– Но уверяю вас, – сказала мисс Сневелличчи, – моя дорогая Лед, которая живет вместе со мной, так разнемоглась ночью, что я боялась, как бы она не испустила дух в моих объятиях.
– Такая судьба почти достойна зависти, – заявил Николас, – но тем не менее мне очень грустно это слышать.
– Как вы умеете льстить! – сказала мисс Сневелличчи, в большом смущении застегивая перчатку.
– Если лестью называть восхищение вашими чарами и талантами, – возразил Николас, кладя руку на альбом вырезок, – то здесь вы имеете лучшие образцы.
– О жестокое создание, как вы могли читать такие вещи! После этого мне стыдно смотреть вам в лицо, право же стыдно! – воскликнула мисс Сневелличчи, хватая книгу и пряча ее в шкаф. – Какая небрежность со стороны Лед! Как могла она поступить так нехорошо!
– Я думал, вы любезно оставили ее здесь, чтобы я почитал, – сказал Николас. Это и в самом деле казалось правдоподобным.
– Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы вы ее видели, – возразила мисс Сневелличчи. – Никогда еще я не была так раздосадована, никогда! Но Лед такое небрежное существо, ей нельзя доверять.
Тут разговор был прерван приходом феномена, который до сей поры скромно оставался в спальне, а теперь появился с большой грацией и легкостью, держа в руке очень маленький зеленый зонтик с широкой бахромой и без ручки. Обменявшись несколькими словами, приличествующими случаю, они вышли на улицу.
Феномен оказался довольно докучливым спутником, ибо сначала у него свалилась правая сандалия, а потом левая, а когда эту беду поправили, обнаружилось, что белые панталончики с одной стороны спускаются ниже, чем с другой; помимо этих происшествий, зеленый зонтик провалился сквозь железную решетку и был выужен с большим трудом и после многих усилий. Однако немыслимо было бранить ее, так как она была дочкой директора; посему Николас принимал все это с невозмутимым добродушием и шествовал под руку с мисс Сневелличчи, в то время как надоедливое дитя шло с другой стороны.
Первый дом, куда они направили свои стопы, стоял на улице респектабельного вида. В ответ на скромный стук мисс Сневелличчи вышел лакей, который, выслушав ее вопрос, дома ли миссис Кэрдль, очень широко раскрыл глаза, очень широко улыбнулся и сказал, что не знает, но справится. Затем он провел их в приемную, где заставил их ждать, пока там под каким-то предлогом не побывали две служанки, чтобы поглазеть на актеров; поделившись с ними впечатлениями в коридоре и приняв участие в долгом перешептывании и хихиканье, лакей, наконец, отправился наверх доложить о мисс Сневелличчи.
Миссис Кэрдль, по признанию тех, кто был наилучшим образом осведомлен в такого рода делах, обладала поистине лондонским вкусом во всем, имеющем отношение к литературе и театру, а что до мистера Кэрдля, то он написал брошюру в шестьдесят четыре страницы в одну восьмую листа о характере покойного супруга кормилицы в «Ромео и Джульетте», разбиравшую вопрос, был ли он действительно «весельчаком» при жизни, или же только пристрастие любящей вдовы побудило ее отзываться о нем подобным образом. Доказал он также, что если отступить от принятой системы пунктуации, то любую из шекспировских пьес можно переделать наново и совершенно изменить ее смысл. Посему нет надобности говорить, что он был великим критиком и весьма глубоким и в высшей степени оригинальным мыслителем.
– Ну, как вы поживаете, мисс Сневелличчи? – осведомилась миссис Кэрдль, входя в приемную.
Мисс Сневелличчи сделала грациозный реверанс и выразила надежду, что миссис Кэрдль здорова, равно как и мистер Кэрдль, появившийся одновременно. Миссис Кэрдль была в утреннем капоте и маленьком чепчике, сидевшем на макушке. На мистере Кэрдле был широкий халат, а указательный палец правой его руки приложен ко лбу в соответствии с портретами Стерна, с которым, как однажды кто-то заметил, он имел разительное сходство.
– Я осмелилась нанести вам визит, сударыня, с целью спросить, не подпишетесь ли вы на мой бенефис, – сказала мисс Сневелличчи, доставая бумаги.
– О, право, не знаю, что сказать, – отозвалась миссис Кэрдль. – Нельзя утверждать, чтобы сейчас театр находился на высоте величия и славы… Что же вы стоите, мисс Сневелличчи?.. Драма погибла, окончательно погибла.
– Как восхитительное воплощение видений поэта и как материализация человеческой интеллектуальности, золотящая своим сиянием наши грезы и открывающая перед умственным взором новый и волшебный мир, драма погибла, окончательно погибла, – сказал мистер Кэрдль.
– Где найти человека из живущих ныне, который может изобразить нам все меняющиеся цвета спектра, в какие облечен образ Гамлета! – воскликнула миссис Кэрдль.
– Да, где найти такого человека… на сцене? – сказал мистер Кэрдль, делая маленькую оговорку в свою пользу. – Гамлет! Фу! Смешно! Гамлет погиб, окончательно погиб.
Совершенно подавленные этими горестными соображениями, мистер и миссис Кэрдль вздохнули и некоторое время сидели безгласные. Наконец леди, повернувшись к мисс Сневелличчи, осведомилась, в какой пьесе та намерена выступить.
– В новой, – сказала мисс Сневелличчи, – автором которой является этот джентльмен и в которой он будет играть: это его первое выступление на подмостках. Джентльмена зовут мистер Джонсон.
– Надеюсь, вы сохранили единства, сэр? – спросил мистер Кэрдль.
– Эта пьеса – перевод с французского, – сказал Николас. – В ней много всевозможных происшествий, живых диалогов, ярко очерченных действующих лиц…
– Все это бесполезно без строгого соблюдения единств, сэр, – возразил мистер Кэрдль. – Единства драмы – прежде всего.
– Разрешите вас спросить, – сказал Николас, колеблясь между уважением, которое должен был оказывать хозяину, и желанием позабавиться, – разрешите вас спросить, что такое единства?
Мистер Кэрдль кашлянул и призадумался.
– Единства, сэр, – сказал он, – это завершение… нечто вроде всеобщей взаимосвязи по отношению к месту и времени… своего рода универсальность, если мне разрешат воспользоваться столь сильным выражением. Это я и считаю драматическими единствами, поскольку я имел возможность уделить им внимание, а я много читал об этом предмете и много размышлял. Перебирая в памяти роли, исполняемые этим ребенком, – продолжал мистер Кэрдль, повернувшись к феномену, – я нахожу единство чувства, широту кругозора, свет и тень, теплоту окраски, тон, гармонию, художественное развитие первоначальных замыслов, что я тщетно ищу у взрослых актеров. Не знаю, понятно ли я изъясняюсь.
– Вполне, – ответил Николас.
– Вот именно, – сказал мистер Кэрдль, подтягивая галстук. – Таково мое определение единств драмы.
Миссис Кэрдль сидела и слушала это столь исчерпывающее объяснение с великим самодовольством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270