Раздать семена, фураж. Продать весь скот, весь инвентарь, – то есть ликвидировать колхоз. Сколько денег можно выручить…
Григорий давно понял, куда клонит секретарь райкома. Но сказать ничего не мог.
– Чего же молчишь?
– Говорил мне об этом Ракитин… Правильно, в общем, он говорил, чего там… Признаю…
Потом разговор шел о весеннем севе. Что-то у Григория спрашивали, он отвечал, иногда удачно, иногда невпопад…
И последнее, что запомнилось, – слова секретаря, когда тот собрался уже уезжать.
– А на поддержку колхозников вы, Бородин, зря надеетесь. Я беседовал с людьми. Авторитет у вас среди них пока есть. Но прямо скажем – дешевенький, гнилой. На волоске он держится.
И уже у дверей Семенов обернулся, вновь посмотрел на Бородина. И вдруг спросил:
– Вы – локтинский?
– Как же… Родился тут, – машинально ответил Григорий.
– А мне показалось – не здешний.
Потом все ушли, а Григорий долго сидел один в пустой конторе и думал почему-то не о себе, а о Терентии Зеркалове: «Толстоват тот сук, который ты подрубить хотел, не под силу твоему топору. Иззубишь топор, искрошишь железо, а сук не подрубишь».
Выйдя из конторы, Семенов махнул рукой шоферу «газика»-вездехода, который уже нажал было на стартер. Тот заглушил мотор. Посмотрев на озеро, на видневшиеся заснеженные скалы, сказал Ракитину:
– Так-то, Тихон. Мы вон поседели с тобой, Андрей… А скалы все стоят.
Помолчав, повторил:
– А скалы все стоят. Скалы все такие же. Любил я смотреть на них тогда. Особенно на восходе или на закате. Смотрел – и думал вот о сегодняшнем времени. А сейчас смотрю – и думаю о тех днях, когда…
И, еще помедлив, произнес тяжело, со вздохом:
– Эх, Андрюша, Андрюша… Ну, пойдем, Тихон.
Ракитин не спрашивал – куда. Он знал – к дому Веселовых.
Шагая по мягкому уже снегу, Ракитин думал: где же все это время работал Семенов, почему опять в их краях очутился? В райкоме партии он об этом спросить его не решился. Но сейчас Семенов, будто разгадав мысли Ракитина, сам проговорил:
– Я тоже, Тихон, чуть на тот свет не переселился… До войны в Белоруссии работал. Первый удар на нас, конечно, обрушился. На второй же день войны в санчасть попал. Подлечили – и снова на фронт. Потом вместе с сибирской гвардейской дивизией воевал. Ельня, Смоленск… Страшные бои были. И вот опять Белоруссия. И там – ранение в голову и живот одновременно. Тогда-то и началось то, что хуже смерти, – госпитали, больницы. И так год за годом, год за годом… Месяцами в сознание не приходил. Отпустит, вроде здоров, в санаторий направляют для окончательной поправки. И опять… Не думал уж, что и выживу. Но полгода назад улучшение наступило. И вот… Направляли снова в Белоруссию, попросился в Сибирь…
Они подошли к домику Веселовых. Когда Семенов переступил порог, Евдокия внимательно посмотрела на него, охнула и без сил опустилась на стул.
– Федя… Семенов? Да как же?!
Она отвернулась, не в силах сдержать слез. Семенов подошел к ней, взял, как когда-то Андрея, за плечи, встряхнул легонько.
– Не гоже, Евдокия Спиридоновка. Держись, Дуняша. Стой крепко, как Андрей.
– Спасибо тебе. Спасибо, Федя, что зашел, – прошептала Евдокия. – Да раздевайтесь, что же вы! Я чайку сейчас…
– Чайку? Ну что ж, Дуняша, давай чайку попьем…
В райцентр из Локтей Семенов уехал только под вечер.
5
Всю весну Григорий рвал и метал. Начал с того, что вызвал в контору Ракитина.
– Сколько у тебя людей в животноводстве занято?
– Около тридцати С доярками если считать…
– Обойдешься пятнадцатью. Даже десятью. Остальных – в поле, на сев. Без возражений.
Потом заставил счетовода составить списки всех колхозников, предупредив:
– Это твоя последняя работа до окончания сева. В конторе останется один бухгалтер. Остальные – в поле.
Со списками Григорий не расставался, отмечал в них, кто, где и какую работу выполняет. Бездельников в эту весну в Локтях не было. Даже старикам и старухам нашел работу, починять сбрую, мешки, печь хлебы для бригад. Старух покрепче отправил в поле поварихами…
Неделями Бородин не бывал дома, ночевал где придется. За весну похудел, почернел… Зато сев провели быстро и хорошо. После сева начал готовить хозяйство к сенокосу.
Как-то Бутылкин, зайдя вечером к Бородину, сказал ему:
– Слыхал? На деревне партийцы новые объявились.
Григорий смотрел непонимающе.
