Да, он не вышел из этих мерок, и ему делалось все яснее, что молодое общество не может не быть ревнивым по отношению к своим ошибкам и недугам, в своем стремлении самоутвердиться оно старается их замалчивать, скрывать и даже эстетизировать. История, думал он, как отошедшая в прошлое жизнь, как нравы, переполнена природным материалом, но по неписаным законам мы чаще всего предпочитаем события человеку и последствия побуждениям, охваченные необъяснимой боязнью проникнуть глубже в самих себя. Точно этим грешу и я: в моих книгах, как в рецептах недоученного сельского лекаря, диагнозы не поставлены...
— Серьезные книги, говоришь? — начал Нягол.— Хорошо, Эли, допустим. Но ты подумай, что почувствует, что узнает из них подготовленный читатель лет, скажем, этак через сто? Откроет он пожелтевшие страницы, примется читать, прочитает даже, а потом только в затылке почешет: о нашем времени, с его глубокими, глухо пробивающимися конфликтами, вышли уже тома документов, воспоминаний, разборов. А я чем занимался в это время? Описывал эпидерму, массажи, мази...— Нягол помолчал.— Так большими писателями не становятся, девочка.
Они шагали, внезапно погрузившись в одиночество. Элица все еще слышала голос дяди, глубокий и странно спокойный: так мог рассуждать только человек убежденный. Худо было то, что в его словах она чувствовала какую-то подспудную правду, о которой раньше никогда не задумывалась. Она и впрямь считала дядю зрелым писателем и в эти неловкие минуты спрашивала себя: насколько ошибаюсь я и насколько — он? И не подводят ли меня чувства точно так же, как его — беспощадный ум?
— Дядя,— откликнулась она,— я знаю, что ты взыскателен. Но даже если есть правда в том, что ты говоришь, хотя я не уверена, ты же ведь это осознаешь. Значит...
— Значит, сажусь и пишу нашего Дон Кихота и Санчо Пансу или же набрасываю нового Гамлета, так, что ли?
— Я не про то, дядя.
— А я про то, племенница.— Нягол вздохнул.— Смешно, разумеется, но ведь все это написано блестяще, и в какие времена!.. Впрочем, я иногда подумываю, что наш Санчо одновременно и Дон Кихот: сам себе господин и слуга. Вселенский ротозей и домашний философ, всегда готовый посмеяться сперва над миром, а потом над собой.— Нягол поглядел на племянницу.— Это качество не перестает меня изумлять, хотя сам я его лишен.
Элица сморщила лоб:
— Но ты так здорово про него сказал, будто увидел, ты же готов его описать, дядя!
— В непринужденной беседе — да, Эли. А на белом листе все по-другому выходит.— Нягол последние слона словно отчеканил и плотно сжал губы — знак, что ему больше не хочется говорить. Оба незаметно ускорили шаг.
Углядевши их из садочка, хозяева, похожие на узловатые корневища, засуетились.
— Чегой-то вы крадешком пожаловали,— забранилась Иванка,— вы бы хоть телеграмму пустили, как у больших-то людей водится!
— Ну, пошла спектакля,— добродушно заметил Малё.— Добро пожаловать!
Пока рассаживались вокруг стола перед домом, Иванка раз пять туда входила и выходила — то с одними мисками в руке, то с другими, еще более пестрыми.
— Ну садитесь, мужики с одной стороны, а мы, бабский пол, напротив. Элица, ты, значит, с дядей осталась, вот и ладно... Так-то, проводили мы Петко на вечный покой, а жизнь своим чередом идет — жизнь она вроде чешмы, Нягол, журчит изнутри вода, бьется, стеку ищет, а куды и стекать-то ей, кроме как в землицу обратно? Малё, ты бы хоть закусочки-то подрезал!
Малё и без того уже нарезал сухую колбасу наденицу.
— Рад, что нахожу вас в добром здоровье,— произнес Нягол.— Так и держитесь.
— У драного репья только корень и остается,— тут же пояснила Иванка, продолжая размещать тарелки.— Листья опали, стебель усох, а корень знай себе разбухает, да еще и бороду отпустил. Наша теперь, Нягол, очередь подошла, после Петко.
— Эта очередь никого не минует,— ответил Нягол.— Скажите лучше, чего у вас новенького.
— У нас, Нягол, и новое-то все поветшало. Ага, есть и новенькое — народец тут у нас виллы подымай зачал.
— Неужто виллы?
— Как обдосужится человек,— Иванка понизила голос,— тут же пустошничать принимается. Нечего делать молодым — домов понастроили, обставили их, машин понакупали, теперь вот виллы пошли. Триста шагов от дома, а туда же — вилла.
— Ну, будем здоровы! — отозвался Малё. Огненно-крепкая виноградная водка опалила непривыкшую Элицу, и она закашлялась.
