.. Где бесстрашные бойцы центурии «Антонио Гуитерас»? Рассеялись кто куда или остались навеки лежать в испанской земле... О Мигеле Эрнандесе я гоже не знал ничего; то ли он погиб во время последнего отступления, то ли схвачен франкистами и сидит в тюрьме, то ли расстрелян. Мигель Эрнандес, поэт-пастух из Ориуелы! Я как-то сказал, что название его родного края, кажется, единственное в мире, в которое входят все пять гласных звуков а, е, и, о, у, то сеть о, и, у, е, а. Вижу, вижу его как сейчас: бритая голова, лицо, опаленное огнем войны, крестьянская шаркающая походка, глухая медленная речь—вот он говорит об испанских быках, о быках Гисандо, о быках Гойи, о быке «Герники»:
Испанский бык, пробудись, с коленей встань, пробудись. Очнись от бескрайнего сна, волна, бык, Ты вдыхаешь свет, ты покрыт испариной темноты. Под шкурой твоей могучий плещется океан.
Низкий, спокойный голос, голос человека, что родился в деревне и мальчиком пас овец, но глухой яростью наполнялся этот голос, когда напоминал о Повергнутом, об Убитом, чья смерть была и <>< чанется навек несмываемым, самым страшным грехом франкистского режима:
Гам наш Федерико: замрем перед ним — бессмертным истоком расстрелянной крови, которая полнит любого из нас, HI об хлынуть, не иссякая. .... _
В середине года нацисты вошли в Париж. Здесь мы были в безопасности, вдали от «ужасов Европы», Вера решила не поддаваться скорби, не думать о том, что происходит там, однако же всплакнула. Кроме всего прочего, Париж — это город, куда отец привез ее девочкой, здесь кончилось их безумное бегство, здесь спаслась она от событий, последовавших за падением императорской власти; именно в Париже возобновила Вера свои занятия балетом и тйм же в Театре Сары Бернар в составе труппы Сержа Дягилева выступала, даже с некоторым успехом, в «Свадебке» Стравинского, в «Бале» Риети и в «Блудном сыне» Прокофьева... И вот в университетском дворике появились новые лица. Под двойной колоннадой, замыкающей его с той стороны, где начинается спуск к стадиону, возникли, ожили персонажи из «Семь против Фив» — медленно проходят рыдающие девы, появляется хор, изливается вино на жертвенник, слышатся погребальные плачи и дифирамбы. Рождается театр; миновав радостный подготовительный период—отрывки из комедий и интермедии Сервантеса,— юный театр с самого начала поставил перед собой высокие цели, актеры бесстрашно встали на котурны, изображая Этеокла, Глашатая, Вестника, а смуглые креольские актрисы накинули на головы покрывала Антигоны и Исмены. Теперь мы не собирались больше, чтоб разговаривать в тени деревьев, благородные эллины в гребенчатых шлемах, хламидах и хитонах потеснили нас; шли репетиции, звучали великие классические стихи, и самое удивительное — если учесть неопытность актеров,— звучали выразительно. Конечно, некоторые жесты и интонации, наскоро придуманные молодым режиссером, казались наивными, но голоса звенели истинной страстью, непритворным ощущением трагизма. Временами Антигона из квартала Хесус Мария чисто интуитивно достигала высокой выразительности, а ведь многим это удается лишь в результате долгих лет обучения (у креолов необычайно развита интуиция, с самого начала, на заре своей истории креол всегда вынужден был руководствоваться одной лишь интуицией...). Стали готовить музыкальное сопровождение, решили передавать по радио произведения Дариуса Мило и Онеггера. Получалось очень впечатляюще: Вера, поначалу относившаяся к затее довольно скептически, вдруг воодушевилась, взялась помогать. Особенно хорошо «читали текст» девушки, они сумели выработать манеру речи нейтрально-правильную, ясную, без режущего слух местного акцента, и в то же время лишенную аффектации и непринужденную, избежав влияния — а это было большим достижением — испанского традиционного театра, его чрезмерно панической декламации. Они говорили естественно, с увлечением, подъемом, но без напыщенности и ложного пафоса. Получалось удивительное зрелище: персонажи Эсхила действовали среди классических колонн на фоне пальм, и грязные ауры медленно кружили над ними, быть может, привлеченные трупами героев; вокруг суетились негры-плотники с пилами и молотками, доканчивали последние декорации, раздавались над непогребенным телом Полиника душераздирающие вопли, и греческие стихи, повторенные десятки раз, казались на удивление современными, словно трепетали в них все наши страдания и