О, ты, получивший honoris causa степень доктора рекламы! Дозволь и мне, от лица всех рекламщиков, положить бессмертника — нет, клеверу — в кормушку твоего коня, давшего миру больше, чем Буцефал, Россинант и Бабиека! Ты обладал даром тех великих людей, которые заправляют фирмами «Проктер и Гэмбл», «Маккэн-Эриксон», «Уолтер Томсон», а это — образцы, идеалы, примеры для тех, кто продает слова, слова, слова и, подобно злодеям-аптекарям у Кеведо, наживается на обертке от лекарства, чтобы бессонными ночами, в тоске и муках, родить броскую фразу, которая войдет в учебники, как высшее достижение рекламного мышления: «На скорости 100 км/час в новом «роллс-ройсе» громче всего звучат электрические часы».— «Что-то длинновато»,— сказала я. Хосе Антонио засмеялся: «Ты права. Надо покороче, раз— и все! Мне больше нравится обошедшая все журналы реклама 30-х годов, созданная в Штатах, когда там было шесть миллионов безработных: стоит холеный фокстерьер, а внизу подпись: «Рхли собаку плохо кормить, она будет угрюмой».
Пока Хосе Антонио говорил, Энрике искал книгу у себя в кабинете (книга, которую ищешь, всегда куда-то девается просто потому, что ты ищешь ее среди небрежно расставленных книг) и, наконец, вернулся к нам, заложив между страницами палец, словно Моисей с Десятисловием в руках. «Маркс предсказал это и годы, когда еще не было рекламных агентов, и Цезарь Бирото рекламировал свои духи по вдохновению. Вот, прошу». «...Каждый продукт является приманкой, при помощи которой выманить у другого человека его сущность — его деньги... Для этой цели промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы потом потребовать себе мзду за эту любезность»1.
«Благодарю за скопца и сводника»,— сказал, смеясь, Хосе Антонио. «Да, он у нас дотошный,— сказала я.— Всегда найдет случай процитировать Маркса. В этом они с Гаспаром похожи. Но Энрике вроде католика, который не ходит к мессе, а Гаспар...»—«Трубы знают, когда возвещать суд»,— сказал Энрике и тоже засмеялся. «Ты не бойся, Вера,— сказал Хосе Антонио,— здесь трубы играют только румбу, мамбо и ча-ча-ча. Применять к этой стране понятия диалектического материализма так же нелепо, как представлять себе, что святой Франциск посели \ся у Рокфеллера, мать Гракхов пляшет канкан, Диоген торгует электрическими лампочками, Лукулл пьет пепси-колу, а Катон стал алькальдом в Лас-Вегас».—«Маркс все предсказал, все угадал, все объяснил»,— сказал Энрике, листая свою книгу.— «Однако мир, где мы живем, не хочет ни предсказаний, ни объяснений,— сказал Хосе Антонио.— Apres moi le deluge —ax, молодец Людовик XV, какая реклама для плащей!.. Тот, кто пытается сбыть здесь революционную мысль, ничего не понимает в торговле». Почему-то с этого вечера я еще сильнее привязалась к моему новому другу.
Должно быть, Хосе Антонио заинтересовался тем, что я говорила о моей работе и моих проектах, и однажды, под вечер, неожиданно явился к нам, на Пласа-Вьеха. «Любопытно, ничего не скажешь!» — воскликнул он, нагрянув в самый разгар моих занятий с «темнокожими», как выражалась добрая колониальная проза ушедшего века. Я остановила урок на полном ходу, велела передохнуть и подготовиться к более трудному, но и более выигрышному упражнению, а Каликсто, пользуясь перерывом, взял газету, которую наш гость кинул на кресло: «Разрешите?» Это был номер «Информасьон», и в глаза бросалась шапка: «ФИДЕЛЬ КАСТРО ПРИГОВОРЕН К 15 ГОДАМ ТЮРЬМЫ». «Фидель Кастро — спросила я.— Это тот, кто руководил нападением на казармы?» — «Он самый»,— сказал Хосе Антонио. «Да процесс идет больше месяца,—сказала Мирта, снова удивляя меня своим вниманием к некоторым нынешним событиям.— Говорят,— продолжала она,— он сам выступал в свою защиту и произнес потрясающую речь».— «Но мало кто ее слышал,— сказал Каликсто, складывая газету.— Суд заседал в больнице, в комнате для сестер».— «Тьфу ты!..— отозвался Хосе Антонио.— Вы тут знаете больше, чем пресса».— «Нам один друг рассказывал,— отвечала Мирта.— Он приехал вчера из Сантьяго...»—
«Нам? Кому это нам?» — спросила я.— «Ну, он у нас был... у меня дома... Ведь вчера...» — «Поболтали, и хватит! Встать в позицию.!— крикнула я, хлопая в ладоши, и показала на проигрыватель.— А ты, милый мой, думай о работе, не забивай политикой голову. Музыку, пожалуйста!..»
