Казалось, что живым в этих пустынных местах был лишь фиолетовый краб, возившийся в падали. «Здесь и надо сражаться?»— спросил я лейтенанта Куэльяра. «Нет, пройдем немного за Пальпите... если сможем»,— сказал он. «Далеко еще до моря?» — ^Близко. Если ты не с молодой женой, тогда всякий путь долог» (он засмеялся).— «Теперь я понимаю, почему столько минометов. Придется идти от полянки к полянке через эти заросли... Как двоится, перебежки по триста метров».— «Именно...» Я посмотрел направо, налево, на шоссе; повсюду — все тот же однообразный пейзаж, да и он плохо виден, что хорошо для засады, плохо для боя. Впереди что-то горит, черный дым почти прямо поднимается к небу — ветер слабый. Это автобус, наверное, в него попал вражеский снаряд, теперь он догорает, словно костер, сожженный из железного лома. Здесь уже опасно, я почувствовал заранее, все же нюх у меня есть. Именно этот опыт и этот нюх помогали мне особенно остро воспринимать теперь каждый звук и каждое движение веток. Я жду, напряженно жду. Мне кажется, в такой же тревожной готовности и другие, они говорят сейчас меньше и меньше шутят... И вдруг начался какой-то невидимый бой. Недалеко, где-то у моря, за плотной завесой зелени, одновременно открыли огонь пулеметы. За ними вступили минометы, все разом. А потом прогремел, отдаваясь в самой груди, залп крупнокалиберной артиллерии, на который ответили вражеские орудия. «Началось!» — сказал кто-то. «Теперь — да».— «Совсем рядом».— «Да нет, не очень,— сказал я.— Это так кажется, а на самом деле довольно далеко».— «Он в таких делах разбирается»,— сказал еще кто-то, не зная, как лестно мне это слышать. «Во-о-о-оз-дух! — кричит лейтенант.— Во-о-о-о-о-о-оз-ду-ух!», но мы уже упали ничком на склон и ползем во рвы и кюветы. Тень самолета пролетает над нами, рисуя на земле черный крест, прежде чем мы слышим, как строчит пулемет. Он прочесывает склон, земля поднимается хлопьями, обозначая путь пулеметной очереди. На меня катится сверху небольшой камень. «Лежать, черт вас дери!» — кричит лейтенант. Самолет пролетает еще раз, повыше; теперь он изрешетил борта оставленной на шоссе машины. Напоследок он дает еще одну очередь, самую опасную — однако она никого не задела. Лейтенант вскакивает на ноги. «Убрался! — кричишь он.— Встать!» Я встаю, но морщусь, и кто-то спрашивает: «Ты что, обделался?»—«Да нет, траву какую-то зубами схватил или, может, листик... Вонючая, прямо гнилой моллюск». Собеседник мой смеется: «Это такое дерево. Ну, угораздило тебя! Целый день так будет, словно дерьма наелся».— «По местам!» — командует лейтенант, видя, что шоферу удалось завести мотор. Мы подъезжаем к Пальпите. Теперь и впрямь ощущаешь, что ты на войне; до сих пор я ведь слышал ее, а не видел. Грохот битвы, которая идет у моря, гораздо сильнее — до него всего несколько километров,— к тому же я вижу в кустах и зарослях искусно замаскированные орудия, зенитные пулеметы и пушки и даже танки. Капитан Фернандес, ловко двигаясь между шоссе и окопами, четко руководит военными действиями, отдает приказы. Неподалеку видны остатки сожженных домов. Посреди поляны стоит остов железной кровати. Подальше горят кусты, быть может — от напалма, летают искры, трещат ветви. Все это мне знакомо. Я видел это и слышал, я ощущал этот запах двадцать с лишним лет назад... Мы снова едем, уже помедленней. Минометы все стреляют и стреляют вдалеке. «Столько стрелять, докрасна раскалятся»,— говорит кто-то. А вот и тяжелая артиллерия вступила в яростный спор — замолкнет на несколько секунд и опять начнет. «Здесь! — говорит лейтенант, прыгая на землю.