Теодора академик принимал с неохотой, догадавшись, что профессор желает сохранить эту встречу в тайне — иначе он бы его посетил в служебном кабинете. Боится Чочевых, а воевать хочет, негодовал он, то есть хочет, чтобы вместо него повоевал я.
Разъяснения Теодора он выслушал со вниманием, прикрывающим равнодушие: ясное дело, правее был Теодор, но Чочев умел бить в точку, потому что знал толк в конъюнктуре. А она была целиком в его пользу: годы назад он порылся в катализаторах и, зайдя в тупик, отказался от дальнейшей работы, и вот теперь сама судьба открывала ему парадную дверь. Соавторство с Теодором почти гарантировало ему быстрый успех со всеми вытекающими последствиями — от докторского титула до государственной премии. Чочев такого не упустит.
Тенчев спросил Теодора, хорошо ли он уяснил козыри своего директора. Теодор кивнул. В таком случае что же ему остается, кроме компромисса? Теодор отвечал мрачным взглядом, и академик очень точно представил себе, что делается в его душе: в каких-то метрах от финиша, подготовленного упорным трудом, Теодору приходилось сворачивать в сторону и начинать новый бег на длинную дистанцию, в этот раз на шаг позади Чочева, заранее определенного в чемпионы. Сам Тенчев испытывал в молодости нечто подобное, тоже переживал и возмущался. Теперь все это казалось ему далеким эпизодом без особых последствий: человеческие дела, в науке особенно, имели свойство обесцениваться, даже когда были значительными. Он знал исследования Теодора, стоящие, но профессор пока что не предполагал, что через каких-нибудь десять лет он сам на них посмотрит другими глазами и определит им цену гораздо ниже теперешней.
На прощание академик буркнул, что попытается что-нибудь сделать, нет, успеха не обещает, просто постарается отсрочить новую тему, хотя шансов мало, и Теодор сам знает почему. Пока что так, коллега, а вам побольше спокойствия, берегите нервы. Теодор поблагодарил и бездушно двинулся по коридору между шпалерами пейзажей и портретов, одряхлевших, как их хозяин. Хотелось плакать...
А дома продолжались Элицыны странности. Прошел март, был на исходе апрель, а она не менялась, была все так же холодна ко всем, особенно к отцу. Все попытки усадить дочку за разговор решительно отклонялись ею. Странным было, что Элица не повышала тона, не взрывалась, даже им не грубила. Словно отгородившись от них, проходила мимо родителей молча, с прозрачным взглядом и неподвижным лицом.
И Теодор не выдержал. Терзаемый сомнениями, он накатал Няголу, задержавшемуся в провинции, длинное и путаное письмо. Описал Элицыно состояние и ее таинственное поведение дома, добавив, что решительная перемена в ней произошла после ее все еще необъяснимой мартовской поездки, попросил совета.
Он, однако, ошибался — Нягол, как и все прочие, не знал, что случилось с Элицей в тот вторник, когда она в третий раз открыла дядин почтовый ящик. Когда она уезжала от дедушки, Нягол попросил ее, как обычно, позаботиться о его почте. Зная по опыту, что письма пропадают, велел ей заносить их наверх, в квартиру, а если появится что-то срочное, пересылать сюда. Элица с готовностью приняла поручение и сразу же по прибытии забрала скопившуюся корреспонденцию — газеты, приглашения на торжества, служебные письма из Союза писателей. Просмотрела их и сложила на дядин стол. Квартира была запущена. Элица взялась за уборку — привела в порядок ковры и мебель, проветрила комнаты, вытерла пыль, убралась в кухне. В спальне задержалась дольше. Здесь дядя отдыхал, и сюда, вероятно, приходила Марга... Она не могла представить их в постели.
В тот день корреспонденция была довольно большой, Элица прижала ее к груди, стараясь не уронить на лестнице, но, пока открывала дверь, газеты выскользнули и рассыпались по площадке. Элица собрала их немного небрежно, а когда сгружала бумаги на дядин стол, заметила, что помяла какой-то расклеившийся конверт с вылезающей из него бумажкой, исписанной каллиграфическим почерком. Под бумажку засунут был пожелтевший бланк. Решив, что столь отменным почерком может быть написано только приглашение, она начала бумажку разглаживать пальцами, глаза невольно побежали по строчкам, она не выдержала и прочитала текст. Он гласил: «Лично уважаемый господин Няголов, долгие годы не решался я на этот трудный для меня и мучительный для Вас акт, однако возраст не позволяет мне больше откладывать то, что я совершаю сейчас, посылая Вам этот документ, касающийся Вашей личности и не нуждающийся в комментариях. На толкование и суд имеете право только Вы. Как и когда попал ко мне документ — чисто случайная история, Вас она не касается. К моему огромному сожалению, приложенный документ — подлинный.
Я православный христианин, принадлежу к хорошему роду, дни мои догорают, посему смею рассчитывать на справедливость Вашего понимания. Взываю к Вашему благородству, терпимости и уму. Да хранит Вас бог.
Незнакомый Вам...»
Снизу, с левой стороны, проставлена была дата.
Элица задрожала, торопливо засовывая бумажку и документ в конверт. Кто был этот странный человек и чего он хотел от дяди? Присела на кушетку, унимая нервную дрожь. Как она оправдается перед дядей за измятое письмо и расклеенный конверт — поверит ли он ей? А может, документ архивный, важный, спешный? Может, дяде следует с ним ознакомиться безотлагательно?
Развернула пожелтевшую бумагу, и первое, что заметила, было имя отца. Выписано в первой строке бланка, на котором полинявшими буквами, с соблюдением старого правописания было напечатано следующее: «Царство Болгария, Военное министерство, Специальный отдел», и пониже — «Клятвенная декларация». Элица принялась лихорадочно читать, едва удерживаясь на ногах: в декларации кандидат-стажер Третьего рейха Теодор Петков Няголов, родом (и прочее), отрекался от своего брата, большевистского агента Нягола Петкова Няголова, осужденного в настоящее время на пожизненное заключение, обязуясь при необходимости совершить это публично, дабы засвидетельствовать свою преданность великим идеалам...
Элица так и рухнула на кушетку.
За мучительные недели, прошедшие со времени случайного обнаружения братоотступнических строк человека, сделавшегося ее отцом, у Элицы было достаточно времени для размышления. Только теперь затаенный отцовский страх перед жизнью, пробивающийся в мелочах — к примеру, в ненужной бережливости, в излишней зависимости от вещей незначительных, в осторожности при совершении малейшего шага,— обретал свое истинное объяснение: падение в молодые годы. Она спрашивала себя, в чем причина — в неустойчивости и малодушии, в путаности того времени или в эгоизме самовлюбленного юноши? Вероятно, было всего понемножку, но такое ее не устраивало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108