Мне казалось, что я ( к ж) на месте, и я уже знала это чувство, и оно всегда несказанному тронуло меня. Раз, два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и три... Пируэты, пируэты, пируэты... Па-де-бурэ... Антраша... Я выпускала один класс, набирала другой. Уходили девочки постарше, приходили помоложе. День за днем исполняли мы сюиту из «Щелкунчика» или «Шубертиану», а под конец танцевали что ни попало, под музыку Минкуса, Шаминад, Годара, Понкиелли — словом, только бы полегче... Раз, два, три... Раз, и-и-и-й два, и-и-и-й три... Много девочек побывало у меня, но только две остались и делали серьезные успехи, Сильвия и Маргарита. Карьере Сильвии угрожала лишь ее красота, Маргарита была скорее нехороша собой, но лицо ее живо преображали чувства, и оно становилось скорбным, отчаянным или радостным (я думала дать ей Жизель). Сильвия и Маргарита были моими помощницами и моим утешением, когда однообразный труд изматывал меня и я уже не могла точно, четко судить о том, хорошо ли кто-то держит руку, или ногу, или все никуда не годится. Обе они были из мелкобуржуазных семейств, но не считали, что оказывают мне честь, не снисходили к моим урокам, а с каждым днем все больше предавались мне, задерживаясь после всех на два, на три часа, читали классиков, слушали пластинки современных композиторов или мои рассказы про детство, про Россию, про балет и балет в Монте-Карло, а сами рассказывали мне про свои невзгоды, заботы, сомнения или облегчали душу, ругая кого-то или что-то с пылом или только-только прорезающейся остротой суждения, с нетерпимостью или милостивым попустительством, которые обитают в сердце женщин, когда они становятся взрослыми, одни — сразу, рывком, другие — нескоро, трудно, после многих ошибок и потерь... Я крепко держалась за этих учениц, потому что все кругом казалось мне пресным и плоским, хотя муж мой преуспевал — да, теперь он был «моим мужем», с подписью и печатями, мы решили «узаконить наши отношения», тихо и скромно, в нотариальной конторе на улице Эмпедрадо; были только профессиональный свидетель и Тереса, которая тоже внесла свою лепту в это дело, убедив нас одним из лучших своих аргументов: «Вечно одно и то же — двое хотят жить, не связывая себя, бросают вызов устоям, а живут точно так, как муж и жена, слушавшие перед алтарем Послание апостола Павла! Ваш свободный союз себя не оправдывает, вы ведете себя, как законные супруги». «Документ ничего к этому не прибавит»,— говорила я. «Допустим. Но поверь мне, когда и не ждешь, станет известно, что ты не безупречная дама, которую хвалят мамаши, и тогда, я-то знаю своих, конец твоим классам. К чертовой матери полетят станки, пачки, метроном, рояль, зеркало, весь твой хлам!» «Мещанами становимся»,— сказал тот, кто был моим мужем с 10.30 утра, меланхолически глядя на белые каллы, которые преподнесла мне чуткая, а может, и насмешливая Тереса. «Останемся, какие были».— «Нет. Они переделают нас понемногу, мы и не заметим. Сегодня мы уступили им чуть-чуть. Что до меня, они уже начали подкоп». Первый раз он говорил при мне с такой горечью, я к этому не привыкла, разочарование росло в нем — потому-то он едва отвечал, когда я спрашивала его о работе. «Все идет хорошо—строю много. Заказов хватает. Денег получаю все больше». И быстро переменит тему — заговорит о книгах, картинах, балете, последних событиях,— словно спешит забыть долгие часы работы. Теперь я поняла, почему он так отвечает. Ему никак не удавалось построить то, что он хочет. Идеальные дома, созданные по образу прекрасных колониальных зданий, существовали только в толстых альбомах, стоявших в его кабинете, у стены. Бумажный город, сложенный вдвое и втрое, мертворожденный город, где лежат в обломках причудливые перегородки, спят, не родившись, могучие колоннады, на корню засохли раскидистые деревья в двориках, поросших благоуханными травами, которыми так хорошо лечили дома. Заказчикам хотелось всегда чего-нибудь «посовременней», «пофункциональней» — словечко это обрело для них ценностный смысл, а вычитали они его в «Форчун» или еще в каком журнале. Здесь, честно говоря, «денежные люди» знают мало (лов, они выражают свои мысли жестами или что-то мычат (выговорят «пофункциональней», разрубят воздух одной рукой, другой проведут пальцем прямую где-то у губ, и все понятно). Архитектору приходится забыть о храме Святого Духа, апостола Иакова, Троицы, о дворце Ломбильо или Педросы, он переходит к «другим», старается не отстать от янки, которые уже покупают Джэксона Поллока, и тогда ему скажут, увидев новые наброски: «Ну уж, это вы слишком, слишком, слишком, лучше бы... м-м-м... поскромнее. Функционально, это да, но помягче... как бы тут выразиться?.. Поизящней». И архитектор, в конце концов, строит самое избитое из того, что было построено когда-то во Франции на Лазурном берегу (образцом там считают виллу кубинского туза, женатого на знаменитой в свое время акфисе или в Беверли-Хиллз, в Ньюпорте, у моря, где обитают миллионеры, если не предается блуду — да, именно блуду — испанско-калифорнийским стилем, такой Стэнфорд с завитушками, или вороватые перепевы вышедшего из моды стиля, тогда заказчик уж в полном восторге. «Тереса мне творила; в конце концов ты им поддашься. Зарабатываю — больше некуда, заказов куча, а я недоволен, я не в ладу с самим собой. Понимаешь, я должен — и не могу выразить себя. Мне негде применить собственный стиль. Смотрю журналы и завидую нынешним мэтрам, как они гордо показывают миру свои творения! Я делаю совсем не то, что хотел бы, я не люблю мою работу, а хуже этого нет ничего. Я продал душу черту».— «Подожди творить, пока не состаришься, как Фауст, у тебя жизнь впереди». Но он был истинный зодчий и чувствовал, что гибнет в мире, где карабкающийся вверх подражает изо всех сил достигшим вершины — тем, у кого уже есть и положение, и стиль. Особняки в здешних пригородах все как один, ибо кубинская архитектура томится в топкой заводи приятного, но безликого миля, приправленного иногда устарелыми открытиями «Art Deco». Да, стиль этот совершенно безлик, он может бьпь и здесь, и всюду, он по вкусу богачам и выскочкам, которые стремятся к комфорту и благопристойности, и ничем не выражает личности владельца. «Продал черту душу»,— говорил в тот день мой архитектор - Фауст Он всегда шел к горькому через смешное, шутил над самыми серьезными своими мыслями и сейчас облек их в форму начиненной аллюзиями и цитатами ученой речи (а я вспоминала, как он рассуждал когда-то о здешней кухне, ссылаясь на авторитет Декарта и Мальбранша). Черт, говорил он, далеко не всегда, и не везде, и не при всяких обстоятельствах является нам гнусным чудищем с перепончатыми крыльями, раздвоенным копытом, трезубцем и шипастой палицей, который карает блудников, смущает подлецов или извивается в муках под стопой святого Георгия, как на русских иконах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141