Пряча тетрадь в карман, добавлял: – Придется отдать самоваришко-то. Поторопился Андрюха Веселов чужое добро раздаривать.
– Так мы что? – испуганно говорили хозяева. – Нам ведь дали, мы взяли. Андрей говорил, теперь, дескать, все народное это… А зачем ты фамильишку-то нашу записал?
– Чтоб не забыть тех, кто добро мое сберег. Отблагодарю вас, уж отблагодарю! – зловеще тянул Лопатин, не повышая голоса. – Советская власть быстро установилась, да быстро и кончилась.
На второй же день колчаковцы согнали к дому Зеркалова жителей Локтей, прижали к самому крыльцу. На перилах крыльца сидел Терентий, поигрывая плеткой. Сам Гордей с забинтованной головой (видно, не бездельничал во время отсутствия, побывал уж в пекле), Лопатин и еще несколько человек стояли рядом.
– Авдей Калугин! – выкрикивал колчаковец с заросшим лицом, один из тех, что приходили к Артюхину.
Авдей в рваном полушубке, в облезлой шапке выдвинулся вперед. Гордей Зеркалов наклонялся к Лопатину, тот говорил, заглядывая в тетрадь:
– Одеяло атласное, новое… Два оцинкованных ведра…
– Двадцать плетей за одеяло. И за ведра – по десять, – говорил Зеркалов, словно назначая цену.
Авдея свалили в снег, сдергивая с него полушубок…
– Марья Безрукова!..
– Два чугуна полутораведерных… И еще платье бумазейное… И платок…
– Пятнадцать – за все!
Первого пороли при гробовом молчании. Люди смотрели на извивающегося под ударами плетей Авдея, на Зеркалова и Лопатина, все еще не понимая толком, что происходит. А когда принялись за Марью, за других, заволновалась толпа, колыхнулась, готовая расплыться во все стороны. Кто-то кричал в середине:
– Это что же нас, словно беглых каторжников?
– Скорый суд у тебя, Гордей…
– По какому такому закону?
– Чего над людьми издеваетесь?
– Молча-ать!!
Этот возглас повис над толпой, перекрыв все другие. Гордей Зеркалов угрожающе замотал над головой наганом и еще раз крикнул:
– Молчать, говорю!! – и, отдышавшись, захрипел: – А вы как думали? Обрадовались, что власти в деревне… временно отсутствовали?! Грабеж устроили!
– Советы, говорили же…
Грохнул выстрел. Испуганные, посыпались с тополей и заметались над церковной крышей воробьи. Люди, притихнув, сжались еще плотнее в кучу. Терентий Зеркалов, не вставая с перил, посмотрел на людей и, усмехнувшись, отвернулся, плюнул в снег.
Гордей сунул наган в кобуру, прокричал:
– Выйдь, кто говорил… Ну! Сейчас слова обратно в глотку вобьем…
Никто не вышел из толпы.
Тогда Терентий Зеркалов, снова усмехнувшись, сказал, не поворачиваясь:
– Федот Артюхин, выйди…
– Так а я что? Я к тому сказал, что ведь не сами люди барахлишко брали…
– Выйди, сволочь! – рявкнул Терентий, резко повернул к народу голову, а потом уж повернулся сам. Отыскав в толпе Артюхина, впился в него глазами. И Федот против своей воли вытиснулся из толпы и застыл в смертельном испуге.
– Люди, может, и не стали бы грабить, – медленно произнес молодой Зеркалов. – А кто уговаривал их на это? Кто митинговал во дворе лопатинского дома? Ну!
Это «ну» словно подстегнуло Федота, и он еще сделал резкий шажок к крыльцу.
– Так ведь я… – Федот беспомощно оглянулся, потом торопливо сдернул шапку, прижал к груди обеими руками. – Я, конечно, говорил… Постольку поскольку, мол, э-э… раз дают, мол, так и брать надо… Я что? Сейчас вот мне сказали: иди – я пошел. И в тот раз крикнули: «Айда… к Лопатину…» Куда денешься… – сбивчиво объяснял Федот, крутя головой. И вдруг увидел, что Терентий вытаскивает наган, дико закричал: – О-о-э!!
Хотел, видимо, кинуться в толпу, но словно примерзли ноги к земле, осел на снег. Народ, видя, что Терентий и впрямь собирается выстрелить, отхлынул в разные стороны. Только жена Федота, взвизгнув, бросилась к мужу, закрыла его своим телом и закричала:
– Ну, стреляй, стреляй!.. Только в меня сперва. Все равно подыхать мне с голоду без мужика…
Гордей Зеркалов что-то сказал сыну, и тот опустил оружие. Тогда Артюхина принялась пинать мужа:
– А ты, дубина стоеросовая!.. Ведь говорила: доорательствуешь, паразит такой… – И обернулась к крыльцу, сверкнув заплатой на холщовой, не гнущейся на холоде юбке. – Господи! Да всыпьте вы ему десятков восемь… Это на пользу будет, может, ума прибавится…
– Пулю бы ему в зубы… – буркнул Терентий.
