» — «Голубчик, куда я денусь из бассейна? Я не русалочка, которая предала своих, чтобы переспать с принцем».
Мне было легче от того, что она близко, и даже от того, что я слышу, как она плещется, но все же на меня накатили одиночество и отчаяние. Сдаваясь загодя, я думала с ужасом, как трудно будет влачить существование, бесплодное, словно сизифов труд.
Здесь ничего делать нельзя. В стране, которой правят никчемные мещане, бесчестные политики и глупые солдафоны, нет места ни творчеству, ни духу. Библиотеки превратились в лавки, никто не ходил туда читать; концерты симфонического оркестра, столь славного во времена Клейбера, понемногу становились пустым светским развлечением; на всем острове не было музея современного искусства; лучшие живописцы уезжали или старели среди непроданных полотен. Словом, ясно, что животным моей породы нечего делать в этой столице, в этой рулетке, где духовная жизнь застыла между зеро и ДЕойным зеро. Что же, немного погодя, через месяц-другой, поеду в Каракас без компаса веры и буду прозябать там (не иначе, ведь я никого в тех краях не знаю) рядом с человеком, разочаровавшимся в своем искусстве, оставив навсегда циников и скептиков, вроде Тересы или Хосе Антонио (не говоря об Ольге, этой нуворишке, роскошествующей вместе с мужем-колаборационистом) и других, вроде Мирты и Каликсто (если он ушел от ищеек), пытавшихся взлететь и рухнувших рядом с изувеченными жертвами режима: «Le transparent glacier des vols qui n'ont pas fui...» l Впервые позавидовала я Гаспару, который хотя бы верит в партию, как верил Ренан в науку. Он здоров дуЬюю, думала я, он крепок и целен, как крестьянин, как простой человек, как пролетарий старой закваски, и марксизм дает ему то, что предкам его столетиями давало Евангелие: твердую и животворящую цель, основу бытия. Ко всему прочему, отчаяние и( колыхнуло во мне застарелый комплекс вины, стремление искупить ее, которое так часта приписывают русским, тягу к самоуничтожению — словом, то, что побудило Николая взять на себя преступление Раскольникова. Быть может, грех мой — счастливее; быть может, нельзя так полагаться на свой талант; бы i ь может, дурно целиком отдавать себя танцу. Я погружалась в бедонную пустоту своей души, мне нечем было жить, мне не <>< шлось даже горькой отрады — платить за содеянное... И в поисках опоры я стала смотреть на то, что окружало меня. Вот Сыр, где среди этикеток виднеется одна с бизоном... Вот карта, шакомая. старинная карта Кубы, напечатанная невесть где, а на пей, кроме известных городов — St Christophe, Scte Iago2, в нос iочном углу острова, чуть северней гор, написано крупными буквами: <Баракоа». Какой-то край света, затерянное место, приютившееся вдали от спеси и бурь XVIII века... И вдруг я вспомнила: карту эту мы с Энрике купили в Париже, на улице Сен-Жак, незадолго до отъезда. «Откуда она у тебя?» — спросила я Тересу, которая как раз входила, вытирая голову полотенцем со своими инициалами. «А, Энрике подарил,.. Помнишь, когда я ему привезла из Мексики трактат о перспективе? Давай-ка мы с тобой закусим». Я отвечала, что есть не могу, тошнит. «А ты постарайся».— «Нет, не могу». Мне хотелось позвонить домой. Узнать, что там. Сколько же мучаться в самых ужасных догадках? «Не советую,— сказала Тереса.— Если твой телефон прослушивается, возьмут на заметку и мой. А нам обеим это ни к чему, пока у тебя все не уладилось. Завтра я сама позвоню из автомата». Она поставила на стол красную икру, черную, сладкие стебли из Бразилии, итальянский паштет. «Супу согреть? У меня есть ox tail и clam chowder оба фирмы Кэмпбелл». Нет, не могу. Я давлюсь, страдаю, снова плачу, Тереса ставит на стол бутылку бургундского: «Лучшее лекарство — красное вино после виски. Заснешь как убитая. А это тебе и нужно».— «Ты не уйдешь?»— «Не бойся, останусь здесь, буду тебя стеречь... Пей и ложись. Мне еще рано. Устраивайся справа. Левая сторона—моя.— Она засмеялась.