Вечером в портовом кабачке Хосе Антонио с деловой хваткой, присущей ему, советовал, как, на его взгляд, надо действовать. Мысль моя о новой трактовке «Весны» казалась ему «гениальной» («Да, да... Я не льщу по дружбе... Ты меня знаешь, Вера... Если бы я так не думал, я бы прямо сказал: уж лучше тебе дрессировать и дальше девиц на выданье, чтобы не сплоховали в «Щелкунчике», сама знаешь, в каком смысле это слово употребляли французы...»). В драме и балете есть вещи готовые, как бы подавленные изначально. Бессмысленно добавлять к ним то, о томм авторе и не помышлял, это лишь утяжелит их, изменит смысл, in казн г красоту, воплощающую иногда самый дух эпохи. Гамлет с первой минуты был Гамлетом, нам известным, и просто глупо, как делают, показывать нам Гамлета в смокинге, или похожий на особняк Херста, или Полония, загримированного под Швейцера, или Офелию, разбитную, как Джинджер Роджерс. Однако великие творенья родятся порою хромыми, недоношенными, облик их и трактовка не заданы, и тогда поставщик может и должен решать сам. (А я подумала, что видывала прекрасные «Видения розы», но не припомню настоящей постановки «Пеллеаса и Мелизанды», может, потому, что никто еще не нашел сценического воплощения партитуры Дебюсси.) У «Весны» — в отличие, скажем, от «Петрушки» — нет сценической традиции. Поэтому я могу делать, что пожелаю, и мечтать, что, изменив либретто, добьюсь успеха гам, где не добивались Другие. Но тут вставал денежный вопрос: балет длится только 33 минуты. Нужно что-то еще. Церсд ним. Что именно? Не танцевать же моим неверным и Крис жанам (как назвал Гаспар это содружество белых, мулатов и жч ров), не танцевать же им «Лебединое»! Можно сделать скипу — не только из народных кубинских танцев, а из разных, в< ей Латинской Америки, но как-нибудь связанных с нами (я впервые, что называю так Кубу). Припоминая, прибавляя, вычеркивая и вставляя снова, мы составили на салфетках первую программу: коротенькие «Танцы» Сомэля, прелестнейшего романтика, который жил здесь во времена Патти и Мюссе; «Сенсемайя» Сильвестре Ревуэльтаса (мексиканца, Гаспар воевал вместе с ним в Испании) на сюжет поэмы Николаса Гильена; Па-де-де (Каликсто и Мирта) на прелестный этюд для гитары Вилья-Лобоса; «Крестьянская колыбельная» кубинца Гарсии Ка-турлы само очарование (Мирта, соло);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Пока Хосе Антонио говорил, Энрике искал книгу у себя в кабинете (книга, которую ищешь, всегда куда-то девается просто потому, что ты ищешь ее среди небрежно расставленных книг) и, наконец, вернулся к нам, заложив между страницами палец, словно Моисей с Десятисловием в руках. «Маркс предсказал это и годы, когда еще не было рекламных агентов, и Цезарь Бирото рекламировал свои духи по вдохновению. Вот, прошу». «...Каждый продукт является приманкой, при помощи которой выманить у другого человека его сущность — его деньги... Для этой цели промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы потом потребовать себе мзду за эту любезность»1.
«Благодарю за скопца и сводника»,— сказал, смеясь, Хосе Антонио. «Да, он у нас дотошный,— сказала я.— Всегда найдет случай процитировать Маркса. В этом они с Гаспаром похожи. Но Энрике вроде католика, который не ходит к мессе, а Гаспар...»—«Трубы знают, когда возвещать суд»,— сказал Энрике и тоже засмеялся. «Ты не бойся, Вера,— сказал Хосе Антонио,— здесь трубы играют только румбу, мамбо и ча-ча-ча. Применять к этой стране понятия диалектического материализма так же нелепо, как представлять себе, что святой Франциск посели \ся у Рокфеллера, мать Гракхов пляшет канкан, Диоген торгует электрическими лампочками, Лукулл пьет пепси-колу, а Катон стал алькальдом в Лас-Вегас».—«Маркс все предсказал, все угадал, все объяснил»,— сказал Энрике, листая свою книгу.— «Однако мир, где мы живем, не хочет ни предсказаний, ни объяснений,— сказал Хосе Антонио.— Apres moi le deluge —ax, молодец Людовик XV, какая реклама для плащей!.. Тот, кто пытается сбыть здесь революционную мысль, ничего не понимает в торговле». Почему-то с этого вечера я еще сильнее привязалась к моему новому другу.
