Я вслед за матерью вошла в спальню Капитолины. «слушай в столовую, займись чем-нибудь, читай, сложи головоломку, пасьянс разложи. Рожать—дело обыкновенное, все равно но есть или спать; но смотреть неприятно, ты испугаешься». Разворачивал газеты, а сам все прислушивался; потом палил себе полную рюмку коньяка, выпил. «Новорожденный в доме — праздник, божье благословение»,— сказал, как бы оправдываясь. В глубине дома, в конце коридора, оклеенного желтыми обоями, слышались стоны, крики, рыдания, вопли; иногда наступала тишина, и тогда нам казалось, что все кончено. Мать прошла через столовую с какими-то тряпками в руках, сказала: «Трудные роды. Ничего удивительного — это ведь первые. Но опасности никакой нет. Все идет нормально, только медленно». Пробило десять, одиннадцать. Ударили пушки с Петропавловской крепости — двенадцать (каждый час в течение дня гремели они). Казалось, конца не будет этим невозможным, невыносимым, все усиливающимся страданиям. Когда роженица замолкала, слышно было, как молится акушерка: «Матерь Божья, помоги той, что столько мук претерпевает за то, что родилась женщиной...» (Опять стоны)... «Ибо жене сказал: умножая умножишь скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей...» (стоны)... «Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее». (Долгий пронзительный вопль; акушерка тоже кричит.) «...Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего!.. Тужься... Тужься... Сильней... Еще... уже совсем немного осталось». И тут звонят в дверь: «Саша!» Никто не ожидал его, приехал с фронта, голова забинтована: «Опять меня ранили. Я не писал об этом Капитолине, потому что она...» (он указал на живот). Снова послышался вопль, Саша вздрогнул. «Да, Капитолина, как раз сейчас...» — «Значит, она ошиблась—говорила, что в следующем месяце». (Стоны.) «...взыграл младенец радостно во чреве моем... взыграл младенец радостно во чреве моем...» «Тужься... Еще... Еще... Постарайся посильнее...» — «Ты лучше к ней не ходи сейчас. Увидит тебя перевязанного... Да и бледный ты, изможденный...»— «Правда, лучше не пойду. Здесь подожду. Дай чего-нибудь выпить. Я пешком с вокзала. Ни извозчиков, ни автомобилей. Измучился». Отец молча его обнял, стал надевать шубу: «Слишком уж долго это тянется. Пойду приведу доктора Скуратова». Мы остались в столовой одни, я и Саша: «Сильно тебя ранили?» — «Уже почти зажило, на днях повязки снимут. Ты мне лучше про нее скажи, про нее...» «Матерь Божья, облегчи страдания той, которая мучается за то, что родилась женщиной. Заступись перед господом... Пошел... Кажется, пошел... Потерпи... Тужься... Еще... еще...». Пробило четыре, пять. Появился наконец доктор Скуратов, бросил пальто и шляпу на стул, с чемоданчиком в руке прошел прямо в спальню, откуда неслись крики. Отец глотнул сразу полбокала коньяка: «Выпей и ты, Саша...» «Матерь Божья, помоги ей... Облегчи ее муки... Пресвятая Дева...» (Долгий, бесконечный, невыносимый вой.) И голос врача: «Ну, вот и все... Наконец-то... Пустите меня...» «Благодарю тебя, Пресвятая Матерь... Благодарю тебя, Дева Мария, да славится имя твое во веки веков...» Врач: «Вот и все... Не вертись, не двигайся... Разожми челюсти...» (Тишина, долгая, мы все столпились у дверей, прислушиваемся...) «Прелесть... Наверное, больше шести фунтов весит...» (И крик новорожденного, еще раз, и еще...)—«Мальчик». — «Слава тебе господи!» — кричим мы все; можно подумать, что рождение девочки было бы не таким значительным или даже неприятным событием. Отец откупоривает бутылку вина. «Трудные были роды,— говорит врач; он уже вымыл руки.— Но я в любом случае не стал бы прибегать к щипцам, разве что уж в последней крайности. Вы знаете мой принцип. Везде, где только есть малейшая возможность, я предоставляю действовать природе». Я едва держалась на ногах; вопли Капитолины все еще слышались мне, страшная боль росла в теле, поднималась, била в виски. Настанет день, я тоже стану женщиной, и будет зачатие, и будет кто-то, растущий во мне, у него будут руки, глаза, а когда он начнет выходить из моего тела, я завою от боли, как выли — совсем недавно — раненые, которым делали ампутацию без анестезии. «Пусть отдыхает теперь,— сказала мать; растрепанная, потная, она только сейчас заметила Сашу.— И потом, ты испугаешь ее своими бинтами. Завтра приготовим ее, скажем, что... что хочешь, то и скажем».— «Намучилась она,— сказала акушерка,— очень уж тяжело шло. Я думала, сегодня не кончится». Рюмки под рукой не оказалось, акушерка плеснула себе коньяку в чашку, осушила одним глотком... Вечером мне наконец-то позволили поглядеть на ребенка. Впервые в жизни увидела я новорожденного; я почувствовала пронзительную жалость к этому крошечному безобразному новому члену нашей семьи. Маленькое красное существо, морщинистое, зародыш, не человек еще, двоюродный мой племянник. Младенец, бедный и скорбный, как тот, что сидел в нашей деревенской церкви на коленях у печальной богоматери, не было у нее в венце драгоценных камней, и рисовал образ какой-то местный чудак, тот, что родился в яслях, должен, по его понятиям, выглядеть жалким. Младенец еще не видел и не слышал, ручки казались бесплотными, крошечная слабенькая личинка, прообраз грядущего, ибо таким, как сейчас, он снова станет в старости. «Прелесть, правда?» — сказала мать. Я не молилась признаться, что мне он показался ужасным; возвратилась в столовую, где горничная развязывала коробки с шоколадом и сластями, принесенные из кондитерской, что находилась внизу в нашем доме. Внезапно на улице возникли какие-то непонятные звуки, запели в унисон мужские голоса:
Вставай, проклятьем заклейменный Весь мир голодных и рабов.
«Интернационал»,— сказал Саша.— «Последняя новинка... Какой-то французский рабочий сочинил... Слушайте... Слушайте».
Это есть наш после-е-едний И решительный бой. С Интернациона-а-а-лом Воспрянет род людской.
«Не знаю, что у вас тут говорят о положении на фронтах. Но армия разваливается. Массовое дезертирство. Целыми полками уходят. Говорят, им не за что воевать. Перестали приветствовать офицеров. Кто не сумел втиснуться в вагон или влезть в автомобиль, идет пешком; идут и идут в тыл, в деревни, в города; греются у костров, приклады жгут. Вытряхивают пули из магазина, чтоб винтовку легче было нести. Я не говорю, конечно, что все пропало. Для людей вроде меня остаются еще какие-то возможности, то есть для тех, в ком не умерло чувство чести. Немало солдат радостно приветствуют царя, когда он объезжает позиции. Но... все остальное... Дезертиры поют «Марсельезу» и «Варшавянку», нагло бросают вызов правительству... Поют такие слова:
Смерть беспощадная всем супостатам, Всем паразитам трудящихся масс, Бросьте винтовки, братайтесь, солдаты, Вон из окопов, они не для нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141