я удивляюсь, только народу в живых остается, наверное, чтоб рассказать, как дело было. Есть такая игра, да ты знаешь, китайская шарада, так гам, если вынешь восьмерку—«большой мертвец», девятку — «слон», он живет долго, пока хобот не онемеет. Идешь на войну, < читай так: настанет час тянуть жребий, девятку больше народу вьпянет, а восьмерку — меньше. Вот ты и подумай. Я пока что на девятку целюсь...» Я вернулся домой, квартира уже не казалась (икой пустой и мрачной. Наконец-то, черт побери, впервые в жизни я принял самостоятельное решение, поступил так, как сам, хватит метаться то туда, то сюда либо по воле, либо по чужой указке. Люди моего круга, конечно, (чшают, что нет более жалкой судьбы, чем судьба солдата; в начале века один французский генерал из аристократов назвал солдата «первичным тактическим материалом». Вот я и есть простой солдат, самый простой, так я хочу. Воображаю, какой поднимется переполох, когда весть дойдет до дома ушки на Семнадцатой улице, сколько будет разговоров на дамских чаепитиях, изысканных завтраках и приемах, на сборищах под председательством племянника герцога Романовича и прочих титулованных особ, которые из соображений ("к* «опасности предпочли продлить на некоторое время свое пребывание в Латинской Америке, вознося хвалы Франсиско Франко Баамонде, марроканским стрелкам, Мильяну Астрею, Кейпо де Льяно и другим достойным продолжателям великого дела самого Валериано Вейлера (да простится мне вторичное упоминание этого грязного имени), который тысячами губил моих земляков в страшных «реконцентрационных лагерях»; а столицей ужасов был город Харуко, что раскинулся, утопая в цветах, по горным склонам; трупы людей, умерших от голода или болезней, валялись в лужах сукровицы на улицах, черви кишели в них, мерзкие ауры рвали гнилое мясо, и не было ни сил, ни телег, ни повозок, чтобы свалить мертвецов в яму... Итак, мне предстоит воевать; я решил купить вещи, нужные солдату: небольшую спиртовку и к ней сухого спирта, жестяную кастрюльку для кофе, воду, насыщенную кислородом, восковые шарики — затыкать уши; несколько тюбиков дезодоранта, темные очки и даже выдвижной перископ с зеркалами на металлических ножках, через который можно было бы глядеть из окопа (сложенный, перескоп умещался в кармане). «У тебя душа бойскаута,— сказал Гаспар, увидев мои приготовления. Он помирал со смеху.— Выбрось все это дерьмо в мусорное ведро и запиши, что надо взять с собой.— Он продиктовал: — Мазь от клещей, марганцовка в пакетиках (потому что марганцовка от всего годится, а места занимает мало); хороший перочинный нож с несколькими лезвиями, открывалкой для консервов и пробочником; пластырь, дешевое мыло, чтоб и самому помыться, и жирную тарелку вымыть; немного ваты, аспирин, бинт... Да, чуть было не забыл — презервативов дюжины две, не меньше, вернешься с фронта (а там в течение трех недель ни одной женщины в глаза не увидишь), любая вонючка, любая потная грязнуля покажется тебе Мэй Уэст». Решительно, Гаспар предпочитал пышнотелых женщин, любил, чтобы, как у нас говорят, «было кое-что на костях»...
Осталось пять дней до отъезда. И тут я вдруг сообразил, что неплохо бы запастись какими-то идеями, найти опору, теоретическую базу попрочнее. И впервые в жизни открыл «Капитал» Маркса. Начал читать: «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как огромное скопление товаров»3. (Я оторвался от книги; в воображении возникли громадные склады в Старой Гаване, там, под сводами подвалов, над которыми высятся старинные дворцы с гербами над входом, давно уже покинутые первыми своими владельцами, хранятся бесчисленные мешки, тюки, ящики, бочки, кули, кувшины с маслом, соленая свинина, все это принадлежит моему дядюшке, господину графу...) «Товар есть, прежде всего, внешний предмет, вещь, которая благодаря ее свойствам удовлетворяет какие-либо человеческие потребности. Природа этих потребностей,— порождаются ли они, например, желудком или фантазией,— ничего не изменяет в деле»1. И тут я убедился, что Маркс — я никак этого не ожидал — великолепный писатель: «желудок или фантазия», низменное и высокое, материальное и идеальное, животное и «нус»; яркий контраст выражен всего лишь несколькими словами. Я думал, Маркс—сухой теоретик, ожидал встретить рассуждения о прибавочной стоимости, выкладки, цифры и изумился покоряющей художественности его прозы. С первых же страниц с поразительной ясностью раскрывается самая суть: «Каждую полезную вещь, как, например, железо, бумагу и т. д., можно рассматривать с двух точек зрения: со стороны качества и со стороны количества. Каждая такая вещь есть совокупность многих свойств и поэтому может быть полезна различными своими сторонами...»3. Я смотрю на эти три тома, сокрушаюсь: как я не прочитал их раньше? Теперь уже нет времени. Может, хоть полистать? И я снова хватаюсь за книгу, перескакиваю с одной главы на другую, изумляюсь широкой культуре автора — говоря о такой тривиальной и прозаической вещи, как товар, он цитирует Аристотеля, который «совершенно ясно указывает, что денежная форма товара... есть выражение
одного товара в каком-либо другом товаре». Говоря об образовании сокровищ, автор рисует портрет собирателя сокровищ, «все снова и снова предпринимающего сизифов труд накопления», а дальше — одна только строчка, на редкость удачно найденная, и я вижу острый нос Венецианского купца,
< лишком хорошо знаю я этих людей: «Да, грудь его; так сказано и расписке». Раньше же, рассматривая понятие «деньги», автор переходит от письма Христофора Колумба с Ямайки к «Антигоне» Софокла, к Шекспиру, на этот раз звучат великолепные строки из «Жизни Тимона Афинского»:
Gold. Yellow, gliterring, precious gold?
Thus much of this, will make black, white, foul, fair;
Wrong, right; base, noble, old, young; coward, valiant.
Но довольно. Больше нет времени; мне удается оценить одни лишь литературные достоинства книги, вдуматься, проникнуть в глубину содержания я не успеваю. Незаметно слетели с календаря пять листков. И вот — вечер отъезда; в этот вечер я впервые в жизни смешался с толпой — будущие мои боевые товарищи, человек четыреста или, может быть, пятьсот, не знаю...— я один из многих; все вместе мы единое целое, коллектив, и этот коллектив в свою очередь есть часть другого, огромного, единого коллектива; я чувствую, как вливаюсь, сливаюсь, что-то подхватывает меня, обволакивает, в себе, поддерживает, и я приобщаюсь к сущностному, коренному... Вокруг — смех, слова прощания, поцелуи, возгласы, имена на десяти языках, суматоха, мы рассаживаемся, купе набиты битком, мы еще не в форме, но у всех вещевые мешки за спиной, фуражки — мы почти уже солдаты... Десять часов вечера. Поезд тихонько трогается с места, к высокому стеклянному куполу Аустерлицкого вокзала взмывает «Интернационал», толпа провожающих подхватывает, мелодия ширится, торжественная, мужественная и грозная, будто Магни-фикат, взлетает высоко под своды, а вместо органа—стук колес, жаркое пыхтенье паровоза, долгий свисток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141