Уже
потом, сличая вроде бы разные тексты, написанные по одним и тем же
правилам, можно сделать вывод об общих культурных ситуациях познания.
Например, штампы, употребляемые графоманами, несут некоторую культурную
информацию об архетипах, о пространстве блуждания I по понятиям. Один образ
устойчиво связывается с другим, образуя штамп: если "лайнер" - то
"серебристый", если "любовь", то обязательно "кровь". Визуальные образы,
звуки, цепляясь друг за друга, не выпускают за пределы понятий и
ассоциаций, сформированных культурой.
Открытие графоманом рифмы "ночь-прочь" и цепочек образов, известных еще
Ломоносову, имеет для графомана ценность. Хотя бы ценность личного,
персонального переживания непосредственной радости творчества, открытия,
познания. И эта радость педагогична. Она является познавательной и
образовательной практикой.
Но какова разница между графоманом и поэтом? То есть - можно ли различить
блуждание I и блуждание II? Можно ли разделить ситуации: познающий -
заложник языка (блуждание I) и познающий - творец языка (блуждание II)?
Ведь если мы зададим, к примеру, правило, согласно которому всякий, кто
использует рифму "ночь-прочь" является графоманом, то заведомо ошибемся,
эту рифму можно обыграть, поставить в неожиданный контекст, создав
интересное стихотворение.
Ситуация власти языка над познающим достаточно остро переживается
современной философией.
Наиболее ярко ее анализирует Мишель Фуко. Приведу цитату из главы VIII его
книги "Слова и вещи": "Выражая свои мысли словами, над которыми они не
властны, влагая их в словесные формы, исторические измерения которых от них
ускользают, люди полагают, что их речь им повинуется, не ведая о том, что
они сами подчиняются ее требованиям. Грамматические структуры языка
оказываются априорными предпосылками всего, что может быть высказано.
Истина дискурсии оказывается в плену у философии. Отсюда необходимость
возвыситься над мнениями, философиями, быть может, даже науками, чтобы
добраться до слов, которые сделали их возможными, и еще далее - до мысли,
чья первоначальная живость еще не скована сеткой грамматик. Этим и
объясняется столь заметное в XIX веке возобновление практики толкования
текстов. Это возобновление обусловлено тем, что язык вновь обрел загадочную
плотность, которая была ему свойственна во времена Ренессанса. Однако
теперь уже дело не в том, чтобы вновь отыскать скрытую в нем первоначальную
ветвь, но чтобы расшевелить слова, которыми мы говорим, выявить
грамматический склад наших мыслей, развеять миры, которые одушевляют наши
слова, вновь сделать звучным и слышимым то безмолвие, которое всякая речь
уносит с собой, когда она выражает себя. Первый том "Капитала" - это
толкование "стоимости", весь Ницше - это толкование нескольких греческих
слов, Фрейд - толкование тех безмолвных фраз, которые одновременно и
поддерживают, и подрывают наши очевидные дискурсы, наши фантазмы, наши сны,
наше тело. Филология как анализ всего того, что говорится в глубине речи,
стала современной формой критики. Там, где в конце XVIII века речь шла о
том, чтобы очертить границы познания, теперь стараются распутать синтаксис,
сломать все принудительные способы выражения, вновь обратить слова к тому,
что говорится сквозь них и вопреки им. Пожалуй, бог теперь находится не
столько по ту сторону нашего знания, сколько по сю сторону наших фраз; и
если западный человек неразлучен с ним, то это не из-за неодолимого
стремления выйти за рамки наличного опыта, но из-за того, что сам язык
постоянно пробуждает его под сенью своих законов: "Боюсь, что мы не можем
избавиться от бога, покуда мы верим еще в грамматику". [16, с.130]. В XVI
веке интерпретация шла от мира (одновременно вещей и текстов) к
Божественной речи, которая в нем расшифровывалась; наша интерпретация или,
точнее, та интерпретация, которая сложилась в XIX веке, идет от людей,
бога, от наших познаний или химер к словам, которые делают их возможными, и
обнаруживается при этом не суверенность первозданной речи, а то, что мы, не
раскрыв еще рта, подвластны языку и пронизаны им. Таким образом,
современная критика посвящает себя весьма странному роду толковательства:
оно движется не от констатации существования языка к раскрытию того, что он
означает, но от явственного развертывания дискурсии к выявлению языка в его
собственном бытии".
