каждый кричал, аплодировал, не замечая, что рядом тоже кричат и аплодируют; мы требовали, чтобы занавес подняли еще и еще раз, мы хотели снова видеть ее, она присела в скромном реверансе, потом указала на виолончелиста, будто он творец того чуда, что происходит здесь каждый вечер.
Я умолкла. Кубинец тоже молчал, погруженный, видимо, в какие-то свои, сокровенные воспоминания; я же думала о том, что не рассказала ему... (После спектакля моя мать решила обязательно пойти за кулисы, приветствовать Анну Павлову. «Но ты же с ней не знакома»,— сказала я; внезапный страх охватил все мое существо, словно меня хотят ввести в святилище, где отправляют тайные обряды. «Не беда. Она поймет: мы е землячки, мы бежали из России, только недавно приехали сюда мы жертвы того позора, который...» Публика шумела, я не расслышала окончания фразы. Мать - устремилась к какому-то человеку во фраке — вероятно, это был Макс Рабинов, директор фуппы,— они поговорили несколько минут, мать подозвала меня. Железная дверца отворилась, мы пересекли сцену, где суетились рабочие, разбиравшие декорации. Дрожа от волнения, не в силах вымолвить ни одного слова, вся превратясь в зрение и слух, я вошла в уборную Анны Павловой... Потная, с лицом измученным, но как всегда энергическим и нервным, она расчесывала ( пои черные волосы; время от времени камеристка подносила к се губам чашку жидкого чая, она отпивала маленькими глотками. Я впервые увидела ее так близко: шея, быть может, слишком длинна, острые ключицы, худые мускулистые руки, веснушки на гладкой коже; однако она вовсе не казалась слабой, * напротив, как бы источала решимость и волю. После обычных комплименты и совместных сетований на горькую судьбу России мать (казала: «Моя дочь обучается классическому танцу». Анна привлекла меня к себе, долго смотрела в лицо глубокими своими глазами, обняла за талию. «Elle est gentile, votre petite fille» — (казала она; с восторгом, с наслаждением вдыхала я запах косметики, ощущала влажное тело, расслабившееся после чудовищного напряжения, которое нам, зрителям, виделось как (качественный полет, следующие одна за другой позы, геометриче-(к и четкий рисунок танца, внезапные, почти инстинктивные и сгибы. На стенах висели портреты Хлюстина2, Мариуса Петипа и фотография царя с собственноручной восторженной надписью. Я прижалась лицом к ее шее, поцеловала, в ответ она погладила меня, вежливо, как полагается гладить чужих детей. «Моя дочка участвовала в балете, который ставила ее преподавательница, мадам Кристин...» — «А, знаю...» — «...на музыку увертюры Чайковского «Двенадцатый год», но пришлось спасаться от ужасов, которые и вам хорошо известны...» — «Encore des grandes machines!3—сказала Павлова.— Пусть ваша дочь танцует вещи попроще: что-нибудь Минкуса или из «Щелкунчика», танец Феи Драже например, гавот Миньоны — не помню имени композитоpa, которого она назвала,— я танцевала эти вещи еще при Хлюстине. Попытки танцевать симфонии Бетховена, «Пляски Смерти» Сен-Санса—это все идиотские штучки одной американки, как ее там, Дисидора, кажется, или Исидора, или Исадора... не помню. Фамилия какая-то шотландская, а может быть, ирландская...» — «Дункан?» — спросила мать. «Да. Кажется, так...— голос Павловой звучал нескрываемым презрением. Она круто повернула разговор: — Дождь идет. Здесь все время дождь идет... Ах! Недавно я была на гастролях в Хаванн (только теперь я понимаю, про какой город она говорила, она хотела сказать «Гавана»! Долгое время потом искала я в атласах, в энциклопедиях город Хаванн, невидимый город, будто град Китеж, но так и не нашла; не зная, что думать, я стала представлять себе город в каком-нибудь древнем полусказочном королевстве, вроде Голконды или Малакки...), вот этот город словно нарочно для меня создан. Обожаю тропики. Как легко там разогреваются мускулы!.. Я не еду туда только потому, что уже осела в Лондоне, здесь мои лебеди — коллеги по балету.