Она легла на бок и попыталась сунуть голову под подушку. «Скажи мне одно: Хосе Антонио это знал?» — «Ну, как же! — Зевок.— Приходил, тут с нами плавал».— Голова исчезла.— «Послушай».— Я спать хочу». Ну, все. Я коснулась дна черной ямы. Вокруг пустота. Схватиться не за что. Я одна, и земля меня отвергает. И вдруг, родившись заново в темной ночи, я захотела жить, но как бы назад—идти обратно. От всего отрешиться. Отказаться, (пускаться от нуля, где я была сейчас, вниз, по ступенькам oтрицательных чисел. Погрузиться во тьму полной безвестности. Ни к чему не стремиться; забыть, что знала. Если вокруг пустота, замкнусь в себе самой, отказавшись от всех притязаний. Тереса (пала тяжелым, неестественным сном, и я, презрев ее запрет, позвонила домой. «Никаких происшествий,— сказала Камила,— все в порядке». Хорошо. Я загляну в банк, а через час зайду за вещами. Пускай приготовит чемоданы, они на антресолях. «Вы уезжаете, сеньора? — «Да».— «За границу?» — «Да». Прежде чем уйти, я долго рассматривала карту, которую мы с Энрике купили на улице Сен-Жак, Scte. Iago. Дорога апостола Иакова, путь нищих, кающихся, обремененных, по которому ведет Венера, звезда моряков. "La mer, la mer, toujours recommencee". В банке я спросила кассира, отсчитывавшего мне столько-то тысяч песо, бывал ли он в Баракоа. «Упаси господь,— ответил он и засмеялся.— Это уж дальше некуда!»
Первые Верины письма, которые пришли в Каракас,— обо IUCM и ни о чем. Какие-то ласковые слова, совершенно пустые; через Хосе Антонио она знает, что все у меня в порядке, мой безотказный помощник Мартинес де Ос (испанский архитектор, которым я познакомился, когда он лежал в Беникасиме) оканчивает то, что я начал, несколько банальных вилл, супермаркет, сельское кафе, обе ее программы почти готовы, и, когда придет время дерзновенных гастролей, хорошо бы нам встреться в Париже. Приходится читать между строк. Вера настойчиво повторяет: «отдыхай», «лечись», «ты здесь не нужен» ( и отдохни как следует», и «не спеши сюда», и «перемена климата на пользу», и тому подобное). Вот почему она так сухо и холодновато пишет; ей кажется, что письма читают, и это вполне нарочно — перлюстрация, как и цензура, обычны в странах, где пущены в ход механизмы подавления. Я и сам понимаю, что но {вращаться нельзя. На Кубе царит террор поистине зверский, и слухи о нем доходят до нас, хотя в газетах ничего нет. Многое я и раньше знал от тех, кто, как мой раненый, косвенно или прямо принимал участие в нападении на Президентский дворец. Однако вести эти, на мой слух, грешили оптимизмом, который неизбежно побуждает новое поколение революционеров преувеличивать все, что им на руку. Здесь же сведения верные. Здесь, что у тех, кто был с Кастро на яхте «Гранма», положение все прочнее, а Сьерра-Маэстра, ставшая символом и душою борьбы, превратилась в настоящий оплот мятежной армии, которая, пополняясь что ни день все лучше обученными и вооруженными людьми, переходит от защиты к наступлению, чудесным образом воскрешая и продолжая дело повстанцев, боровшихся в прошлом веке против Испании. Здесь тоже военная диктатура, не столь явная, как у Батисты; однако некоторые газеты все же пишут обиняками о моей стране, надеясь на то, что умный поймет с полуслова. Кроме того, здесь в ходу европейские и североамериканские журналы, где помещают все более серьезные и достоверные статьи о борьбе, набирающей силу. «Пари-матч» прямо говорит о партизанской войне, и на фото можно увидеть прекрасно организованный лагерь, где в помине нет того беспорядка, который нередко царит в однодневных станах мятежников. Судя по всему, эти, в горах, взялись за дело не на шутку, у них суровая дисциплина и настоящее тактическое чутье. Следя за событиями все пристальней, я пытаюсь вместе с тем постичь странный город, Сантьяго-де-Леон-де-Каракас, который то и дело переворачивает мои понятия и становится причудливей с каждым днем. Он удивляет меня, раздражает, кажется мне чудовищным, даже мерзким, но и противоречивым, загадочным, таинственным, темным до ужаса, влекущим, несмотря на весь свой сумбур; ибо в нем, без сомнения, рождается что-то такое, что может родиться только в Латинской Америке, более того, только в городе, самое существование которого — непрестанно обновляющийся хэппенинг.
