«Что ж, дело Житейское. Рано или поздно... Я, пожалуй, пораньше тебя...» А когда я уже уходила: Пожениться не думаете?» О, господи! Хороша бы я была, хороши были бы мы перед аналоем в церкви, на улице Дарю — над головами держат венцы, священник возглашает: Господи боже, славой и честью увенчай их», и читает послание к Кфесянам о муже и жене, и говорит «честный их брак покажи, скверно их ложе соблюди», и трижды преподает чашу. Нет, imepi» я истинная женщина, я чувствую себя женщиной впервые. Дул ветер эмансипации, и мы отвергали формы, которые диктует не столько разум, сколько рутина. Я связана с тем, кого избрала, но это не обрекает меня на мещанское обезличивание. Он будет писать свою работу, ожидая кафедры в Сорбонне, я — танцевать, уезжая то в Лондон, то в Рим, то в Монте-Карло, где часто гастролирует наша труппа. Тем больше обрадуемся мы, когда видимся снова. Чтобы жить в согласии, не мешая друг другу, мы не нуждаемся в нотариусах и священниках. Жан-Клод стал для меня средоточием всех совершенств («Так всегда бывает, когда полюбишь»,— говорила мадам Кристин, довольная тем, что хотя бы в этом я похожа на других женщин), только одно мне было ( ipainio — что он коммунист, но я старалась об этом не упоминать. Надо сказать, и он был предельно сдержан, как, скажем, христианин, который не кричит о своей вере. Мы вообще не творили о политике. «Пойду в свой клуб»,— говорил он, чуть.-чуть улыбаясь, когда отправлялся раз в неделю на партийное собрание. «А я в свой картонный замок»,— отвечала я. И есяцы шли, и слагались в годы, время бежит быстро, когда двое едины и духом, и телом, ведь я не оказалась «холодной танцоркой» Теофиля Готье, он — сухарем, чуждающимся плотского, каким по канону беллетристов должен быть эрудит со склонностью к философии. И бежали числа, и я легко принимала его «клуб», пока над Европой не загремела гроза Испанской войны. Помню, взгляд его загорался, когда при нас говорили об Интернациональных бригадах. И вот я плачу над письмом на улице Сент-Женевьев, куда мы недавно перебрались. История снова встала у меня на дороге. Тогда я и ощутила своими до боли стихи Хуана де ла Крус, которые мы столько раз читали вместе:
Стремительней оленя,
Где скрылся ты, единственно Желанный?
И нет мне утоленья,
И, мучимая раной,
Ищу тебя, взывая неустанно.
Странные были святки в прошлом году, во многих домах стояла тишина, свет погас очень рано и под рождество, и под Новый год, словно в будние дни, тогда как обычно на праздники все веселились почем зря, играли пластинки, играли тамошние оркестры, люди ходили друг к другу со сластями и вином (таков обычай), пахло жареным поросенком, маринованными угрями, всюду варили нугу, пекли печенье, не забывая пойти поклониться кресту, который, по преданию, привез сюда сам Колумб и первые мессы для индейцев отслужил именно там святой Бартоломё де лас Касас. Да, странные были святки в прошлом году, многие подчеркнуто их не праздновали, но в этом они прошли совсем уж без музыки, шутих и смеха, в тревоге и ожидании. Одни притаились в ужасе, другие соблюдали траур, хотя никто у них в доме не умер. Боялись, жутко боялись те, кого из-за речей или служебного положения могли счесть приверженцами Батисты, а уж совсем перетрусили те, кто хвастался прежде «непреклонностью». Молчали и те, кто надеялся, что скоро молчать не придется; те, кто разделял душою печаль Сантьяго и других селений, где матери, жены, невесты оплакивали убитых или замученных сыновей, мужей, женихов. Правду нельзя было больше ни утаить, ни обойти — шла гражданская война, весь мир прекрасно знал, что революционеры спустились с гор Сьерра- аэстры на равнину, где и должна решиться участь Кубы. Давно убедившись, что беседа со мною о политике обречена остаться монологом, приятель мой, врач, заговаривал об этом тем не менее все чаще и тревожней: «Они (он поднимал кверху руку) в совершенстве овладели техникой внезапного нападения и в партизанской войне непобедимы, как испанские геррильеро наполеоновских времен. Но сейчас они встретятся с врагом в отрытом бою, армия против армии, а у правительственных поиск, отлично снаряженных, есть и артиллерия всех калибров, и самолеты, кажется, даже бронепоезд». Я понимала, что но многих семьях слушают станцию мятежников и, несмотря на помехи, шумы, официальные передачи, ловят обрывки сообщений. Все знали, что правительственные войска покинули селенье, всего в тридцати пяти километрах от Санта-Клары — одного из самых важных наших городов, а на рождество они ос пилили и городок Ремедиос. 30-го прошел слух о битве под ( Сантай. «Там и решится»,— сказал доктор, который ходил но больным, слушал радио, сидя всегда на лучшем месте, считал пульс у напуганных, успокаивал разликовавшихся, мерял темпера утру у тех, кто совсем захворал от страха, радовался выздоровел сломленных тоскою и потому прекрасно знал все новости. •Ной беспощадный,— сказал он мне, заскочив на минутку после mm, как объездил округу.— По радио слышно, как идет пальба. Винтовки, пулеметы, пушки, истинный ад!» Назавтра он ликовал: Лх ты, трам-та-ра-рам, взяли бронепоезд! В нем триста пятьдесяти человек, все сдались в плен! Бой продолжается». А первого царя, первым утром Нового года, побежала из уст в уста поразительная весть: Батиста удрал, улетел, кажется, в Санто-Доминго. К полудню примчался доктор, крича: «Это правда! Конец проклятой тирании! Нет, еще не все, но развязка близится. Может быть, будут сопротивляться те, кто остался, или it, у кого уж очень совесть нечиста. Но Фидель приказал идти на столицу под командой Камило Сьенфуэгоса и Эрнесто Че Геиары.— Он помолчал и медленно, весомо произнес: — Друг мой, можно сказать, что победила революция».
'Гак слово это настигло меня на краю карты, там, куда, казалось бы, ему вовек не дойти. Один переворот — вровень мне, ребенку,— вышвырнул меня из Баку, где было такое же зеленое море. Взрослая революция выгнала меня из Петрограда, где я услышала впервые тот гимн, который через много лет мне допелось слушать в театре, во времена революционной войны в Испании, отнявшей у меня первую мою любовь. Я бежала за океан от другой войны, которая раздвинула границы Октябрьской революции, чтобы я, жившая вне календаря, вдали от мирских событий, я, укрывшаяся в укромнейшем на свете селении, оказалась в самой гуще того, что можно назвать только этим словом. Мною овладела неописуемая усталость, я покорилась всему, я смирилась, сдалась, хватит, больше бежать я не могу. Я хотела забыть, что живу в век глубочайших сдвигов, и потому осталась, как есть, без помощи и без сил, перед лицом неведомой мне Истории. Как в озарении, поняла я, что против эпохи жить нельзя. Если вечно глядеть скорбным взором на то, как пылает и рушится прошлое, ты обратишься в соляной столп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141