– Степка Алабугин да Туманов, – снова произнес кладовщик, усаживаясь на стул. – Да еще Евдокия Веселова…
– Как это?..
– Так… Вернулись из района они, вместе с Ракитиным ездили, приняли, говорят, в партию… Теперь, дескать, организация своя в колхозе будет.
Григорий почувствовал, как холодеет у него в животе, как правое веко дернулось раз, другой и задрожало мелкой-мелкой дрожью. Чтобы не заметил этого Бутылкин, он отвернулся.
Если бы кто-нибудь спросил в эту минуту Бородина, чего он так испугался, Григорий не смог бы ответить на этот вопрос.
– Ага… Значит… и Веселова? – промолвил Бородин.
– Ну да. И Веселова, – еще раз подтвердил Бутылкин.
Назавтра, незаметно от Анисьи, Григорий взял на кухне тяжелый нож-скребок и залез на чердак. Сверху потолок был засыпан слоем сухой земли и обмазан глиной. Бородин отмерил от края трубы несколько четвертей, всковырял глину, разрыл землю и вытащил оттуда какой-то тяжелый продолговатый предмет, завернутый в мешковину и перевязанный просмоленным шпагатом. Затем он сел на валявшееся здесь ржавое погнутое ведро, тяжело и часто дыша, будто без перерыва рыл землю целый день.
В лежавшей у его ног мешковине, обмотанной шпагатом, был обрез, который когда-то дал Григорию Терентий Зеркалов. Бородин, после того как убил Терентия, хотел выбросить в озеро и обрез, но не выбросил, а засунул в сарае меж рухлядью. А когда отстроил новый дом, вместе с этой рухлядью перевез и обрез, залил его солидолом, завернул в мешок и спрятал на чердаке. И вот теперь достал.
Вычистив обрез, он пересчитал извлеченные из магазинной коробки патроны. Их было пять, столько он и получил когда-то от Зеркалова. За все время так ни одного и не довелось использовать. Покачивая их в руке, Бородин несколько секунд изучал желтовато-маслянистый блеск латуни. Затем еще раз тщательно протер каждый патрон и, открыв затвор, по одному вдавил их в магазин укороченной трехлинейки. Держа обрез под полой, спустился с чердака, вышел во двор и, бросив быстрый взгляд по сторонам, направился в сарай и там засунул оружие за большую поленницу сухих березовых дров.
На следующее утро Бородин появился в конторе. Тотчас в его кабинет хлынули люди с накладными и прочими документами. Председатель оглядел колхозников долгим взглядом.
– Потом придете. Некогда мне сейчас с вами…
Колхозники недоумевающе переглянулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Григорий давно понял, куда клонит секретарь райкома. Но сказать ничего не мог.
– Чего же молчишь?
– Говорил мне об этом Ракитин… Правильно, в общем, он говорил, чего там… Признаю…
Потом разговор шел о весеннем севе. Что-то у Григория спрашивали, он отвечал, иногда удачно, иногда невпопад…
И последнее, что запомнилось, – слова секретаря, когда тот собрался уже уезжать.
– А на поддержку колхозников вы, Бородин, зря надеетесь. Я беседовал с людьми. Авторитет у вас среди них пока есть. Но прямо скажем – дешевенький, гнилой. На волоске он держится.
И уже у дверей Семенов обернулся, вновь посмотрел на Бородина. И вдруг спросил:
– Вы – локтинский?
– Как же… Родился тут, – машинально ответил Григорий.
– А мне показалось – не здешний.
Потом все ушли, а Григорий долго сидел один в пустой конторе и думал почему-то не о себе, а о Терентии Зеркалове: «Толстоват тот сук, который ты подрубить хотел, не под силу твоему топору. Иззубишь топор, искрошишь железо, а сук не подрубишь».
Выйдя из конторы, Семенов махнул рукой шоферу «газика»-вездехода, который уже нажал было на стартер. Тот заглушил мотор. Посмотрев на озеро, на видневшиеся заснеженные скалы, сказал Ракитину:
– Так-то, Тихон. Мы вон поседели с тобой, Андрей… А скалы все стоят.
Помолчав, повторил:
– А скалы все стоят. Скалы все такие же. Любил я смотреть на них тогда. Особенно на восходе или на закате. Смотрел – и думал вот о сегодняшнем времени. А сейчас смотрю – и думаю о тех днях, когда…
И, еще помедлив, произнес тяжело, со вздохом:
– Эх, Андрюша, Андрюша… Ну, пойдем, Тихон.
Ракитин не спрашивал – куда. Он знал – к дому Веселовых.
