Для меня, кубинца, республиканский Мадрид, несмотря на бездарность сидевшего в нем правительства, Мадрид, борющийся против Бургоса, против Кейпо де Льяно, был символом той Испании, которую любил Хосе Марти; Бургос же воплощал Испанию Валериано Вейлера, mm самого, что в 1895 году, когда моя родина боролась за независимость, устраивал у нас пункты (или лагеря), которые шались «реконцентрационные» — слово это вскоре, только без первого слога, обрело в Европе жуткую актуальность... Пикассо, (lecap Вальехо, Висенте Уидобро — все стремились к одной цели — выяснить, что происходит. Мы с жадностью набрасывались на газеты, не отходили от приемников. А я-то думал устраниться, уклониться, уйти от событий! И вот вырван из убежища, где хотел спрятаться, брошен в самую гущу водоворота, и этот водоворот все больше и больше напоминает жуткую machine a decerveler» Альфреда Жарри. Мы забыли об Испании, она в нашем представлении как бы заснула в своем пышном прошлом — битва при Лепанто, Монтьель,— и все же она всегда оставалась родной нам; даже когда мы изгнали со своей земли ее проконсулов, не против Испании мы боролись; больше ста лет тосковали мы о ней, и вот она снова наша, своя, плоть от плоти. Ежедневно бомбили фашисты Мадрид, и, казалось, каждый снаряд разрывается у тебя в груди. Однажды утром Аду разбудил почтальон — телеграмма из Берлина, странная телеграмма, подписанная незнакомой фамилией: родители Ады исчезли, их нет уже две недели. Уезжать они, кажется, не собирались, никому не говорили о намерении покинуть город на долгое время; вышли из дому как-то вечером в субботу, и больше их никто не видел. «Мне очень страшно,— сказала Ада, лицо ее исказилось, застыло в скорбной гримасе.— Я боюсь, что...— Она не договорила, принялась доставать из шкафа свои вещи.—Я должна поехать туда. Человек, пославший телеграмму, не решился подписать под ней свое имя. Это тоже означает, что надо ехать. Только я одна могу что-нибудь сделать. Выясню, что случилось. Не знаю...» Я сказал, что поеду с ней. «Не надо. Время сейчас такое... увидят, что в дело замешан иностранец, приехал со мной вместе—только лишняя путаница. Я узнаю, что и как (она помолчала) через своих». Я отвез Аду на Восточный вокзал. Договорились—она будет писать каждый день, впрочем, дней через восемь-десять вернется... Прошли восемь дней, девять, десять, две недели. Писем не было. Я слал телеграмму за телеграммой на адрес, который оставила Ада. Она не отвечала. Я не мог больше выносить ее отсутствия, она была мне нужна, необходима, я изнемогал, я умирал от одиночества и тоски. И наконец не выдержал — сел в экспресс и наутро оказался в Берлине. Вот и улица недалеко от станции надземной дороги Фридрихштрассе, вот дом, где жили родители моей любимой. Я поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь открыла женщина — толстая, хмурая, неприветливая. Она понимала немного по-французски. Нет. Таких она не знает. Да и откуда ей знать, они с мужем только недавно здесь поселились, сняли эту квартиру. Нет. Она ничего не знает. Обратитесь в полицию. Моя настойчивость, видимо, рассердила женщину, она захлопнула дверь перед самым моим носом... Я стал искать ближайший полицейский участок и тут вспомнил о Рыжем Гансе, что так всегда дружен был с нами — латиноамериканцами; ведь он живет теперь в Берлине. Я получал от него открытки и адрес помню: как раз недалеко от отеля «Адлон», где я остановился, хотя меня и предупреждали, что номера там стоят довольно дорого, но другого отеля я не знал; Рыжий Ганс (он был светлый блондин, «рыжим» прозвали его в Венесуэле, он объехал чуть ли не всю страну как представитель фирмы «Байер») встретил меня по-креольски—шумными приветствиями и объятиями. Службу в фармацевтической фирме он оставил («О, аспирин, Блаженный Аспирин, рекламы с белым крестом на синем фоне стали неотъемлемой частью пейзажа Латинской Америки, все равно как нопаль, пальма, орел, змея, лама или вулкан»,— говорил он, смеясь) и работает теперь в правительственной прессе: «Люди, говорящие по-испански, знающие ваши страны, сейчас в цене». Значит, Ганс как-то связан с официальными кругами, прекрасно, он мне поможет. Я объяснил, в чем дело. Лицо Ганса стало серьезным: «Да... Конечно... Да... Понимаю... Странно... Очень странно, в самом деле... Да... Понимаю...» Я предложил сходить в тот дом вместе. «Лучше пойду я один — мы, немцы, скорее поймем друг друга. Подожди меня здесь... В буфете есть выпивка. Угощайся. А на столе журналы — кубинские, мексиканские, есть каракасский «Элите»...» Он вернулся через два часа: «Не знаю... Комендантша дома прямо идиотка какая-то. Ничего не могла объяснить. Девушку она вообще никогда не видела... А старик, кажется, в чем-то замешан... Побывал я и в полиции тоже... Ничего не известно... Поскольку никто не заявлял об их исчезновении...» Сегодня суббота. Завтрашний день все равно потерян. В понедельник Ганс продолжит поиски по официальным: «Не делай мрачного лица... Люди не пропадают бесследно, так просто, за здорово живешь... Послезавтра что-нибудь узнаем». Чтобы как-то меня рассеять, Ганс предложил съездить на машине в Веймар. Мне было не до туристских прогулок, однако я согласился: в минуты тяжкого горя, душевной тревоги мне всегда большое облегчение приносила езда — в автобусе, в трамвае, в поезде, все равно. К тому же здесь, в Берлине, я буквально задыхался, меня мутило от запаха сапог, хлыстов, ремней, портупей. Слишком много высокомерия, самодовольства было написано на лицах молодых людей в повязках со свастикой, они чувствовали себя хозяевами, они презирали всех и маршировали, по-солдатски отбивая шаг, даже когда выходили на улицу прогулять собачку... К счастью, вскоре вдоль дороги замелькали сосны, дубы и орешники, я ощутил их влажный аромат, одна за другой стали выглядывать из-за деревьев готические колокольни — я вернулся в ту Германию, которую знал прежде. «Мадам де Сталь,— сказал Ганс,— утверждала, будто постоянное пребывание дерева на нашей земле есть признак юго, что немецкая цивилизация сформировалась совсем недавно.
Нопаль — кактус, дающий плоды, похожие на смокву.
И она попала в точку. Наша культура по-настоящему созрела и оформилась гораздо позже, чем испанская, французская или итальянская. Наше Aufklarung, наш Sturm und Drang возникли более чем через двести лет после Рабле, Сервантеса и Шекспира. Не говоря уж о Данте и Петрарке».— «Следовательно, в развитии культуры «чистые расы» вовсе не обогнали «смешанные». Не забудь также, что ваша скульптура находилась в зачаточном состоянии в те бремена, когда негры в Нигерии...» — «Слушай, кубинец, здесь лучше о таких вещах не заикаться». К вечеру мы приехали в Веймар и остановились—of course —в отеле «Слон». Закусили немного — опять же неизбежно — в таверне «У черного медведя» и, так как оба устали, решили отказаться от прогулки по городу—«город надо смотреть днем», заявил Ганс,— и отправились спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141