— Молодые, Нягол, во многих местах доят — общее, частное, плитку тебе поправят, бойлер поставят, техническая нация, как же,— вот оно отовсюду и каплет. В городе зарплаты да высокие пенсии, тут курорты да частники, а на поле только мы, пенсионеры, и остались.
— Ну, будем здоровы! — чокнулся Малё своей рюмкой.— Она как заведется, не остановишь, скажите вы что-нибудь интересное.
— Чего там с большой-то политикой, Рейген этот, сдается мне, умом тронутый? — не утерпела Иванка.
— Ну вот, теперь и Рейгена приплела! — скосился на нее Малё.— Нягол, скажи ты чего-нибудь.
— Чего вам сказать,— произнес Нягол,— мы вот с Элицей решили тут на лето остаться, вашими мотыгами поработать, коли дадите.
— Еще чего! — не одобрила идею Иванка.— Соседи нас живенько оговорят.
— Да что ты вяжешься к людям,— остановил ее Малё.
Через полчаса Иванка подхватила Элицу, и они направились в магазин, оставив мужчин за столом. Спускался вечер, по воздуху расходился островато-сладкий запах затопленной печки, поблизости месили хлеб. Далеко в поле урчал мотор, равномерно и неутомимо. В листве деревьев щебетали птенцы, похрюкивал у соседей голодный поросенок.
— Постарели мы, Нягол,— отозвался Малё. Они отпили из рюмок.
— Год-два тому назад мы в хозяйстве работали каждый божий день, а силушка все не убывала. А теперь вот нету ее. Проснешься среди ночи, и выспаться вроде не выспался, и не голодный, и хвори никакой особенной нету — а что-то не то. Сядешь на постели, комната будто качается, и ни встается, ни лежится те-бе.| Вот и сидим так-то с Ваней в потемках, а она возьмет да и скажет: Малё, Малё, круглые никудышники мы с тобой вышли, добро хоть бывают и среди нас люди ироде Нягола, не лыком шитые.
— Брось ты, Малё.
— Говорю как есть.
Плохо было то, что Малё говорил искренне. Не объяснишь ему, не растолкуешь. Ракия и вечерний покой постепенно освобождали мысль. Вспомнилась вдруг недавно слышанная история про сестру и брата, откуда-то из-под Пазарджика. К тридцати годам брат остался без обеих почек. Каждый третий день ему переливали кровь, но человек может выдержать только определенное число переливаний, и несчастный приближался к концу. Тогда его сестра, младшая, врач по профессии, ложится на операционный стол, ей вынимают одну почку и пересаживают брату. Он не знал, зачем его снова режут, думал самое худшее и только удивлялся, куда делась сестра, почему она не с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Серьезные книги, говоришь? — начал Нягол.— Хорошо, Эли, допустим. Но ты подумай, что почувствует, что узнает из них подготовленный читатель лет, скажем, этак через сто? Откроет он пожелтевшие страницы, примется читать, прочитает даже, а потом только в затылке почешет: о нашем времени, с его глубокими, глухо пробивающимися конфликтами, вышли уже тома документов, воспоминаний, разборов. А я чем занимался в это время? Описывал эпидерму, массажи, мази...— Нягол помолчал.— Так большими писателями не становятся, девочка.
Они шагали, внезапно погрузившись в одиночество. Элица все еще слышала голос дяди, глубокий и странно спокойный: так мог рассуждать только человек убежденный. Худо было то, что в его словах она чувствовала какую-то подспудную правду, о которой раньше никогда не задумывалась. Она и впрямь считала дядю зрелым писателем и в эти неловкие минуты спрашивала себя: насколько ошибаюсь я и насколько — он? И не подводят ли меня чувства точно так же, как его — беспощадный ум?
— Дядя,— откликнулась она,— я знаю, что ты взыскателен. Но даже если есть правда в том, что ты говоришь, хотя я не уверена, ты же ведь это осознаешь. Значит...
— Значит, сажусь и пишу нашего Дон Кихота и Санчо Пансу или же набрасываю нового Гамлета, так, что ли?
— Я не про то, дядя.
— А я про то, племенница.— Нягол вздохнул.— Смешно, разумеется, но ведь все это написано блестяще, и в какие времена!.. Впрочем, я иногда подумываю, что наш Санчо одновременно и Дон Кихот: сам себе господин и слуга. Вселенский ротозей и домашний философ, всегда готовый посмеяться сперва над миром, а потом над собой.— Нягол поглядел на племянницу.— Это качество не перестает меня изумлять, хотя сам я его лишен.
Элица сморщила лоб:
— Но ты так здорово про него сказал, будто увидел, ты же готов его описать, дядя!