– Ладно, – тихо сказал сыну Зеркалов. – Для другого она нужнее будет, побереги. – И крикнул Федоту: – Иди сюда!..
Федот вскочил на колени, помедлил и, поняв, что никто не намеревается в него стрелять, подошел:
– Ты что же это?
– Гордей Кузьмич… я…
– Знаю тебя с пеленок, а то бы… Можешь искупить свою вину – записывайся добровольцем в народную армию. Будешь у меня адъютантом…
Артюхин растерянно оглянулся на жену, но она не слыхала, что сказал Зеркалов.
– У меня легкое… того, прострелено…
Терентий многозначительно потряс наганом перед носом Артюхина, и Федот тотчас торопливо закивал головой. Терентий опять скривил губы и плюнул ему под ноги.
Разговаривая с Артюхиным, Гордей Зеркалов сошел с крыльца. Теперь он поднялся обратно и заговорил, бросая слова в гущу народа, как увесистые булыжники:
– Перепороть бы всех не мешало, да ладно… Односельчане ведь мне вы. 3а явную и тайную поддержку Советской власти обкладываю дополнительно, так сказать… по мешку пшеницы с каждого дома… Свезти в кладовые Лопатина. Зерно пойдет на нужды народной армии… – А закончил свою речь так: – Расходитесь к чертовой матери! Но пшеница к завтрему чтоб была. Уклоняющихся расстреляем по закону военного времени.
Народ хлынул в переулки. Площадь перед домом Зеркалова опустела. Только Федот Артюхин топтался на снегу.
– Так ты взаправду, что ли, Гордей Кузьмич? – осторожно проговорил он, чуть осмелев. – Ведь легкое у меня…
– Я тебе покажу – легкое! Ступай вот с ним, – указал Зеркалов на стоявшего рядом колчаковца. – Он форму выдаст. А потом бегом сюда. Дрова будешь колоть и… того… жилье содержать. Адъютант, в общем… – И пошел было в дом, но обернулся: – А жену к Лопатину пошли. Пусть прибирает у него в доме… – И повысил голос: – Чего рот разеваешь? Ступай!
Федот проглотил только слюну и опять часто закивал головой.
* * *
Прибежав домой, Петр Бородин вцепился в сына, который тоже только что вернулся с улицы.
– Видал, а? Видал, сынок, кто правый-то теперь? Ну, чего молчишь?
– Да отпусти ты! Впился как… – Григорий отодрал руки отца от своих плеч, сел за стол. – Давай жрать, бабка, чего там копаешься?
Петр угадал, что в сыне произошел какой-то перелом, и тихонько перекрестился. Теперь он был уверен, что Григорий скоро сам заговорит о поездке в город.
Несколько дней Григорий ходил по комнатам хмурый, думал о чем-то. И однажды за ужином сказал:
– Ладно, батя… Завтра-послезавтра поеду в ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Так мы что? – испуганно говорили хозяева. – Нам ведь дали, мы взяли. Андрей говорил, теперь, дескать, все народное это… А зачем ты фамильишку-то нашу записал?
– Чтоб не забыть тех, кто добро мое сберег. Отблагодарю вас, уж отблагодарю! – зловеще тянул Лопатин, не повышая голоса. – Советская власть быстро установилась, да быстро и кончилась.
На второй же день колчаковцы согнали к дому Зеркалова жителей Локтей, прижали к самому крыльцу. На перилах крыльца сидел Терентий, поигрывая плеткой. Сам Гордей с забинтованной головой (видно, не бездельничал во время отсутствия, побывал уж в пекле), Лопатин и еще несколько человек стояли рядом.
– Авдей Калугин! – выкрикивал колчаковец с заросшим лицом, один из тех, что приходили к Артюхину.
Авдей в рваном полушубке, в облезлой шапке выдвинулся вперед. Гордей Зеркалов наклонялся к Лопатину, тот говорил, заглядывая в тетрадь:
– Одеяло атласное, новое… Два оцинкованных ведра…
– Двадцать плетей за одеяло. И за ведра – по десять, – говорил Зеркалов, словно назначая цену.
Авдея свалили в снег, сдергивая с него полушубок…
– Марья Безрукова!..