— Сгрузить оружие и боеприпасы. Да побыстрей, другим мешаем». Теперь, когда мотор не шумит, грохот боя, окружившего нас, еще сильнее; но я слышу другой мотор и вижу, что по шоссе медленно едет тяжелый грузовик. Народу в нем столько, что один сидит, свесив ноги, прямо на кабине. «Братец!» —кричит он мне, вынув изо рта сигарету. «Гаспар!» — «Я самый. И ты тут?» —«И я. Как в Брунете».— «Там мы проиграли!» — «Здесь победим!» — «Родина или смерть!» — «Родина или смерть!» — «Потом увидимся».— «Потом увидимся»,— отвечает мне удаляющийся голос друга. (Чтобы не разозлить бога воинств столь дерзким оптимизмом, я складываю по-цыгански два пальца.) «Пошевеливайтесь, черт вас дери!» — кричит лейтенант, помогая нам сгружать боеприпасы по левую сторону шоссе. (Нежданное появление Гаспара придало этим минутам особую, предельную реальность. «Фабрицио дель Донго, думаю я, не знал, что участвует в битве при Ватерлоо, а вот я зато прекрасно знаю, в какой участвую битве...») «Вперед! — кричит лейтенант.— Рассыпьтесь цепью! Да осторожней, в кустах могут быть эти». И сам идет впереди, показывая нам путь. Теперь все выстрелы слила воедино непрестанная трескотня пулеметов. А вот опять минометы... «Какая-то минометная война»,— говорю я. «А что поделаешь,— отвечает кто-то.— Очень местность дерьмовая».— «Вперед!» — снова и снова повторяет лейтенант, как будто мы и так не идем вперед. Мы соразмеряем шаг с его шагом, а сам он движется осторожно и постоянно оглядывается. Меня подгонять не надо, я иду без остановки. Когда мы спрыгнули с грузовика, я обрел то особое состояние, которое вернуло меня в давнюю, испанскую пору: ум сменился острым чутьем, воскресли защитные рефлексы, я с поразительной ясностью видел, слышал, ощущал, чудесным образом обретя вновь первобытные инстинкты. Я слышал кожей, видел спиною, и мышцы сами напрягались раньше, чем долетит до земли снаряд. По-видимому, стреляли и по тем местам, где мы теперь были. Один взорвался прямо перед нами. «Ах ты, черт! — сказал кто-то.— Похоже, целили в нас!» — «Что поделаешь,— сказал другой.— Подходим». Мы снова попали в заросли, колючки царапали нам лица. Эти проклятые кусты особенно мешают тем, кто несет гранатометы, но и всем нам трудно продираться сквозь них, да и ноги уже вязнут. Наконец мы видим совсем большую полянку,— нет, за ней тоже сплошная завеса зарослей, и все те же чешуйчатые деревья. «На поляну не заходить!»— кричит лейтенант, и в ту же секунду заросли перед Иннами взрываются. Деревья превращаются в орудия, фейерверк минометного и пулеметного огня сотрясает чащу. Я слышу свист пролетевших пуль, предощущаю пули летящие. Взрыв — звук такой, словно резанули ножом по брезенту,— и левая моя нога слабеет, обмякает, исчезает. Я падаю, ударясь виском о приклад собственной винтовки. Как это все быстро... Однако встать я не могу. «Оступился... Топь...» Правая моя нога нелепо дергается, но я остаюсь лежать. «Ничего... Ничего». Но боль, черт ее дери, просто невыносимая. Я хочу потрогать то место, где болит; рука — в крови. Я пятнаю кровью грудь, лоб, губы. Больно до невозможности, и я понимаю, что рядом разорвалась мина и ногу мне ранило, а может — не только ногу, я весь в крови, где ни коснусь, иногда тяжелые ранения в грудь поначалу не болят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141