заботы. Ой, ой, ой, ой! Грохот повозок, ой, слышен у стен. Ободы шаркают»,— произносил он, и я думал о танковых дивизиях, входящих во Францию, а Пера сжимала мою руку, когда слышалось: «Трепет полей родных, взрытых гоньбой коней, /В уши вонзился, ой! Топот гремит, растет! Так о порог камней хлещет, клубясь, падун»... Семь против Фив» имели такой успех, что режиссер решился поставить вещь, еще более грудную — начали репетировать. Гению» Гёте. Теперь мы то и дело слышали рыдающий голос. Ведь искала она лишь крова—и его нашла»,— и жена моя взглядывала на меня. «Чужбина разве родиной станет?» — спрашивала дочь Агамемнона. И Аркад (я) отвечал: «Чужбиной стала родина». А Ифигения: «Поверь, дышать — еще не значит жить»... пользы жизнь — безвременная смерть ». «Мы можем сделать жизнь полезной, если будем трудиться»,— говорил я Вере, ибо меня восхищало трудолюбие этой молодежи;
Знаменитая сцена, где Оргон сидит, спрятанный под столом; не знаю почему, некоторые стихи вызывали в моем представлении тех французов, что возлагали жалкие свои надежды на «спасение западной культуры» с помощью старого пораженца Петэна в потрепанном маршальском мундире: «Великий государь столь милостив был к вам, /Что тотчас вы должны припасть к его стопам. Да. Верно сказано. И, преклонив колени, /Я мудрость восхвалю его благих решений»1. Во время Французской революции эти стихи изъяли из комедии... Успех университетского театра чрезвычайно воодушевил Веру. Там свершилось чудо — веселые беззаботные студенты превратились в героев Эсхила, Гёте и Кальдерона, среди студенток нашлись прирожденные актрисы. Но ведь и среди ее учениц немало таких, что наделены от природы большими способностями, и жена моя задумала интересное дело. Она решила поставить балет на музыку «Карнавала» Шумана. Короткие эпизоды, отделенные один от другого, давали начинающим балеринам возможность показать свое искусство; при всем врожденном таланте они не смогли бы еще справиться, например, с адажио или па-де-де, требовавшими серьезного владения техникой. Итак, в то время как на университетском холме можно было видеть Антигону, Фоанта-царя Тавриды, Ореста и Пилада, Сехисмундо, Басилио и Клотальдо, Эльмиру, Дорину и Обманщика, в Ведадо, на Третьей улице Евсебий, Флорестан, Киарина, Эстрелла, Арлекин, Панталоне и Коломбина кружились целыми днями то быстро, то медленно в «Благородном вальсе» и в «Немецком», и все сливалось, наконец, в едином порыве — начинался финальный радостный «Марш Давидсбюндлеров».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Испанский бык, пробудись, с коленей встань, пробудись. Очнись от бескрайнего сна, волна, бык, Ты вдыхаешь свет, ты покрыт испариной темноты. Под шкурой твоей могучий плещется океан.
Низкий, спокойный голос, голос человека, что родился в деревне и мальчиком пас овец, но глухой яростью наполнялся этот голос, когда напоминал о Повергнутом, об Убитом, чья смерть была и <>< чанется навек несмываемым, самым страшным грехом франкистского режима:
Гам наш Федерико: замрем перед ним — бессмертным истоком расстрелянной крови, которая полнит любого из нас, HI об хлынуть, не иссякая. .... _
В середине года нацисты вошли в Париж. Здесь мы были в безопасности, вдали от «ужасов Европы», Вера решила не поддаваться скорби, не думать о том, что происходит там, однако же всплакнула. Кроме всего прочего, Париж — это город, куда отец привез ее девочкой, здесь кончилось их безумное бегство, здесь спаслась она от событий, последовавших за падением императорской власти; именно в Париже возобновила Вера свои занятия балетом и тйм же в Театре Сары Бернар в составе труппы Сержа Дягилева выступала, даже с некоторым успехом, в «Свадебке» Стравинского, в «Бале» Риети и в «Блудном сыне» Прокофьева... И вот в университетском дворике появились новые лица. Под двойной колоннадой, замыкающей его с той стороны, где начинается спуск к стадиону, возникли, ожили персонажи из «Семь против Фив» — медленно проходят рыдающие девы, появляется хор, изливается вино на жертвенник, слышатся погребальные плачи и дифирамбы. Рождается театр; миновав радостный подготовительный период—отрывки из комедий и интермедии Сервантеса,— юный театр с самого начала поставил перед собой высокие цели, актеры бесстрашно встали на котурны, изображая Этеокла, Глашатая, Вестника, а смуглые креольские актрисы накинули на головы покрывала Антигоны и Исмены. Теперь мы не собирались