Шагая по мягкому уже снегу, Ракитин думал: где же все это время работал Семенов, почему опять в их краях очутился? В райкоме партии он об этом спросить его не решился. Но сейчас Семенов, будто разгадав мысли Ракитина, сам проговорил:
– Я тоже, Тихон, чуть на тот свет не переселился… До войны в Белоруссии работал. Первый удар на нас, конечно, обрушился. На второй же день войны в санчасть попал. Подлечили – и снова на фронт. Потом вместе с сибирской гвардейской дивизией воевал. Ельня, Смоленск… Страшные бои были. И вот опять Белоруссия. И там – ранение в голову и живот одновременно. Тогда-то и началось то, что хуже смерти, – госпитали, больницы. И так год за годом, год за годом… Месяцами в сознание не приходил. Отпустит, вроде здоров, в санаторий направляют для окончательной поправки. И опять… Не думал уж, что и выживу. Но полгода назад улучшение наступило. И вот… Направляли снова в Белоруссию, попросился в Сибирь…
Они подошли к домику Веселовых. Когда Семенов переступил порог, Евдокия внимательно посмотрела на него, охнула и без сил опустилась на стул.
– Федя… Семенов? Да как же?!
Она отвернулась, не в силах сдержать слез. Семенов подошел к ней, взял, как когда-то Андрея, за плечи, встряхнул легонько.
– Не гоже, Евдокия Спиридоновка. Держись, Дуняша. Стой крепко, как Андрей.
– Спасибо тебе. Спасибо, Федя, что зашел, – прошептала Евдокия. – Да раздевайтесь, что же вы! Я чайку сейчас…
– Чайку? Ну что ж, Дуняша, давай чайку попьем…
В райцентр из Локтей Семенов уехал только под вечер.
5
Всю весну Григорий рвал и метал. Начал с того, что вызвал в контору Ракитина.
– Сколько у тебя людей в животноводстве занято?
– Около тридцати С доярками если считать…
– Обойдешься пятнадцатью. Даже десятью. Остальных – в поле, на сев. Без возражений.
Потом заставил счетовода составить списки всех колхозников, предупредив:
– Это твоя последняя работа до окончания сева. В конторе останется один бухгалтер. Остальные – в поле.
Со списками Григорий не расставался, отмечал в них, кто, где и какую работу выполняет. Бездельников в эту весну в Локтях не было. Даже старикам и старухам нашел работу, починять сбрую, мешки, печь хлебы для бригад. Старух покрепче отправил в поле поварихами…
Неделями Бородин не бывал дома, ночевал где придется. За весну похудел, почернел… Зато сев провели быстро и хорошо. После сева начал готовить хозяйство к сенокосу.
Как-то Бутылкин, зайдя вечером к Бородину, сказал ему:
– Слыхал? На деревне партийцы новые объявились.
Григорий смотрел непонимающе.
– Степка Алабугин да Туманов, – снова произнес кладовщик, усаживаясь на стул. – Да еще Евдокия Веселова…
– Как это?..
– Так… Вернулись из района они, вместе с Ракитиным ездили, приняли, говорят, в партию… Теперь, дескать, организация своя в колхозе будет.
Григорий почувствовал, как холодеет у него в животе, как правое веко дернулось раз, другой и задрожало мелкой-мелкой дрожью. Чтобы не заметил этого Бутылкин, он отвернулся.
Если бы кто-нибудь спросил в эту минуту Бородина, чего он так испугался, Григорий не смог бы ответить на этот вопрос.
– Ага… Значит… и Веселова? – промолвил Бородин.
– Ну да. И Веселова, – еще раз подтвердил Бутылкин.
Назавтра, незаметно от Анисьи, Григорий взял на кухне тяжелый нож-скребок и залез на чердак. Сверху потолок был засыпан слоем сухой земли и обмазан глиной. Бородин отмерил от края трубы несколько четвертей, всковырял глину, разрыл землю и вытащил оттуда какой-то тяжелый продолговатый предмет, завернутый в мешковину и перевязанный просмоленным шпагатом. Затем он сел на валявшееся здесь ржавое погнутое ведро, тяжело и часто дыша, будто без перерыва рыл землю целый день.
В лежавшей у его ног мешковине, обмотанной шпагатом, был обрез, который когда-то дал Григорию Терентий Зеркалов. Бородин, после того как убил Терентия, хотел выбросить в озеро и обрез, но не выбросил, а засунул в сарае меж рухлядью. А когда отстроил новый дом, вместе с этой рухлядью перевез и обрез, залил его солидолом, завернул в мешок и спрятал на чердаке. И вот теперь достал.
Вычистив обрез, он пересчитал извлеченные из магазинной коробки патроны. Их было пять, столько он и получил когда-то от Зеркалова. За все время так ни одного и не довелось использовать. Покачивая их в руке, Бородин несколько секунд изучал желтовато-маслянистый блеск латуни. Затем еще раз тщательно протер каждый патрон и, открыв затвор, по одному вдавил их в магазин укороченной трехлинейки. Держа обрез под полой, спустился с чердака, вышел во двор и, бросив быстрый взгляд по сторонам, направился в сарай и там засунул оружие за большую поленницу сухих березовых дров.
На следующее утро Бородин появился в конторе. Тотчас в его кабинет хлынули люди с накладными и прочими документами. Председатель оглядел колхозников долгим взглядом.
– Потом придете. Некогда мне сейчас с вами…
Колхозники недоумевающе переглянулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140