— И, видимо, чтобы мы скорее ушли: — Подарить тебе что-нибудь, девочка?» — «Да. Вашу фотографию и еще, если можно...» — «Что?» — «Туфельку. Старую, рваную, все равно. Она будет моим талисманом». Я получила фотографию — Анна в костюме пастушки Амариллис. И туфельку она мне тоже дала, старую, выцветшую; быстрой рукой написала на подошве свою фамилию... Мы вышли на улицу; вот так человек после торжественной пасхальной службы оказывается на паперти, окруженный крикливыми оборванными нищими. Погасли огни, кончилось волшебство, туман, слякоть, жалкая подземка с облупленными, грязными, в пятнах сырости стенами...) «Когда мы впервые увидели ее в «Лебеде»,— говорит кубинец,— моя тетушка тоже повела меня к ней. Помню запах пудры, белые ее пятна виднелись тут и там на полу. Грим на лице Павловой потрескался, и лицо походило на старый портрет, требующий реставрации. Но все равно она была прекрасна: глаза горели, все существо дышало какой-то особой, внутренней силой. Она то и дело отирала мохнатым полотенцем пот и тем не менее говорила, что любит тропики, что здесь удивительно легко «разогреваются мускулы». А потом тоже сказала про своих лебедей— коллег по балету, это мне очень понравилось, потому что напомнило «Алису в Стране Чудес» или рассказы о Кальехе» .— «Вы не влюбились в нее? — спросила я.— Ах, если бы была мужчиной!» Кубинец рассмеялся: «О! Тогда я еще не бы мужчиной! Всего лишь застенчивый веснушчатый подросток... Но что касается так называемых «дурных мыслей», хоть это и самые прекрасные мысли, какие только могут быть у человека, должен тебе признаться, меня мало привлекали балерины классического балета. Помнишь жестокие слова Теофиля Готье: «Холодная как балерина».— «Да что вы об этом знаете?» — «Как бы то ни было, вряд ли Павлова проводила безумные ночи со своим месье Дандре, он был довольно старый да вдобавок хромой, вроде как я теперь».— «Павлова была существом бесплотным».— «Ну, значит, она не знала, чего лишена, черт побери!» — воскликнул кто-то весело, с креольским акцентом. Я сразу догадалась, что это и есть Гаспар Бланко — левая рука в гипсе, на груди, на шнуре, каким священники подпоясывают ризу, висела труба, терлась при каждом шаге о гипс, звенела, будто консервная банка. «Не прыгай, зараза!» — сказал он и хлопнул здоровой рукой по трубе. «Моя подруга»,— сказал Жан-Клод, указав на меня. (Слово «подруга», по-моему, звучит совершенно так же мерзко, как «любовница».) «Припадаю к вашим стопам, сеньора,— музыкант низко поклонился с провинциальной и в то же время насмешливой изысканностью.— Прошу у вас прощения за грубое слово, но мы, солдаты... Постараюсь впредь выражаться изящнее.— И, повернувшись к кубинцу: — Слушай, Энрике... Вы тут треплетесь о всяком дерьме, а там сейчас Поль Робсон петь будет... Пошли. Да поскорее, уже full.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Я умолкла. Кубинец тоже молчал, погруженный, видимо, в какие-то свои, сокровенные воспоминания; я же думала о том, что не рассказала ему... (После спектакля моя мать решила обязательно пойти за кулисы, приветствовать Анну Павлову. «Но ты же с ней не знакома»,— сказала я; внезапный страх охватил все мое существо, словно меня хотят ввести в святилище, где отправляют тайные обряды. «Не беда. Она поймет: мы е землячки, мы бежали из России, только недавно приехали сюда мы жертвы того позора, который...» Публика шумела, я не расслышала окончания фразы. Мать - устремилась к какому-то человеку во фраке — вероятно, это был Макс Рабинов, директор фуппы,— они поговорили несколько минут, мать подозвала меня. Железная дверца отворилась, мы пересекли сцену, где суетились рабочие, разбиравшие декорации. Дрожа от волнения, не в силах вымолвить ни одного слова, вся превратясь в зрение и слух, я вошла в уборную Анны Павловой... Потная, с лицом измученным, но как всегда энергическим и нервным, она расчесывала ( пои черные волосы; время от времени камеристка подносила к се губам чашку жидкого чая, она отпивала маленькими глотками. Я впервые увидела ее так близко: шея, быть может, слишком длинна, острые ключицы, худые мускулистые руки, веснушки на гладкой коже; однако она вовсе не казалась слабой, * напротив, как бы источала решимость и волю. После обычных комплименты и совместных сетований на горькую судьбу России мать (казала: «Моя дочь обучается классическому танцу». Анна привлекла меня к себе, долго смотрела в лицо глубокими своими глазами, обняла за талию. «Elle est gentile, votre petite fille» — (казала она; с восторгом, с наслаждением вдыхала я запах косметики, ощущала влажное тело, расслабившееся после чудовищного напряжения, которое нам, зрителям, виделось как (качественный полет, следующие одна за другой позы, геометриче-(к и четкий рисунок танца, внезапные, почти инстинктивные и сгибы. На стенах висели портреты Хлюстина2, Мариуса Петипа и фотография царя с собственноручной восторженной надписью. Я прижалась лицом к ее шее, поцеловала, в ответ она погладила меня, вежливо, как полагается гладить чужих детей. «Моя дочка участвовала в балете, который ставила ее преподавательница, мадам Кристин...» — «А, знаю...» — «...