Постой! У них нашли прокламации. Что до тебя, я сказала Фульхенсио, что ты — просто никто, неудавшаяся танцорка, на которой женился мой дурак племянник, когда-то он побыл красным, но вовремя покаялся,— и Фульхенсио обещал, что тебя не тронут. А свяжешься снова с этой швалью, с этими черными плясунами —- тогда уж извини! Если тебе припекут одно место каленым железом, в этот дом приходить и не думай! Чего ты хотела, то и получила. Тебя просто тянет к подонкам, Ты предаешь своих—если ты и впрямь из хорошей семьи, в чем я сильно сомневаюсь.— Повисло молчание, сеньора направилась к дверям.— Я тебя выручила, а теперь убирайся с моих глаз. Чтобы я о тебе не слышала. Уходи сию же минуту. Мне пора одеваться, к завтраку будут гости». Я было заплакала, она вынула тюбик с таблетками из кармана: «Прими мепробамат. Я его принимаю от нервов. Венансио, воды для сеньоры». И снова — улица, Тереса ведет машину, мы выехали за ворота. «Куда ты меня везешь?» — «Уж не к тебе, конечно. Очень может быть, что они там все крушат, как на Плаеа-Вьеха. Дай им волю, их потом не унять. Надо переждать денька два-три, пока затихнет». Теперь я полагалась только на нее, она стала мне помощью и опорой, как новый врач, на которого безнадежный больной возлагает единственную надежду. Только она связывала меня с миром. Пускай везет, куда знает, ей виднее. «Не оставляй меня одну».—«Не оставлю. Я одна могу сейчас думать за тебя». И правда, после этого чудовищного утра я не могла думать ни о чем. Кажется, мы миновали мост Альмендарес, вот часовая башня, большие смоковницы справа... Свернули к морю, ограда, зеленая калитка. Дом, такой же, как и другие в этих местах. «Заходи,— говорит Тереса, отворив ключом дверь.—Это моя берлога. Я тут живу, когда тетушка совсем разойдется и мне надо побыть одной. Вообще.. Сама понимаешь...» Гостиная, бар, маленький бассейн, в нем легкие волны, вода бежит из двух отверстий. «Выпей шотландского виски... Если снотворного не хочешь».— «Нет. Не хочу» (может быть, я боюсь, что, пока я сплю, она уйдет). Пью виски, торопливо глотаю, как микстуру, и у меня в голове немного проясняется. Теперь, только теперь, я понимаю, как велика беда. Филиберто, Серхио и Эрменехильдо, Каликсто прячется, а может, его уже поймали, убили, пытают, это еще хуже. Школу мою разорили, ее нет и не будет, некому танцевать, труппы уже не соберешь. Даже если Мирту не тронули, не избили — о худшем помыслить не могу,— она одна ничего не даст. Хотя я ее не вижу и не говорю с ней, я знаю, что с этих пор она делит со мной тягчайшее из несчастий — жизнь без цели. Годы работы пошли прахом, все рухнуло, все погибло в грохоте выстрелов и ударов. Дорога в мир, открывшаяся было перед нами, снова отрезана. У меня нет сил, мне поздно начинать сначала. А без меня Мирта сделает немного. Она побывала слишком близко от полного самовыражения, она уже видела дивный час, когда ты можешь сказать "Sum qui sum" *, и не с мирится с мещанским браком, со свадьбой под марш Мендельсона, с пеленками, со всем тем, что готовит для нее семья. Она дышала воздухом Священной Весны, была Избранницей, отмечена навек и не покорится никогда миру, где влачат дни; хотя в ее она еще может решиться на почти безнадежное, безумное, героическое бегство — все лучше, чем сдаться! (Зачем я удерживала ее, когда она рванулась к своему Каликсто? Ей и этого не осталось...) Сама я ощущала, как бремя, ненужную тяжесть тела. Я даже не могла покончить с собой, я боялась, что мне это не удача, и я не верила в небо, много лет оно пустовало для меня. В камере моей не было ни дверей, ни окон, я сидела взаперти на той гнусной планете. «Надо послать телеграмму в Париж,— сказала я,— чтобы Ольга расторгла договор.— И заплакала снова.— Хоть бы Энрике тут был!» — «Радуйся, что твой муж в Венесуэле,—сказала Тереса.— Вовремя догадался уехать».— «Он испугался. Он боялся, ничего не мог поделать».— «И прав был, ты не думай, дело не только в том, что у него прятался человек». Она рассказала о политических связях Энрике, поразив меня пики осведомленностью. Да. Оказывается, он ходил на тайные собрания, передавал документы, помогал деньгами, очень помогал, и даже — научился в Испании — объяснял, как пользоваться или другим оружием... Энрике вырос в моих глазах, когда я у шала, что бегство его вызвано далеко не только страхом перед мнимой опасностью; но мне было больно, что он скрывал от меня ира иду и доверялся двоюродной сестре. «Милочка моя,— тем временем Тереса,— да как тебе скажешь, если ты и дна 1ь не хотела о политике? Мы привыкли, что ты ее ненавидишь».— «А ты что в ней смыслишь?» — «Мне она тоже противна, но я всегда в курсе. Я читаю газеты — как можно не знать того, что тебе грозит?» — «Это тебе? Да ты миллионерша, живи — не хочу!» — «Вот именно. Мне и надо знать, откуда ветер дует, чтобы сберечь не миллионы — куда там! —но все же немалую сумму. Тут у нас будет черт-те что!» — «Начинаю в это верить».— «Знаешь, животные чуют землетрясение... лошади в шахтах знают, когда взорвется рудничный газ... Так и мы, богачи, предчувствуем, грозит ли что-нибудь нашим счетам в банке. Понимаешь, когда что случается, у нас уже немалые суммы за границей... А тут неспокойно, ты мне поверь. Мы по горло в дерьме, и представь, нашим буржуа это нравится. Не так уж давно Мачадо звали «Херардито». Теперь у нас Фульхенсио, они его обожают, «мужчина с большой буквы», «настоящий кубинец»... Носят кольца с аметистами, потому что «аметист» похоже на «Батиста». Надо полагать, совесть нации укрылась в Сьерра-Маэстре».— «Надежды на них мало».— «Ничего, они нагнали достаточно страху, чтобы наши богачи переводили деньги в Штаты. В краю циклонов народ предусмотрительный». Я отхлебнула побольше виски. И впрямь, от него я обмякла, утихла, немного успокоилась. Я отупела, словно меня избили, но страдала меньше. Конечно, когда я проснусь, будет хуже, да ладно, главное — приглушить чувства, иначе нельзя жить. «Что ты думаешь теперь делать?» — спросила Тереса. «А что мне делать? Поеду в Каракас».— «Хорошо. Только я бы подождала».— «Почему?»—«Потому что лучше не рыпаться. Если разведывательная служба числит тебя в подрывных, не лезь к ним. Ведь они проверяют, кто едет за границу, от них и зависит разрешение... А если снова что-нибудь случится, мы уже не сможем рассчитывать на тетю. Так что не спеши». Она пошла в другую комнату, взяла из шкафа купальный костюм, стала раздеваться: «Окунусь-ка... А то от всего этого совсем раскисла, не лучше тебя». Тело у нее оказалось ладное, темное, нервное, хотя заметно было, что грудь держится так хорошо благодаря мастерству хирурга. «В мои годы трудно быть киношной дивой,— сказала она, перехватив мой взгляд.— То ли дело вы, танцовщицы! Но мужчины не замечают, что и требовалось...» — «Не уходи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141