То есть толкование - это уже не столько интерпретация теста, сколько поиск
и самодостраивание некоторых познавательных механизмов. И эти механизмы
могут быть различными. Это различие я вижу в различии блуждания I и
блуждания II.
Можно предположить, что блуждание I отличается от блуждания II степенью
осознания той познавательной ситуации, в которую погружен сознающий. Сама
постановка вопроса о том, что язык это не средство, нужное для объяснения
"настоящих вещей", постановка вопроса о подвластности языку радикально
меняет ситуацию. Действительно, графоман не видит того, что он говорит
штампами, - так же как господин Журден не знает, что он говорит прозой.
Отсюда можно сделать вывод о том, что блуждание I и блуждание II
различаются по рефлексивным позициям познающего. Рефлексивные позиции - это
некоторые параметры порядка, макрохарактеристики блуждания непосредственно
из самого блуждания не следующие.
Несомненно, что осознание зависимости от языка предстает как такого рода
рефлексивная позиция.
Для осознания своей зависимости от языка необходимо некоторое
познавательное усилие, связанное с постоянной фиксацией этой зависимости:
язык говорит мной, я зависим от языка, поэтому с познанием дела обстоят
совсем не просто.
Это усилие, с одной стороны, способствует развитию познавательных практик,
но с другой, оно уводит познающего от классической субъект-объектной схемы
познания. Познающему кроме предмета своего исследования надо познавать еще
и себя, и свой язык.
В.И. Аршинов и Я.И. Свирский в своей статье "Синергетическое движение в
языке" рассматривают язык как активную самоорганизующуюся среду
познавательного процесса, связывая акты понимания с особого рода
синергетическим движением. Познающий способен организовать свои
познавательные практики таким образом, чтобы (говоря на моем языке) видеть
разницу между блужданием I и блужданием II.
Согласно авторам, использующим концепцию Бергсона, синергетическое движение
в языке связано с интуициями, специальными практиками блужданий по
пространству языка:
"Единственная задача философии здесь должна состоять в возбуждении
известного рода духовной деятельности, затрудненной у большинства людей
более полезными в жизни привычками ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
потом, сличая вроде бы разные тексты, написанные по одним и тем же
правилам, можно сделать вывод об общих культурных ситуациях познания.
Например, штампы, употребляемые графоманами, несут некоторую культурную
информацию об архетипах, о пространстве блуждания I по понятиям. Один образ
устойчиво связывается с другим, образуя штамп: если "лайнер" - то
"серебристый", если "любовь", то обязательно "кровь". Визуальные образы,
звуки, цепляясь друг за друга, не выпускают за пределы понятий и
ассоциаций, сформированных культурой.
Открытие графоманом рифмы "ночь-прочь" и цепочек образов, известных еще
Ломоносову, имеет для графомана ценность. Хотя бы ценность личного,
персонального переживания непосредственной радости творчества, открытия,
познания. И эта радость педагогична. Она является познавательной и
образовательной практикой.
Но какова разница между графоманом и поэтом? То есть - можно ли различить
блуждание I и блуждание II? Можно ли разделить ситуации: познающий -
заложник языка (блуждание I) и познающий - творец языка (блуждание II)?
Ведь если мы зададим, к примеру, правило, согласно которому всякий, кто
использует рифму "ночь-прочь" является графоманом, то заведомо ошибемся,
эту рифму можно обыграть, поставить в неожиданный контекст, создав
интересное стихотворение.
Ситуация власти языка над познающим достаточно остро переживается
современной философией.
Наиболее ярко ее анализирует Мишель Фуко. Приведу цитату из главы VIII его
книги "Слова и вещи": "Выражая свои мысли словами, над которыми они не
властны, влагая их в словесные формы, исторические измерения которых от них
ускользают, люди полагают, что их речь им повинуется, не ведая о том, что
они сами подчиняются ее требованиям. Грамматические структуры языка
оказываются априорными предпосылками всего, что может быть высказано.