Хэппенинг этот, включающий множество действующих лиц, идет уже несколько миллионов лет. Неисчислимые годы, с третьего дня творенья, захватывала подземное царство первородная материя жизни, пока несметные богатства эти не прорвали земную кору и не брызнули вверх фонтанами зловонной, маслянистой жижи. Чтобы ускорить трудные роды, вознеслись к небу вышки, на вершине которых, как птицы на дереве, поселились их непременные обитатели — похожие на дятлов краны. Люди покинули дома, поля и сады, ради верных денег, которые платят многонациональные компании, проникающие туда, где только запахнет нефтью. И на пустырях, облюбованных прежде лишь скорпионами и змеями, за одну ночь родились города с барами о тысяче бутылок и борделями о сотне девок, где денно и нощно гремели симфонолы и музыкальные автоматы, а по субботам достигали апогея пьянство, блуд, карты и кости. Рамон Лопес Веларде мог бы написать здесь скорее, чем в Мексике, свои прославленные строки: «Христос даровал тебе ясли и крест, а дьявол — нефть и бензиновый трест». И впрямь, скот разводили тут веками. Уединенная, отсталая, далекая Венесуэла, где столько детей рождалось в стойле, а волхвов что-то не было, казалась бедной родственницей среди латиноамериканских стран, но вдруг ей довелось присутствовать при том, как Диоген стал царем Мидасом. И царь этот, напустив на столицу своры бульдозеров, сооружал преогромное чудище в духе самых диких чаяний урбанизма. С раннего утра (если не с ночи, когда работа шла при свете прожекторов и фонарей) эти безжалостные бульдоги принимались хрюкать, лаять, грызть и кусать землю, а за ними следовала свора землечерпалок, самосвалов, бетономешалок, они наступали, отступали, грязная густая масса лилась и пузырилась, гремели моторы, грузовые машины тормозили, срывались с мест, а сотни машин легковых, попавших в пробку, сигналили во всю свою мочь. Дельцов, продавцов, акционеров, покупателей, негоциантов, спекулянтов, банкиров, архитекторов, подрядчиков охватило какое-то бешенство, они разрушали, строили, разрушали, строили, безжалостно уничтожая все, мало-мальски связанное со стариною, что еще хранил хоть как-то четырехсотлетний город. Разъяренные бульдозеры с особой лихостью и прытью (раз — и нету!) кидались на старинные дома, срывая чердаки и крыши, сбивая химеру с угла, вкатывая единицы в тихий патио, где растет гранат и стоят кувшины, и, вернув Пречистую деву, царившую в дальнем вестибюле, наваливались отдышаться в известковой пыли, на грудах дымящихся обломков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Первые Верины письма, которые пришли в Каракас,— обо IUCM и ни о чем. Какие-то ласковые слова, совершенно пустые; через Хосе Антонио она знает, что все у меня в порядке, мой безотказный помощник Мартинес де Ос (испанский архитектор, которым я познакомился, когда он лежал в Беникасиме) оканчивает то, что я начал, несколько банальных вилл, супермаркет, сельское кафе, обе ее программы почти готовы, и, когда придет время дерзновенных гастролей, хорошо бы нам встреться в Париже. Приходится читать между строк. Вера настойчиво повторяет: «отдыхай», «лечись», «ты здесь не нужен» ( и отдохни как следует», и «не спеши сюда», и «перемена климата на пользу», и тому подобное). Вот почему она так сухо и холодновато пишет; ей кажется, что письма читают, и это вполне нарочно — перлюстрация, как и цензура, обычны в странах, где пущены в ход механизмы подавления. Я и сам понимаю, что но {вращаться нельзя. На Кубе царит террор поистине зверский, и слухи о нем доходят до нас, хотя в газетах ничего нет. Многое я и раньше знал от тех, кто, как мой раненый, косвенно или прямо принимал участие в нападении на Президентский дворец. Однако вести эти, на мой слух, грешили оптимизмом, который неизбежно побуждает новое поколение революционеров преувеличивать все, что им на руку. Здесь же сведения верные. Здесь, что у тех, кто был с Кастро на яхте «Гранма», положение все прочнее, а Сьерра-Маэстра, ставшая символом и душою борьбы, превратилась