на музыку увертюры Чайковского «Двенадцатый год», но пришлось спасаться от ужасов, которые и вам хорошо известны...» — «Encore des grandes machines!3—сказала Павлова.— Пусть ваша дочь танцует вещи попроще: что-нибудь Минкуса или из «Щелкунчика», танец Феи Драже например, гавот Миньоны — не помню имени композитоpa, которого она назвала,— я танцевала эти вещи еще при Хлюстине. Попытки танцевать симфонии Бетховена, «Пляски Смерти» Сен-Санса—это все идиотские штучки одной американки, как ее там, Дисидора, кажется, или Исидора, или Исадора... не помню. Фамилия какая-то шотландская, а может быть, ирландская...» — «Дункан?» — спросила мать. «Да. Кажется, так...— голос Павловой звучал нескрываемым презрением. Она круто повернула разговор: — Дождь идет. Здесь все время дождь идет... Ах! Недавно я была на гастролях в Хаванн (только теперь я понимаю, про какой город она говорила, она хотела сказать «Гавана»! Долгое время потом искала я в атласах, в энциклопедиях город Хаванн, невидимый город, будто град Китеж, но так и не нашла; не зная, что думать, я стала представлять себе город в каком-нибудь древнем полусказочном королевстве, вроде Голконды или Малакки...), вот этот город словно нарочно для меня создан. Обожаю тропики. Как легко там разогреваются мускулы!.. Я не еду туда только потому, что уже осела в Лондоне, здесь мои лебеди — коллеги по балету.— И, видимо, чтобы мы скорее ушли: — Подарить тебе что-нибудь, девочка?» — «Да. Вашу фотографию и еще, если можно...» — «Что?» — «Туфельку. Старую, рваную, все равно. Она будет моим талисманом». Я получила фотографию — Анна в костюме пастушки Амариллис. И туфельку она мне тоже дала, старую, выцветшую; быстрой рукой написала на подошве свою фамилию... Мы вышли на улицу; вот так человек после торжественной пасхальной службы оказывается на паперти, окруженный крикливыми оборванными нищими. Погасли огни, кончилось волшебство, туман, слякоть, жалкая подземка с облупленными, грязными, в пятнах сырости стенами...) «Когда мы впервые увидели ее в «Лебеде»,— говорит кубинец,— моя тетушка тоже повела меня к ней. Помню запах пудры, белые ее пятна виднелись тут и там на полу. Грим на лице Павловой потрескался, и лицо походило на старый портрет, требующий реставрации. Но все равно она была прекрасна: глаза горели, все существо дышало какой-то особой, внутренней силой. Она то и дело отирала мохнатым полотенцем пот и тем не менее говорила, что любит тропики, что здесь удивительно легко «разогреваются мускулы». А потом тоже сказала про своих лебедей— коллег по балету, это мне очень понравилось, потому что напомнило «Алису в Стране Чудес» или рассказы о Кальехе» .— «Вы не влюбились в нее? — спросила я.— Ах, если бы была мужчиной!» Кубинец рассмеялся: «О! Тогда я еще не бы мужчиной! Всего лишь застенчивый веснушчатый подросток... Но что касается так называемых «дурных мыслей», хоть это и самые прекрасные мысли, какие только могут быть у человека, должен тебе признаться, меня мало привлекали балерины классического балета. Помнишь жестокие слова Теофиля Готье: «Холодная как балерина».— «Да что вы об этом знаете?» — «Как бы то ни было, вряд ли Павлова проводила безумные ночи со своим месье Дандре, он был довольно старый да вдобавок хромой, вроде как я теперь».— «Павлова была существом бесплотным».— «Ну, значит, она не знала, чего лишена, черт побери!» — воскликнул кто-то весело, с креольским акцентом. Я сразу догадалась, что это и есть Гаспар Бланко — левая рука в гипсе, на груди, на шнуре, каким священники подпоясывают ризу, висела труба, терлась при каждом шаге о гипс, звенела, будто консервная банка. «Не прыгай, зараза!» — сказал он и хлопнул здоровой рукой по трубе. «Моя подруга»,— сказал Жан-Клод, указав на меня. (Слово «подруга», по-моему, звучит совершенно так же мерзко, как «любовница».) «Припадаю к вашим стопам, сеньора,— музыкант низко поклонился с провинциальной и в то же время насмешливой изысканностью.— Прошу у вас прощения за грубое слово, но мы, солдаты... Постараюсь впредь выражаться изящнее.— И, повернувшись к кубинцу: — Слушай, Энрике... Вы тут треплетесь о всяком дерьме, а там сейчас Поль Робсон петь будет... Пошли. Да поскорее, уже full.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141