больше, чтоб разговаривать в тени деревьев, благородные эллины в гребенчатых шлемах, хламидах и хитонах потеснили нас; шли репетиции, звучали великие классические стихи, и самое удивительное — если учесть неопытность актеров,— звучали выразительно. Конечно, некоторые жесты и интонации, наскоро придуманные молодым режиссером, казались наивными, но голоса звенели истинной страстью, непритворным ощущением трагизма. Временами Антигона из квартала Хесус Мария чисто интуитивно достигала высокой выразительности, а ведь многим это удается лишь в результате долгих лет обучения (у креолов необычайно развита интуиция, с самого начала, на заре своей истории креол всегда вынужден был руководствоваться одной лишь интуицией...). Стали готовить музыкальное сопровождение, решили передавать по радио произведения Дариуса Мило и Онеггера. Получалось очень впечатляюще: Вера, поначалу относившаяся к затее довольно скептически, вдруг воодушевилась, взялась помогать. Особенно хорошо «читали текст» девушки, они сумели выработать манеру речи нейтрально-правильную, ясную, без режущего слух местного акцента, и в то же время лишенную аффектации и непринужденную, избежав влияния — а это было большим достижением — испанского традиционного театра, его чрезмерно панической декламации. Они говорили естественно, с увлечением, подъемом, но без напыщенности и ложного пафоса. Получалось удивительное зрелище: персонажи Эсхила действовали среди классических колонн на фоне пальм, и грязные ауры медленно кружили над ними, быть может, привлеченные трупами героев; вокруг суетились негры-плотники с пилами и молотками, доканчивали последние декорации, раздавались над непогребенным телом Полиника душераздирающие вопли, и греческие стихи, повторенные десятки раз, казались на удивление современными, словно трепетали в них все наши страдания и заботы. Ой, ой, ой, ой! Грохот повозок, ой, слышен у стен. Ободы шаркают»,— произносил он, и я думал о танковых дивизиях, входящих во Францию, а Пера сжимала мою руку, когда слышалось: «Трепет полей родных, взрытых гоньбой коней, /В уши вонзился, ой! Топот гремит, растет! Так о порог камней хлещет, клубясь, падун»... Семь против Фив» имели такой успех, что режиссер решился поставить вещь, еще более грудную — начали репетировать. Гению» Гёте. Теперь мы то и дело слышали рыдающий голос. Ведь искала она лишь крова—и его нашла»,— и жена моя взглядывала на меня. «Чужбина разве родиной станет?» — спрашивала дочь Агамемнона. И Аркад (я) отвечал: «Чужбиной стала родина». А Ифигения: «Поверь, дышать — еще не значит жить»... пользы жизнь — безвременная смерть ». «Мы можем сделать жизнь полезной, если будем трудиться»,— говорил я Вере, ибо меня восхищало трудолюбие этой молодежи;
Знаменитая сцена, где Оргон сидит, спрятанный под столом; не знаю почему, некоторые стихи вызывали в моем представлении тех французов, что возлагали жалкие свои надежды на «спасение западной культуры» с помощью старого пораженца Петэна в потрепанном маршальском мундире: «Великий государь столь милостив был к вам, /Что тотчас вы должны припасть к его стопам. Да. Верно сказано. И, преклонив колени, /Я мудрость восхвалю его благих решений»1. Во время Французской революции эти стихи изъяли из комедии... Успех университетского театра чрезвычайно воодушевил Веру. Там свершилось чудо — веселые беззаботные студенты превратились в героев Эсхила, Гёте и Кальдерона, среди студенток нашлись прирожденные актрисы. Но ведь и среди ее учениц немало таких, что наделены от природы большими способностями, и жена моя задумала интересное дело. Она решила поставить балет на музыку «Карнавала» Шумана. Короткие эпизоды, отделенные один от другого, давали начинающим балеринам возможность показать свое искусство; при всем врожденном таланте они не смогли бы еще справиться, например, с адажио или па-де-де, требовавшими серьезного владения техникой. Итак, в то время как на университетском холме можно было видеть Антигону, Фоанта-царя Тавриды, Ореста и Пилада, Сехисмундо, Басилио и Клотальдо, Эльмиру, Дорину и Обманщика, в Ведадо, на Третьей улице Евсебий, Флорестан, Киарина, Эстрелла, Арлекин, Панталоне и Коломбина кружились целыми днями то быстро, то медленно в «Благородном вальсе» и в «Немецком», и все сливалось, наконец, в едином порыве — начинался финальный радостный «Марш Давидсбюндлеров».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141