в настоящий оплот мятежной армии, которая, пополняясь что ни день все лучше обученными и вооруженными людьми, переходит от защиты к наступлению, чудесным образом воскрешая и продолжая дело повстанцев, боровшихся в прошлом веке против Испании. Здесь тоже военная диктатура, не столь явная, как у Батисты; однако некоторые газеты все же пишут обиняками о моей стране, надеясь на то, что умный поймет с полуслова. Кроме того, здесь в ходу европейские и североамериканские журналы, где помещают все более серьезные и достоверные статьи о борьбе, набирающей силу. «Пари-матч» прямо говорит о партизанской войне, и на фото можно увидеть прекрасно организованный лагерь, где в помине нет того беспорядка, который нередко царит в однодневных станах мятежников. Судя по всему, эти, в горах, взялись за дело не на шутку, у них суровая дисциплина и настоящее тактическое чутье. Следя за событиями все пристальней, я пытаюсь вместе с тем постичь странный город, Сантьяго-де-Леон-де-Каракас, который то и дело переворачивает мои понятия и становится причудливей с каждым днем. Он удивляет меня, раздражает, кажется мне чудовищным, даже мерзким, но и противоречивым, загадочным, таинственным, темным до ужаса, влекущим, несмотря на весь свой сумбур; ибо в нем, без сомнения, рождается что-то такое, что может родиться только в Латинской Америке, более того, только в городе, самое существование которого — непрестанно обновляющийся хэппенинг.
Хэппенинг этот, включающий множество действующих лиц, идет уже несколько миллионов лет. Неисчислимые годы, с третьего дня творенья, захватывала подземное царство первородная материя жизни, пока несметные богатства эти не прорвали земную кору и не брызнули вверх фонтанами зловонной, маслянистой жижи. Чтобы ускорить трудные роды, вознеслись к небу вышки, на вершине которых, как птицы на дереве, поселились их непременные обитатели — похожие на дятлов краны. Люди покинули дома, поля и сады, ради верных денег, которые платят многонациональные компании, проникающие туда, где только запахнет нефтью. И на пустырях, облюбованных прежде лишь скорпионами и змеями, за одну ночь родились города с барами о тысяче бутылок и борделями о сотне девок, где денно и нощно гремели симфонолы и музыкальные автоматы, а по субботам достигали апогея пьянство, блуд, карты и кости. Рамон Лопес Веларде мог бы написать здесь скорее, чем в Мексике, свои прославленные строки: «Христос даровал тебе ясли и крест, а дьявол — нефть и бензиновый трест». И впрямь, скот разводили тут веками. Уединенная, отсталая, далекая Венесуэла, где столько детей рождалось в стойле, а волхвов что-то не было, казалась бедной родственницей среди латиноамериканских стран, но вдруг ей довелось присутствовать при том, как Диоген стал царем Мидасом. И царь этот, напустив на столицу своры бульдозеров, сооружал преогромное чудище в духе самых диких чаяний урбанизма. С раннего утра (если не с ночи, когда работа шла при свете прожекторов и фонарей) эти безжалостные бульдоги принимались хрюкать, лаять, грызть и кусать землю, а за ними следовала свора землечерпалок, самосвалов, бетономешалок, они наступали, отступали, грязная густая масса лилась и пузырилась, гремели моторы, грузовые машины тормозили, срывались с мест, а сотни машин легковых, попавших в пробку, сигналили во всю свою мочь. Дельцов, продавцов, акционеров, покупателей, негоциантов, спекулянтов, банкиров, архитекторов, подрядчиков охватило какое-то бешенство, они разрушали, строили, разрушали, строили, безжалостно уничтожая все, мало-мальски связанное со стариною, что еще хранил хоть как-то четырехсотлетний город. Разъяренные бульдозеры с особой лихостью и прытью (раз — и нету!) кидались на старинные дома, срывая чердаки и крыши, сбивая химеру с угла, вкатывая единицы в тихий патио, где растет гранат и стоят кувшины, и, вернув Пречистую деву, царившую в дальнем вестибюле, наваливались отдышаться в известковой пыли, на грудах дымящихся обломков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141