Однако ночи наши не мешали ему работать целый день. Он рано вставал (я, по актерской привычке, еще валялась в постели и могла растянуться, как мне угодно, раскинуться, свернуться клубком), ходил то в библиотеку, то на крышу, тихо беседовал сам с собой, перечитывал записи и формулы, отвечая, должно быть, на самые трудные вопросы, которые могли задать ему воображаемые экзаменаторы, и укрепляя тем самым основы своего, личного стиля, который он собирался предложить воображаемым заказчикам. «Поначалу,— говорил он,— мне не буду г заказывать больших работ — гостиниц, банков, особняков, для них нужен опыт и целый штат помощников, а ни того ни другого у меня нет. Но домики заказывать будут, тетя меня продвигает. И я кое-что придумал». В прошлом веке, считал он, кубинцы побогаче жили в домах, на удивление точно приспособленных к климату и к тогдашнему транспорту. По узким улочкам прекрасно могли проехать повозки, кареты, экипажи, ибо улочки эти породил не просчет строителей, а логичное стремление к тому, чтобы тень домов как можно скорее покрыла солнечную сторону. Кроме того, тесные проезды — а других почти и нет в старом городе — сдерживали и направляли ветер, словно вентиляция. Дома же были просторны, опоры — высоки, места во двориках хватало, а витражи над дверями и окна выполняли те же функции, что «солнцеломы» Ле Корбюзье. Здешние строители создали совершенно функциональную архитектуру, когда о функциональности никто и не слышал. Красиво расписанные перегородки можно было и раздвигать, и убирать, смотря по тому, чего вы хотели — унять или усилить циркуляцию воздуха. Зажиточные семьи и помыслить не могли ни о каких других домах. Но года с 1910, когда появились машины, как правило громоздкие, жить в старом городе стало невозможно. Нельзя и представить себе, чтобы «рено» или «испано-союза», то и дело пятясь, задевая крыльями за окованные бронзой тумбы, вползли в переулок, рассчитанный на пролетку или двуколку. Вот почему обитатели особняка Лам-бильо или особняка Педроса покинули старый город, а прежние свои жилища сдали внаймы, разделив их на квартиры, перегородив залы, нарезав как можно больше комнат для самого бедного люда. Старый город чахнул, дивная архитектура гибла—нет, ее просто забыли. Надо спасти ее, но не реставрируя (пусть этим занимается какой-нибудь тропический Виолле-ле-Дюк!), а используя ее структурные и эстетические плюсы в соответствии с времени. Лучше всего было бы сплавить дворец Недросы и «Дом над водопадом» Фрэнка Л. Райта... «Я буду работать, пока не вложу душу «Баухауза» в особняк Альдама». Кроме того, мебель должны делать дизайнеры, которые без антиквара и толкучки возродят изящество и легкость венского пула или плетеной качалки, красоту резьбы, величавую прелесть красного дерева. «Для архитектора Куба — непочатый край»,— творил Энрике, и молодой его задор радовал меня, немного скрашивая первые, уже явные разочарования в собственной моей работе. Премьера «Карнавала» прошла с большим успехом. Меня засыпали цветами, хвалами, лестью. Ученики подарили мне прекрасное, 1760 года, издание новерровских «Писем о танце», где на форзаце были запечатлены их собственные подписи. Целую неделю шли званые завтраки и обеды, еще неделю мы сдыхали, потом снова стали работать. Но я замечала, что девочки постарше как-то охладели. Одна, образцово точная до (их пор, пропускала уроки; другая жаловалась на более или менее мнимые мигрени PI недомогания; третья — необычайно даровитая! — уехала в Мексику на свадьбу двоюродной сестры и даже не извинилась. Группа моя редела изо дня в день, а когда я попросила объяснить мне, что творится, открылись неутешительные вещи: Анита (Киарина), хотя и мучилась, покидала меня, потому что ей сделали предложение, и жених ее не желал, чтобы она «вертела задом на сцене»; Мерседес (Флорестан) выходила замуж за богача, скупавшего лом на переплавку, чьи заведения уродовали и без того неприглядный квартал Луйяно; у Марии же (Благородный вальс») мамаша заметила стойкость, сопутствующую истинному призванию, и сказала, что «лучше увидит дочь мертвой, чем балериной»,— ведь, в конце концов, «это — та же уличная танцорка». Кончились экзерсисы у станка, пуанты, балетные туфли, музыка Шумана — недолгий карнавал, сверкнувший ночью в свете прожекторов, чудо, сон, прыжки и пируэты, первые аплодисменты — они оставляли все это ради банальной усадьбы стать мещанками, обреченными на роды и измены, овладевшими искусством вести дом после школы, которую зовут здесь «светской жизнью», это ее элегантной пустотой заполнялись каждый день газетные полосы, давая корм плодящимся племенам хроникеров, пишущих статейки о приемах и раутах, фотографов, цветочниц, портных — словом, всех тех, кто вносит свой вклад в пышные празднества, которые наша пресса описывает высокопарно и вычурно, не отойдя еще толком от слога полувековой давности, присущего светской хронике парижского «Фигаро». Когда ученицы мои выдержали экзамен — а им и было выступление в «Аудиториуме»,— я подметила, что их семейства, только что мило улыбавшиеся мне, немного ощерились. Матери испугались, увидев, что дочки после «развлечения на один вечер» (и только!) по-прежнему приседают дома перед зеркалом, говорят про арабески, адажио, па-де-баск, как держать голову и грудь в гран-жетэ, как сделать настоящий прыжок. Девушки, быть может, один лишь раз ощутившие полноту жизни (они узнали несравненную радость, которую узнаешь, победив самое себя и преодолев тяжкий страх перед сценой), говорили теперь о танце с уверенностью опытных танцовщиц и толковали о теории и о практике своего дела на непонятном, профессиональном языке: одна гордилась тем, что, укрепив упражнениями мышцы, сделала сегодня не три, а десять антраша; другая горевала, что никак не может крутить больше семи фуэте; третья утверждала, что сама научилась делать гранд-экар, хотя и не отходит еще от станка,— и все это смело, открыто, невзирая на невежд, считающих, что танцы несовместимы с целомудрием. Фотографии киноактеров сменились на стенах их комнат портретами балерин с какими-то большевистскими кличками. А виновата во всех этих странностях была русская, взявшаяся невесть откуда. Так вот, пусть знает — девочки никогда не станут заниматься «этим». Мне оказали честь, допустив, чтобы их более или менее славные фамилии красовались на афишах рядом с моей. Ну и довольно. Помечтали — и хватит. Собственно, я была для них чем-то вроде бонны, обедающей с детьми за отдельным столиком, или англичанки, которая ужинает у cefyi, когда в доме гости. Общаться со мной общаются, но место свое я должна знать. Нельзя же, в самом деле, потворствовать девичьим глупостям, когда каста обязана укреплять себя посредством брачных союзов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141