Должно быть, Хосе Антонио заинтересовался тем, что я говорила о моей работе и моих проектах, и однажды, под вечер, неожиданно явился к нам, на Пласа-Вьеха. «Любопытно, ничего не скажешь!» — воскликнул он, нагрянув в самый разгар моих занятий с «темнокожими», как выражалась добрая колониальная проза ушедшего века. Я остановила урок на полном ходу, велела передохнуть и подготовиться к более трудному, но и более выигрышному упражнению, а Каликсто, пользуясь перерывом, взял газету, которую наш гость кинул на кресло: «Разрешите?» Это был номер «Информасьон», и в глаза бросалась шапка: «ФИДЕЛЬ КАСТРО ПРИГОВОРЕН К 15 ГОДАМ ТЮРЬМЫ». «Фидель Кастро — спросила я.— Это тот, кто руководил нападением на казармы?» — «Он самый»,— сказал Хосе Антонио. «Да процесс идет больше месяца,—сказала Мирта, снова удивляя меня своим вниманием к некоторым нынешним событиям.— Говорят,— продолжала она,— он сам выступал в свою защиту и произнес потрясающую речь».— «Но мало кто ее слышал,— сказал Каликсто, складывая газету.— Суд заседал в больнице, в комнате для сестер».— «Тьфу ты!..— отозвался Хосе Антонио.— Вы тут знаете больше, чем пресса».— «Нам один друг рассказывал,— отвечала Мирта.— Он приехал вчера из Сантьяго...»—
«Нам? Кому это нам?» — спросила я.— «Ну, он у нас был... у меня дома... Ведь вчера...» — «Поболтали, и хватит! Встать в позицию.!— крикнула я, хлопая в ладоши, и показала на проигрыватель.— А ты, милый мой, думай о работе, не забивай политикой голову. Музыку, пожалуйста!..»
Вечером в портовом кабачке Хосе Антонио с деловой хваткой, присущей ему, советовал, как, на его взгляд, надо действовать. Мысль моя о новой трактовке «Весны» казалась ему «гениальной» («Да, да... Я не льщу по дружбе... Ты меня знаешь, Вера... Если бы я так не думал, я бы прямо сказал: уж лучше тебе дрессировать и дальше девиц на выданье, чтобы не сплоховали в «Щелкунчике», сама знаешь, в каком смысле это слово употребляли французы...»). В драме и балете есть вещи готовые, как бы подавленные изначально. Бессмысленно добавлять к ним то, о томм авторе и не помышлял, это лишь утяжелит их, изменит смысл, in казн г красоту, воплощающую иногда самый дух эпохи. Гамлет с первой минуты был Гамлетом, нам известным, и просто глупо, как делают, показывать нам Гамлета в смокинге, или похожий на особняк Херста, или Полония, загримированного под Швейцера, или Офелию, разбитную, как Джинджер Роджерс. Однако великие творенья родятся порою хромыми, недоношенными, облик их и трактовка не заданы, и тогда поставщик может и должен решать сам. (А я подумала, что видывала прекрасные «Видения розы», но не припомню настоящей постановки «Пеллеаса и Мелизанды», может, потому, что никто еще не нашел сценического воплощения партитуры Дебюсси.) У «Весны» — в отличие, скажем, от «Петрушки» — нет сценической традиции. Поэтому я могу делать, что пожелаю, и мечтать, что, изменив либретто, добьюсь успеха гам, где не добивались Другие. Но тут вставал денежный вопрос: балет длится только 33 минуты. Нужно что-то еще. Церсд ним. Что именно? Не танцевать же моим неверным и Крис жанам (как назвал Гаспар это содружество белых, мулатов и жч ров), не танцевать же им «Лебединое»! Можно сделать скипу — не только из народных кубинских танцев, а из разных, в< ей Латинской Америки, но как-нибудь связанных с нами (я впервые, что называю так Кубу). Припоминая, прибавляя, вычеркивая и вставляя снова, мы составили на салфетках первую программу: коротенькие «Танцы» Сомэля, прелестнейшего романтика, который жил здесь во времена Патти и Мюссе; «Сенсемайя» Сильвестре Ревуэльтаса (мексиканца, Гаспар воевал вместе с ним в Испании) на сюжет поэмы Николаса Гильена; Па-де-де (Каликсто и Мирта) на прелестный этюд для гитары Вилья-Лобоса; «Крестьянская колыбельная» кубинца Гарсии Ка-турлы само очарование (Мирта, соло);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141