женщина, что сидит, низко склонив голову, за моим чертежным столом, будет моей, должна быть моей, это неизбежно, иначе быть не может. Мало того: мне стало казаться, что она уже моя, все уже свершилось, «завтра» превратилось во «вчера», и наступающий март зовется январем. Я неожиданно прозрел, познал будущее, которое уже пережил, и это познание заставило меня забыть все другое, что «волокло меня вперед», как сказал бы Клодель. Так, и только так. Я не знал, красива она или нет, лицо ее менялось, ю напряженно сосредоточенное, то весело смеющееся. Наверное, оно красивое, но дело не в этом, а в том, что я не могу без этого лица. Низкий, немного глухой голос... все мои чувства напряглись в ожидании. Я ничего не знаю о ней, не хочу знать, замужем она или нет, гоню о г себя мысль, что в жизни ее может быть другой мужчина. Я, один только я был, есть и буду единственным мужчиной в ее жизни. Голос ее проникал в самую глубину моей души, она и не знала, какие они небывалые, неслыханные доселе — ее слова, не знала, что никому, кроме меня, не понять их, что голос ее будет звучать в ночи для меня одного, и я один сразу, с полуслова пойму все... Десять раз прозвучала пластинка «Четыре голубки». Наконец она отвела рычаг, сказала: «Приятная работа, но утомительная», и закрыла тетрадь. Я предложил ей еще рюмку рома. Начался разговор: она еврейка и гордится эгим, хоть и неверующая. «Основы иудаизма, на мой взгляд, чудесная старина. Ничто не трогает меня так, как пение в синагоге. Но я неверующая и выполнять неукоснительно все обряды не чувствую ни малейшей потребности. Обряд не имеет ничего общего с народной традицией. Он отвечает религиозному чувству, а у меня его нет. Иногда я выполняла кое-какие обряды, но это был обман, просто чтобы не огорчать родителей...» В детстве у нее были большие музыкальные способности, ее начали учить игре на фортепьяно, но мечту о карьере пианистки пришлось оставить: произошел несчастный случай, средний палец на левой руке потерял подвижность, да и подвижность всей кисти оказалась ограниченной. Тогда она решила получить ученую степень и специализироваться на преподавании музыки. Но в современной Германии людям ее национальности такие вещи недоступны. Здесь она занимается в «Схола Канторум» на улице Сан-Жак, хотя музыковедческие дисциплины в Париже преподают не так хорошо, как в Берлине: «Главная беда в том, что изучение музыки не связывают здесь с изучением философии. Французское музыковедение страдает дилетантизмом». Я набрался храбрости и робко признался, что не вижу какой-либо связи между музыкой и философией. «Музыка и философия всегда были добрыми подругами,— отвечала она.— Вам может показаться странным, но Блаженный Августин предчувствовал и предвосхитил музыку Антона Уэберна». Однако имя Антона Уэберна мне ничего не сказало. «Ничего удивительного,— заметила она.— В Париже никогда не исполняют поистине великой современной музыки. Здесь предпочитают дешевые фокусы Флорана Шмитта или пустяки Франсиса Пуленка...» Снег, как все эти дни, валил густыми хлопьями. Гонимые ветром, они мягко липли к оконному стеклу, побелели свинцовые переплеты рам. «Может быть, закусим»,— спросил я и открыл стенной шкаф, где держал вино, консервы и бисквиты,— ресторанные обеды в конце концов надоедают и хочется от них отдохнуть.— «Я накрою на стол»,— отвечала она и пошла на кухню; принесла щербатые тарелки, разнокалиберные ножи и вилки, огромную перечницу и безобразные бокалы с золотыми ободками, которые я получил на ярмарке в награду за меткий выстрел. Свистела за окном вьюга, сотрясая стекла, чуть доносился с улицы приглушенный шум, а мы сидели за нашим случайным ужином и чувствовали оба — нам хорошо, уютно, и что бы дурное ни случилось там, за окном, мы укрыты, защищены, нас двое здесь, на этом малом пространстве. Мы весело болтали о людях, местах и вещах, знакомых обоим, рассказывали друг другу обо всем, что видели, пережили, и знали — мы близки, мы свои, мы родные, для того и родились мы на свет, чтобы встретиться и понять друг друга. Не спеша потягивали мы вино, оно не ударяло в голову, время, казалось, стояло. Вдруг она вскочила в тревоге: «Какой ужас! Метро уже закрыто! Вызовите мне такси!» — «Раз все равно дело дошло до такси, так нечего и спешить.*Можно вызвать в любую минуту...» /Прошло еще два часа. Казалось, мы знакомы давным-давно, давным-давно живем вместе и говорим друг другу «ты». «Почему бы тебе не остаться у меня?» — сказал я. «Конечно, останусь,— отвечала она и положила голову мне на плечо.— Никто не ждет меня».
Безумные, смятенные дни! Сплетаются в нерасторжимом объятии два жадных тела, падают, бьются, охваченные страстью, жаркое счастье, всегда нежданное, вечно возрождающееся, притворное сопротивление, шепот во тьме, отчаянная радость и разрешение — тихий, счастливый смех; и снова — притворное сопротивление, ликующая стыдливость, кажется, сама жизнь фепещет и бьет через край; безумные, смятенные дни! Крепко-накрепко заперты двери, никто не отзывается на стук, на звонки почтальона, выключен телефон, полное одиночество вдвоем, забыто все, что не мы,— друзья, знакомые, ход времени, долг перед ближним; безумные, смятенные дни! Блаженное забытье, вечно повторяющаяся двухголосая песнь, меня нет больше, я в тебе, а потом, когда каждый возвращается в себя, мы лежим рядом, умиротворенные, исполненные нежности, и легкий имеющийся сон веет над нами. Как нежданно оказались мы вне мира, в другом мире — в своем; у нас свой язык, свой воздух, свой свет, в нашем мире другое время, наши дни не отмечены числами в календаре, только бурные приливы весенней страсти, и кружится голова, и ты моя, а я — твой. Я не работал, она не ходила в «Схола Канторум». Даже музыка стала нам безразлична, кроме той, что звучала в унисон с нашими чувствами, книги мы читали только вместе, в четыре руки (вернее — в три, одна рука в минуты всегда лишняя), лежа рядом. Мы не хотели видеть друзей, не ходили в гости, ни с кем не встречались. Иногда бывали в кино, в каком-нибудь отдаленном квартале, где нас никто не знал и нечего было опасаться, что наше уединение будет нарушено; «Кабинет доктора Калигари» или «Метрополис» Фрица Ланга, давным-давно виденные, воспринимались вдруг как потрясающая новинка... Время исчезло, наша победная юность, наша неутомимая страсть наполняли вселенную. И когда случалось расстаться на несколько часов (все-таки надо иногда пойти в парикмахерскую или получить денежный перевод от родственников), каждый приходил в студию с подарками, приносил горшки с азалиями, японскими деревцами, крошечными кактусами или пластинки, эстампы из Эпиналя, какую-нибудь смешную куклу — акробат, танцующий на канате,— редкие фрукты, банку лечо, купленную у Эдиара, бутылку траминера или зубровки с бизоном на этикетке, я ожидал ее возвращения в те дни, когда возвращался раньше нее, так нетерпеливо, с таким волнением, словно это было первое свидание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141