» — «Да».— «И они тоже?..» — «Да. Все трое. Сначала поедем в Альбасете, там наш штаб. А оттуда...» — «А оттуда?» — «Ну, вернут в часть».— «Не понимаю».— «Драться будем. Наверное, на передовую отправят, там видно будет...» — «Этого не может быть,— сказала я,— не может быть, не может, не может». Я повторяла «не может быть», словно заклятие, я хотела спастись, не в силах поверить, не в силах смириться. «Не может быть»,— твердила я, а все было уже решено; «не может быть», а смерть стояла у порога; «не может быть»... приговор подписан, а подсудимый все еще надеется на милосердие судей. «Не может быть, не может быть». Я разразилась вдруг потоком слов, бесполезных, ненужных, бессмысленных: «Ты выполнил свой долг, твоя совесть чиста; ты же был там, ты ранен, пролил кровь ради Идеи; ты не испанец; ты приехал сюда по своей воле; вернемся в Париж; там — твое истинное дело; работа, прерванная на полуслове, перевод Пруденция, ты создан для умственного труда, ты — интеллигент, а не солдат. Заяви по начальству, что хочешь уехать; тебя обязаны отпустить; я поговорю с Ивонной Робер, она поймет; у тебя здоровье не такое, как у Гаспара или у кубинца Энрике; не может быть, не может быть...» Жан-Клод прервал меня: «Те, кто вступил в Интернациональную бригаду, обещали драться до конца войны».— «А когда будет конец войны?» — «Chi lo sa? Может быть, очень скоро. Ou ce sera peut-etre assez long». Говорить больше было нечего, я только плакала; мой любимый надел свою старую военную гимнастерку. Сели ужинать; могло бы быть весело — ловкий Гаспар постоянно умудрялся раздобыть такое, что, кроме него, никто бы не мог достать, на этот раз он явился с четырьмя бутылками «кодорниу», каталонского шампанского, настоящего французского шампанского нет, сказал он, что ж... a la guerre comme a la guerre3, но ужин прошел почти в полном молчании, я упорно не хотела разговаривать, на лице моем застыло выражение мучительной боли, я сдалась, я вышла из игры, отказалась от всякой борьбы, ибо свыше человеческих сил оказалась ноша, что свалилась на мои плечи. Только что возродилась наша близость, и вот — все разрушено, кто-то третий, непрошеный, вторгся неожиданно, встал между нами. И этот третий — не человек, не женщина, подобная мне, о, тогда я бросилась бы в бой яростно, но нет ни соперницы, ни особо сложившихся обстоятельств, и тут я сумела бы победить, то страшное, что встало между нами, неосязаемо, неуязвимо, неразрушимо, оно не имеет ни плоти, ни образа. Это с грашное зовется Идея. Невидимая, почти абстрактная сила отнимает у меня единственное, что я люблю в этом мире... Потом наступила ночь —ночь отчаяния и яростной страсти, в последний раз пыталась я остановить время, но стоны наслаждения переходили в сдавленные рыдания. На рассвете мы простились. Возле военной машины стояли Гаспар и Энрике. Я не стала при свете дня целовать Жан-Клода — мы простились раньше, когда светало. Он потрепал меня по щеке, как ребенка, и сел в машину. «Прощай». Еще раз—«прощай», и еще... Облако пыли на дороге. И вот я одна. Невыразимый ужас вдруг охватил меня. Я боялась этой внезапно ставшей мне чужой земли, войны, самолетов, которые каждую минуту могут появиться на горизонте; боялась людей в повязках, в гипсе, в шинах, с костылями и палками, что ползали по побережью в надежде на выздоровление. Сама того не заметив, я спустилась в Царство теней, тени окружают меня со всех сторон. Бежать, бежать отсюда, как можно скорее... И я сбежала: бесконечно долго тащился поезд по побережью, останавливался, снова полз. Больше чем через тридцать часов вошел он, наконец, в туннель Порт-Бу; вместо плаката с кенгуру висел теперь другой: мертвый ребенок, а над ним надпись— «Защищайте Мадрид»... Поезд шел сквозь ночь, а потом я вышла на свет — la mer, la mer, toujours recommencee... В Сервере жили люди — спокойные, веселые, безмятежные, смотреть на них было невыносимо. Сервер, Цербер — страж царства мертвых. Но как знать, где царство мертвых — осталось ли позади или вот оно, перед моими глазами. Там жили надеждой. Здесь никто не надеется, здесь играют в мяч, да подливают ледяную воду в рюмку с анисовым ликером, пока он не засветится, словно опал. Мир равнодушия, спящей совести, праздности, мир Обломовых, laisser-aller, laisser-faire \ Я ощущаю смутно свою вину, ведь я мирюсь со всем этим, мирюсь с собой. И вспомнились слова Сан-Хуана де ла Крус, которые часто повторял Жан-Клод: «Живу, но жизни нет во мне».

Недотепистая, одинокая. Я не совсем точно знаю смысл этого слова—недотепистый, недотепистая. В первый раз я услышала его в ту ночь, когда кубинец Энрике рассказывал мне о своей страшной поездке в Веймар. Не знаю почему, но сейчас, когда я сошла с поезда здесь, в Перпиньяне, слово это звучит такой бесприютностью, таким непоправимым одиночеством... А вперди ночь, долгая, долгая. Надо купить снотворное. Я шагаю, как автомат, по аллее, обсаженной пальмами, и вдруг останавливаюсь, гляжу на маленький сквер — как он похож на тот, в Баку, и тоже пальмы вокруг; по вечерам там играл военный оркестр, я была маленькая, мне очень нравилось, как музыканты, будто большие куклы, движутся, повинуясь взмаху палочки дирижера в парадном мундире. Я возвращаюсь в свой холодный номер в отеле, где на стене висит вид Сета, я помню—там кладбище моряков; и по странной ассоциации, с невероятной точностью, во всех подробностях, переживаю вдруг заново тот день в Петрограде тысяча девятьсот семнадцатого года, вскоре после нашего приезда из Баку, когда моя двоюродная сестра Капитолина рожала, можно сказать, у меня на глазах. И в тот же день я впервые в жизни увидала человека, раненного на войне,— это был Саша; и в первый раз услыхала мелодию, которая преследует меня неотвязно с той самой минуты, как мой поезд прошел тоннель Порт-Бу-Сервер, мелодия гремит в ушах, ее пели в Беникасиме мужские голоса, похожие на те, что сливались со сюнами роженицы. Таблетка снотворного лежит на ночном сюлике, я все еще не приняла ее; я гляжу, широко раскрыв глаза, в свое прошлое, я возвращаюсь в то далекое рождество... ...Утром, не было еще девяти, начались боли. Капитолина вышла из-за стола, не кончив завтракать, легла на кровать; она и отшивалась, стонала; стон переходил в крик, казалось, она грозит кому-то, умоляет... и снова стонала хрипло, задыхалась, ждала, кажется, вот-вот снова начнутся муки. Обливаясь потом, она корчилась на постели, боль медленно подступала, и Капитолина шала, что сейчас опять будет кричать. «Ну что ты стоишь как дурочка,— сказала мне мать.— Настанет когда-нибудь и твой час... слушай на кухню, вели согреть воды, да побольше. В котле, в фюле...» Мать послала горничную за акушеркой — она жила в соседнем доме. Явилась женщина в черном, похожая на монахиню, лицо торжественное, будто знает она какую-то главную тайну жи ши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141