшая Элица глядела в темные ямы его очков и не могла закричать: пропал голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108