— В непринужденной беседе — да, Эли. А на белом листе все по-другому выходит.— Нягол последние слона словно отчеканил и плотно сжал губы — знак, что ему больше не хочется говорить. Оба незаметно ускорили шаг.
Углядевши их из садочка, хозяева, похожие на узловатые корневища, засуетились.
— Чегой-то вы крадешком пожаловали,— забранилась Иванка,— вы бы хоть телеграмму пустили, как у больших-то людей водится!
— Ну, пошла спектакля,— добродушно заметил Малё.— Добро пожаловать!
Пока рассаживались вокруг стола перед домом, Иванка раз пять туда входила и выходила — то с одними мисками в руке, то с другими, еще более пестрыми.
— Ну садитесь, мужики с одной стороны, а мы, бабский пол, напротив. Элица, ты, значит, с дядей осталась, вот и ладно... Так-то, проводили мы Петко на вечный покой, а жизнь своим чередом идет — жизнь она вроде чешмы, Нягол, журчит изнутри вода, бьется, стеку ищет, а куды и стекать-то ей, кроме как в землицу обратно? Малё, ты бы хоть закусочки-то подрезал!
Малё и без того уже нарезал сухую колбасу наденицу.
— Рад, что нахожу вас в добром здоровье,— произнес Нягол.— Так и держитесь.
— У драного репья только корень и остается,— тут же пояснила Иванка, продолжая размещать тарелки.— Листья опали, стебель усох, а корень знай себе разбухает, да еще и бороду отпустил. Наша теперь, Нягол, очередь подошла, после Петко.
— Эта очередь никого не минует,— ответил Нягол.— Скажите лучше, чего у вас новенького.
— У нас, Нягол, и новое-то все поветшало. Ага, есть и новенькое — народец тут у нас виллы подымай зачал.
— Неужто виллы?
— Как обдосужится человек,— Иванка понизила голос,— тут же пустошничать принимается. Нечего делать молодым — домов понастроили, обставили их, машин понакупали, теперь вот виллы пошли. Триста шагов от дома, а туда же — вилла.
— Ну, будем здоровы! — отозвался Малё. Огненно-крепкая виноградная водка опалила непривыкшую Элицу, и она закашлялась.
— Молодые, Нягол, во многих местах доят — общее, частное, плитку тебе поправят, бойлер поставят, техническая нация, как же,— вот оно отовсюду и каплет. В городе зарплаты да высокие пенсии, тут курорты да частники, а на поле только мы, пенсионеры, и остались.
— Ну, будем здоровы! — чокнулся Малё своей рюмкой.— Она как заведется, не остановишь, скажите вы что-нибудь интересное.
— Чего там с большой-то политикой, Рейген этот, сдается мне, умом тронутый? — не утерпела Иванка.
— Ну вот, теперь и Рейгена приплела! — скосился на нее Малё.— Нягол, скажи ты чего-нибудь.
— Чего вам сказать,— произнес Нягол,— мы вот с Элицей решили тут на лето остаться, вашими мотыгами поработать, коли дадите.
— Еще чего! — не одобрила идею Иванка.— Соседи нас живенько оговорят.
— Да что ты вяжешься к людям,— остановил ее Малё.
Через полчаса Иванка подхватила Элицу, и они направились в магазин, оставив мужчин за столом. Спускался вечер, по воздуху расходился островато-сладкий запах затопленной печки, поблизости месили хлеб. Далеко в поле урчал мотор, равномерно и неутомимо. В листве деревьев щебетали птенцы, похрюкивал у соседей голодный поросенок.
— Постарели мы, Нягол,— отозвался Малё. Они отпили из рюмок.
— Год-два тому назад мы в хозяйстве работали каждый божий день, а силушка все не убывала. А теперь вот нету ее. Проснешься среди ночи, и выспаться вроде не выспался, и не голодный, и хвори никакой особенной нету — а что-то не то. Сядешь на постели, комната будто качается, и ни встается, ни лежится те-бе.| Вот и сидим так-то с Ваней в потемках, а она возьмет да и скажет: Малё, Малё, круглые никудышники мы с тобой вышли, добро хоть бывают и среди нас люди ироде Нягола, не лыком шитые.
— Брось ты, Малё.
— Говорю как есть.
Плохо было то, что Малё говорил искренне. Не объяснишь ему, не растолкуешь. Ракия и вечерний покой постепенно освобождали мысль. Вспомнилась вдруг недавно слышанная история про сестру и брата, откуда-то из-под Пазарджика. К тридцати годам брат остался без обеих почек. Каждый третий день ему переливали кровь, но человек может выдержать только определенное число переливаний, и несчастный приближался к концу. Тогда его сестра, младшая, врач по профессии, ложится на операционный стол, ей вынимают одну почку и пересаживают брату. Он не знал, зачем его снова режут, думал самое худшее и только удивлялся, куда делась сестра, почему она не с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108