— Это безопасно. Вот будь ты мужчина... А этим не занимаюсь. Как говорится, хлеб с хлебом не едят». Дубленый желудок, унаследованный от предков, и на сей раз w справился с алкоголем. В девять я была пьяна, утром проснулась Я свежая, как ни в чем не бывало, и сразу вспомнила о беде, свалившейся на меня. Тереса спала рядом, слишком крепко, она приняла снотворное, вот и флакончик на столике. Передо мною всплыла карта, которую я видела вчера сквозь винные пары. Я посмотрела на нее. Да. Та самая, с улицы Сен-Жак. Тогда я вспомнила и бизона. Зубровку любил Энрике, ее никто здесь не знает, а этикетка была на трех бутылках, стоявших на самом виду, словно водку эту пьют у Тересы особенно часто. Такие бутылки продают только в одном магазине, и Энрике знал в каком. Повинуясь чутью, я осмотрела ящики и шкатулки. Открыла альбом с фотографиями — «New York — Rainbow Room— январь 43-го», Энрике и Тереса, обнявшись. Какой-то ресторан, 1 судя по бутылкам, итальянский. Энрике между двумя женщина, одна—Тереса, другую—тощую и бледную — я никогда не 1 видела. Подпись «Мы с Анаис Нин. Февраль 43». А вот еще одна, там же, с Бунюэлем и еще с кем-то, вроде бы с Джоном джем. Ведомая все тем же чутьем, я взяла с полки книгу Лнаис Нин, «Winter of Artifice». Посвящение, два года назад: «Тересе и Энрике, великолепным любовникам». Я толкнула дверь в другую комнату и увидела там на столе чертежи моего мужа, стопки писем, бумаг, заметок... Я стала трясти Тересу, (лишком крепко она спала. «Оставь ты меня, так тебя растак»,— сказала она, едва ворочая языком. Но я вытащила ее из нос гели и буквально поволокла к столу. «Что это такое? Почему письма? А чертежи? Ты можешь мне объяснить?» — Немного очнувшись, она посмотрела и сказала: «Последнее время его утомляло, что в конторе толчется народ, он не мог там работать, и потом он думал, что швейцар на него донес. Вот он и приходил сюда, здесь тихо».— «Возможно. Ну, а фото, а книга Анаис?» Тереса молчала. «Значит, вы с ним?..» — «Ладно, отвечу—да. Только ты не убивайся, хватает у нас трагедий. Это ничего не значит».— «Ничего не значит, что вы с ним пятнадцать лет!..» — «Как тебе сказать... Ведь это не всерьез... иногда... мы расставались, начинали снова... У меня своя жизнь... Он это прощал... Пойми ты, мы не придавали этому ни малейшего значения».— «А я только вам двоим и верила!» — «Ладно, не устраивай сцен, у меня есть своя Сара Бернар». Она посмотрела мне в лицо, с удивлением увидела, как оно застыло, и вдруг накинулась на меня: «А чего ты хочешь, когда тебя до ночи нет? Да и ночью еле живая, ничего ей не нужно! Тебе только танцы и танцы. Добро бы, плясала, как Павлова, а то—учишь других. Ты никогда не слыхала, что женщина ты никудышная? Упражняешься, упражняешься, а дура дурой! И вообще, не мешай мне спать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Мне было легче от того, что она близко, и даже от того, что я слышу, как она плещется, но все же на меня накатили одиночество и отчаяние. Сдаваясь загодя, я думала с ужасом, как трудно будет влачить существование, бесплодное, словно сизифов труд.
Здесь ничего делать нельзя. В стране, которой правят никчемные мещане, бесчестные политики и глупые солдафоны, нет места ни творчеству, ни духу. Библиотеки превратились в лавки, никто не ходил туда читать; концерты симфонического оркестра, столь славного во времена Клейбера, понемногу становились пустым светским развлечением; на всем острове не было музея современного искусства; лучшие живописцы уезжали или старели среди непроданных полотен. Словом, ясно, что животным моей породы нечего делать в этой столице, в этой рулетке, где духовная жизнь застыла между зеро и ДЕойным зеро. Что же, немного погодя, через месяц-другой, поеду в Каракас без компаса веры и буду прозябать там (не иначе, ведь я никого в тех краях не знаю) рядом с человеком, разочаровавшимся в своем искусстве, оставив навсегда циников и скептиков, вроде Тересы или Хосе Антонио (не говоря об Ольге, этой нуворишке, роскошествующей вместе с мужем-колаборационистом) и других, вроде Мирты и Каликсто (если он ушел от ищеек), пытавшихся взлететь и рухнувших рядом с изувеченными жертвами режима: «Le transparent glacier des vols qui n'ont pas fui...» l Впервые позавидовала я Гаспару, который хотя бы верит в партию, как верил Ренан в науку. Он здоров дуЬюю, думала я, он крепок и целен, как крестьянин, как простой человек, как пролетарий старой закваски, и марксизм дает ему то, что предкам его столетиями давало Евангелие: твердую и животворящую цель, основу бытия. Ко всему прочему, отчаяние и( колыхнуло во мне застарелый комплекс вины, стремление искупить ее, которое так часта приписывают русским, тягу к самоуничтожению — словом, то, что побудило Николая взять на себя преступление Раскольникова. Быть может, грех мой — счастливее; быть может, нельзя так полагаться на свой талант; бы i ь может, дурно целиком отдавать себя танцу. Я погружалась в бедонную пустоту своей души, мне нечем было жить, мне не <>< шлось даже горькой отрады — платить