— Ну, будешь еще копать?
— А как же,— дерзко ответила Элица.
— Через три-четыре недели сбор винограда подойдет, самолучшего с собой заберете в Софию.
Нягол сделал Элице знак, чтобы не проговорилась о предстоящем их отъезде в столицу. Вспомнил про Динё и тоже решил промолчать: какой смысл заранее людей тревожить. Вспомнил и про Гроздана. Если узнает, что они тут побывали, обидится; что ж, его право. Но с каким сердцем пойдет он к его дому, как говорить с мужиками, уцелевшими после проклятого того стола? Если быть откровенным до конца, даже тут, в этом доме-обители, ему не сиделось.
Нарушив воздержание, он закурил сигарету. В сущности, он и сам не знал, что с ним, куда его тянет. Ни с того ни с сего промелькнула Марга и исчезла с каким-то смуглым низеньким мужчиной под руку. Появилась и Мина, он почувствовал на своем лбу ее отчаянный поцелуй. Бабьими своими расспросами утренняя старушка разворошила старую рану, произвела его во вдовцы — наверное, он и есть вдовец. Тень исчезнувшей во время войны любимой менялась местами с живым образом Мины, гордой и смиренной — и тоже исчезнувшей.
Он украдкой взглянул на Элицу, беседующую с Мале. Осознает она, что наделала, или нет? И что мудрее? Нежность разлилась по его груди, разделилась на два потока, устремилась в разные стороны...
Не сиделось на месте. Он встал и спросил у Элицы, не прогуляться ли им до остановки — хотелось показать ей эти места. То ли догадавшись о его состоянии, то ли просто в силу привычки Иванка тотчас же пошутила, что объявляется антракт: пора ей ужином заняться.
Они побрели с Элицей по пыльной осенней дороге к железнодорожному полустанку, укрывшемуся за мощными шарами канадских тополей. Словно зеленые минареты выделялись среди них два-три отечественных. Вокруг простиралось жнивье, и огородики казались на нем маленькими нелепыми гетто. Вечер надвигался безветренный, теплый, в воздухе носились паутинки, вырвавшиеся из-под власти загадочных своих ткачей.
Нягол взял Элицу под руку (обыкновенно это делала она), ему так нужна была чья-то близость. Элица поняла, с виртуозным чувством меры прикасаясь к нему. Медленно шествовали они вдвоем по дороге, в молчаливых пыльных деревьях не слышно было птиц. Только на тополях-минаретах взгляд отдыхал.
— У тети Иванки какое образование? — спросила Элица.
— Начальная школа. А что?
— Надо бы тебе их описать, дядя...
Нягол оглядел исподлобья равнину — замершую, переваливающуюся с холма на холм,— она казалась живым существом, дышащим и размышляющим о важном и вечном.
— Описать, говоришь?.. А если не смогу? Элица остановилась.
— Ты шутишь.
Какие шутки. Теперь Нягол не был уверен, что сможет, что найдет именно те слова, в которых открылась бы вся собранная в этих людях выносливость и скромность, генетически заложенная чистота и та безмолвная тоска природы, которая станет витать над их будущими могилами и отойдет подобно внезапному ветерку или летнему дождику... Нет, дело не в интеллигентской романтике, не в старческом умилении. Дело в другом — в той безымянной тропке, которая бежит, соприкасаясь с тысячами других, иногда пересекая их деликатно, пока не вольется в общий болгарский большак, где от нее и следа не останется. А может быть, останется?.. Элице он сказал:
— Со своим ремеслом я уж давно шутить перестал, ты не заметила?
Элица поправляла туфлю.
— Нет, дядя, не заметила.
— Плохо, что совсем недавно я этого тоже не замечал,— мрачновато сказал Нягол, захваченный прежними сомнениями о сделанном и пережитом.
Как же так получилось, спрашивал он себя, что я, в жизни не допускающий компромиссов, допустил их в слове? Второй раз за последнее время стал перед ним этот вопрос.
Он вспомнил Гномика. Что он такое говорил о земных и небесных осях и главное — какое касательство имело это к его, няголовскому, характеру, на вид твердому и достойному, втайне же неспособному охватить во всей глубине приливы и отливы жизни, весь этот священный хаос, который все ускользает и ускользает? Что судил и что оставлял в пренебрежении — мысли или чувства, идеи или страсти? И для чего их делить — для удобства или для выгоды? По спине у Нягола поползли мурашки. Неужто Весо и иже с ним правы, вдалбливая ему, что пора, пора ему вернуться на общественную ниву? Неужто и вправду выстыло сердце?
Он даже остановился: вспомнил, как в такие минуты называл себя провинциальным идальго, оратаем морей... Провинциальный идальго? — шепнул он. Нет, куда тебе, старичок! Ты всего лишь столичный Санчо, притворяющийся Дон Кихотом, и это тебе все еще сходит с рук, все еще сходит...
— Сходило,— тихонько поправил себя Нягол, очнулся и, в смущении поглядев на Элицу, которая его не расслышала, заторопился к полустанку.
По обе стороны от тропинки потянулся ежевичник, колючий и злой, как завистливая мысль.
Вышли на перрон, посыпанный мелким шлаком. Желтоватое здание, опоясанное зелеными бревнами, молчало, точно гренадер, застывший на часах. С путей веяло запахом раскаленного металла и вара. Рельсы вымахивали из-за поворота, выгибая двойной хребет, и исчезали внизу. Над станцией бесшумно подрагивали листьями канадские тополя, высоко вверху пошевеливали ушами местные.
— Как тихо — даже странно, правда? — затаенно спросила Элица.
— В это время нет поездов, поэтому.
Пока он произносил эти слова, из-за поворота совсем бесшумно, словно бы не касаясь рельсов, выплыла черная морда локомотива, потянулись первые товарные вагоны, воздух задрожал внезапно от железного треска и грома. Острый свист прорезал низкое небо, перепугав Элицу, и она вдруг кинулась к кустам, инстинктивно ища укрытия. Нягол, проводив ее взглядом, улыбнулся и подождал чудовище. Машинист, проезжая, усмехнулся ему многозначительно. Поезд прополз, как живой, выгибая тело, и исчез в низине. Нягол, подав руку съежившейся Элице, повел ее обратно в село.
Через несколько дней они ночным поездом уезжали. Спальный вагон коридором был обернут к городу, и Нягол взглядом проводил и ночные огоньки, и покрытые лунной глазурью окрестности.
Трудным было лето. Трудным и судьбоносным. Чуть не погиб. Отношения с братьями усложнились. Марга ушла. Ушла и Мина. Остались вдвоем с Элицей, но, может, так оно и должно быть.
Поезд вынырнул из-за поворота и прогремел мимо заснувшего полустанка. Все увиделось снова — тополя, свои и канадские, и желтые стены здания, и ежевичные заросли, и даже мелкий шлак на перроне. Через минуту помчатся они по речной долине, все дальше на запад.
Позвала Элица из купе, он помог ей поднять багаж, пожелал ей и соседке спокойной ночи и вернулся в свою стучащую, тряскую комнатку, в которой пока что был один. Уснуть, только бы сразу уснуть и спать до самого Плевена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108