Истина дискурсии оказывается в плену у философии. Отсюда необходимость
возвыситься над мнениями, философиями, быть может, даже науками, чтобы
добраться до слов, которые сделали их возможными, и еще далее - до мысли,
чья первоначальная живость еще не скована сеткой грамматик. Этим и
объясняется столь заметное в XIX веке возобновление практики толкования
текстов. Это возобновление обусловлено тем, что язык вновь обрел загадочную
плотность, которая была ему свойственна во времена Ренессанса. Однако
теперь уже дело не в том, чтобы вновь отыскать скрытую в нем первоначальную
ветвь, но чтобы расшевелить слова, которыми мы говорим, выявить
грамматический склад наших мыслей, развеять миры, которые одушевляют наши
слова, вновь сделать звучным и слышимым то безмолвие, которое всякая речь
уносит с собой, когда она выражает себя. Первый том "Капитала" - это
толкование "стоимости", весь Ницше - это толкование нескольких греческих
слов, Фрейд - толкование тех безмолвных фраз, которые одновременно и
поддерживают, и подрывают наши очевидные дискурсы, наши фантазмы, наши сны,
наше тело. Филология как анализ всего того, что говорится в глубине речи,
стала современной формой критики. Там, где в конце XVIII века речь шла о
том, чтобы очертить границы познания, теперь стараются распутать синтаксис,
сломать все принудительные способы выражения, вновь обратить слова к тому,
что говорится сквозь них и вопреки им. Пожалуй, бог теперь находится не
столько по ту сторону нашего знания, сколько по сю сторону наших фраз; и
если западный человек неразлучен с ним, то это не из-за неодолимого
стремления выйти за рамки наличного опыта, но из-за того, что сам язык
постоянно пробуждает его под сенью своих законов: "Боюсь, что мы не можем
избавиться от бога, покуда мы верим еще в грамматику". [16, с.130]. В XVI
веке интерпретация шла от мира (одновременно вещей и текстов) к
Божественной речи, которая в нем расшифровывалась; наша интерпретация или,
точнее, та интерпретация, которая сложилась в XIX веке, идет от людей,
бога, от наших познаний или химер к словам, которые делают их возможными, и
обнаруживается при этом не суверенность первозданной речи, а то, что мы, не
раскрыв еще рта, подвластны языку и пронизаны им. Таким образом,
современная критика посвящает себя весьма странному роду толковательства:
оно движется не от констатации существования языка к раскрытию того, что он
означает, но от явственного развертывания дискурсии к выявлению языка в его
собственном бытии".
То есть толкование - это уже не столько интерпретация теста, сколько поиск
и самодостраивание некоторых познавательных механизмов. И эти механизмы
могут быть различными. Это различие я вижу в различии блуждания I и
блуждания II.
Можно предположить, что блуждание I отличается от блуждания II степенью
осознания той познавательной ситуации, в которую погружен сознающий. Сама
постановка вопроса о том, что язык это не средство, нужное для объяснения
"настоящих вещей", постановка вопроса о подвластности языку радикально
меняет ситуацию. Действительно, графоман не видит того, что он говорит
штампами, - так же как господин Журден не знает, что он говорит прозой.
Отсюда можно сделать вывод о том, что блуждание I и блуждание II
различаются по рефлексивным позициям познающего. Рефлексивные позиции - это
некоторые параметры порядка, макрохарактеристики блуждания непосредственно
из самого блуждания не следующие.
Несомненно, что осознание зависимости от языка предстает как такого рода
рефлексивная позиция.
Для осознания своей зависимости от языка необходимо некоторое
познавательное усилие, связанное с постоянной фиксацией этой зависимости:
язык говорит мной, я зависим от языка, поэтому с познанием дела обстоят
совсем не просто.
Это усилие, с одной стороны, способствует развитию познавательных практик,
но с другой, оно уводит познающего от классической субъект-объектной схемы
познания. Познающему кроме предмета своего исследования надо познавать еще
и себя, и свой язык.
В.И. Аршинов и Я.И. Свирский в своей статье "Синергетическое движение в
языке" рассматривают язык как активную самоорганизующуюся среду
познавательного процесса, связывая акты понимания с особого рода
синергетическим движением. Познающий способен организовать свои
познавательные практики таким образом, чтобы (говоря на моем языке) видеть
разницу между блужданием I и блужданием II.
Согласно авторам, использующим концепцию Бергсона, синергетическое движение
в языке связано с интуициями, специальными практиками блужданий по
пространству языка:
"Единственная задача философии здесь должна состоять в возбуждении
известного рода духовной деятельности, затрудненной у большинства людей
более полезными в жизни привычками ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70