за содеянное... И в поисках опоры я стала смотреть на то, что окружало меня. Вот Сыр, где среди этикеток виднеется одна с бизоном... Вот карта, шакомая. старинная карта Кубы, напечатанная невесть где, а на пей, кроме известных городов — St Christophe, Scte Iago2, в нос iочном углу острова, чуть северней гор, написано крупными буквами: <Баракоа». Какой-то край света, затерянное место, приютившееся вдали от спеси и бурь XVIII века... И вдруг я вспомнила: карту эту мы с Энрике купили в Париже, на улице Сен-Жак, незадолго до отъезда. «Откуда она у тебя?» — спросила я Тересу, которая как раз входила, вытирая голову полотенцем со своими инициалами. «А, Энрике подарил,.. Помнишь, когда я ему привезла из Мексики трактат о перспективе? Давай-ка мы с тобой закусим». Я отвечала, что есть не могу, тошнит. «А ты постарайся».— «Нет, не могу». Мне хотелось позвонить домой. Узнать, что там. Сколько же мучаться в самых ужасных догадках? «Не советую,— сказала Тереса.— Если твой телефон прослушивается, возьмут на заметку и мой. А нам обеим это ни к чему, пока у тебя все не уладилось. Завтра я сама позвоню из автомата». Она поставила на стол красную икру, черную, сладкие стебли из Бразилии, итальянский паштет. «Супу согреть? У меня есть ox tail и clam chowder оба фирмы Кэмпбелл». Нет, не могу. Я давлюсь, страдаю, снова плачу, Тереса ставит на стол бутылку бургундского: «Лучшее лекарство — красное вино после виски. Заснешь как убитая. А это тебе и нужно».— «Ты не уйдешь?»— «Не бойся, останусь здесь, буду тебя стеречь... Пей и ложись. Мне еще рано. Устраивайся справа. Левая сторона—моя.— Она засмеялась.— Это безопасно. Вот будь ты мужчина... А этим не занимаюсь. Как говорится, хлеб с хлебом не едят». Дубленый желудок, унаследованный от предков, и на сей раз w справился с алкоголем. В девять я была пьяна, утром проснулась Я свежая, как ни в чем не бывало, и сразу вспомнила о беде, свалившейся на меня. Тереса спала рядом, слишком крепко, она приняла снотворное, вот и флакончик на столике. Передо мною всплыла карта, которую я видела вчера сквозь винные пары. Я посмотрела на нее. Да. Та самая, с улицы Сен-Жак. Тогда я вспомнила и бизона. Зубровку любил Энрике, ее никто здесь не знает, а этикетка была на трех бутылках, стоявших на самом виду, словно водку эту пьют у Тересы особенно часто. Такие бутылки продают только в одном магазине, и Энрике знал в каком. Повинуясь чутью, я осмотрела ящики и шкатулки. Открыла альбом с фотографиями — «New York — Rainbow Room— январь 43-го», Энрике и Тереса, обнявшись. Какой-то ресторан, 1 судя по бутылкам, итальянский. Энрике между двумя женщина, одна—Тереса, другую—тощую и бледную — я никогда не 1 видела. Подпись «Мы с Анаис Нин. Февраль 43». А вот еще одна, там же, с Бунюэлем и еще с кем-то, вроде бы с Джоном джем. Ведомая все тем же чутьем, я взяла с полки книгу Лнаис Нин, «Winter of Artifice». Посвящение, два года назад: «Тересе и Энрике, великолепным любовникам». Я толкнула дверь в другую комнату и увидела там на столе чертежи моего мужа, стопки писем, бумаг, заметок... Я стала трясти Тересу, (лишком крепко она спала. «Оставь ты меня, так тебя растак»,— сказала она, едва ворочая языком. Но я вытащила ее из нос гели и буквально поволокла к столу. «Что это такое? Почему письма? А чертежи? Ты можешь мне объяснить?» — Немного очнувшись, она посмотрела и сказала: «Последнее время его утомляло, что в конторе толчется народ, он не мог там работать, и потом он думал, что швейцар на него донес. Вот он и приходил сюда, здесь тихо».— «Возможно. Ну, а фото, а книга Анаис?» Тереса молчала. «Значит, вы с ним?..» — «Ладно, отвечу—да. Только ты не убивайся, хватает у нас трагедий. Это ничего не значит».— «Ничего не значит, что вы с ним пятнадцать лет!..» — «Как тебе сказать... Ведь это не всерьез... иногда... мы расставались, начинали снова... У меня своя жизнь... Он это прощал... Пойми ты, мы не придавали этому ни малейшего значения».— «А я только вам двоим и верила!» — «Ладно, не устраивай сцен, у меня есть своя Сара Бернар». Она посмотрела мне в лицо, с удивлением увидела, как оно застыло, и вдруг накинулась на меня: «А чего ты хочешь, когда тебя до ночи нет? Да и ночью еле живая, ничего ей не нужно! Тебе только танцы и танцы. Добро бы, плясала, как Павлова, а то—учишь других. Ты никогда не слыхала, что женщина ты никудышная? Упражняешься, упражняешься, а дура дурой! И вообще, не мешай мне спать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141