– Два чугуна полутораведерных… И еще платье бумазейное… И платок…
– Пятнадцать – за все!
Первого пороли при гробовом молчании. Люди смотрели на извивающегося под ударами плетей Авдея, на Зеркалова и Лопатина, все еще не понимая толком, что происходит. А когда принялись за Марью, за других, заволновалась толпа, колыхнулась, готовая расплыться во все стороны. Кто-то кричал в середине:
– Это что же нас, словно беглых каторжников?
– Скорый суд у тебя, Гордей…
– По какому такому закону?
– Чего над людьми издеваетесь?
– Молча-ать!!
Этот возглас повис над толпой, перекрыв все другие. Гордей Зеркалов угрожающе замотал над головой наганом и еще раз крикнул:
– Молчать, говорю!! – и, отдышавшись, захрипел: – А вы как думали? Обрадовались, что власти в деревне… временно отсутствовали?! Грабеж устроили!
– Советы, говорили же…
Грохнул выстрел. Испуганные, посыпались с тополей и заметались над церковной крышей воробьи. Люди, притихнув, сжались еще плотнее в кучу. Терентий Зеркалов, не вставая с перил, посмотрел на людей и, усмехнувшись, отвернулся, плюнул в снег.
Гордей сунул наган в кобуру, прокричал:
– Выйдь, кто говорил… Ну! Сейчас слова обратно в глотку вобьем…
Никто не вышел из толпы.
Тогда Терентий Зеркалов, снова усмехнувшись, сказал, не поворачиваясь:
– Федот Артюхин, выйди…
– Так а я что? Я к тому сказал, что ведь не сами люди барахлишко брали…
– Выйди, сволочь! – рявкнул Терентий, резко повернул к народу голову, а потом уж повернулся сам. Отыскав в толпе Артюхина, впился в него глазами. И Федот против своей воли вытиснулся из толпы и застыл в смертельном испуге.
– Люди, может, и не стали бы грабить, – медленно произнес молодой Зеркалов. – А кто уговаривал их на это? Кто митинговал во дворе лопатинского дома? Ну!
Это «ну» словно подстегнуло Федота, и он еще сделал резкий шажок к крыльцу.
– Так ведь я… – Федот беспомощно оглянулся, потом торопливо сдернул шапку, прижал к груди обеими руками. – Я, конечно, говорил… Постольку поскольку, мол, э-э… раз дают, мол, так и брать надо… Я что? Сейчас вот мне сказали: иди – я пошел. И в тот раз крикнули: «Айда… к Лопатину…» Куда денешься… – сбивчиво объяснял Федот, крутя головой. И вдруг увидел, что Терентий вытаскивает наган, дико закричал: – О-о-э!!
Хотел, видимо, кинуться в толпу, но словно примерзли ноги к земле, осел на снег. Народ, видя, что Терентий и впрямь собирается выстрелить, отхлынул в разные стороны. Только жена Федота, взвизгнув, бросилась к мужу, закрыла его своим телом и закричала:
– Ну, стреляй, стреляй!.. Только в меня сперва. Все равно подыхать мне с голоду без мужика…
Гордей Зеркалов что-то сказал сыну, и тот опустил оружие. Тогда Артюхина принялась пинать мужа:
– А ты, дубина стоеросовая!.. Ведь говорила: доорательствуешь, паразит такой… – И обернулась к крыльцу, сверкнув заплатой на холщовой, не гнущейся на холоде юбке. – Господи! Да всыпьте вы ему десятков восемь… Это на пользу будет, может, ума прибавится…
– Пулю бы ему в зубы… – буркнул Терентий.
– Ладно, – тихо сказал сыну Зеркалов. – Для другого она нужнее будет, побереги. – И крикнул Федоту: – Иди сюда!..
Федот вскочил на колени, помедлил и, поняв, что никто не намеревается в него стрелять, подошел:
– Ты что же это?
– Гордей Кузьмич… я…
– Знаю тебя с пеленок, а то бы… Можешь искупить свою вину – записывайся добровольцем в народную армию. Будешь у меня адъютантом…
Артюхин растерянно оглянулся на жену, но она не слыхала, что сказал Зеркалов.
– У меня легкое… того, прострелено…
Терентий многозначительно потряс наганом перед носом Артюхина, и Федот тотчас торопливо закивал головой. Терентий опять скривил губы и плюнул ему под ноги.
Разговаривая с Артюхиным, Гордей Зеркалов сошел с крыльца. Теперь он поднялся обратно и заговорил, бросая слова в гущу народа, как увесистые булыжники:
– Перепороть бы всех не мешало, да ладно… Односельчане ведь мне вы. 3а явную и тайную поддержку Советской власти обкладываю дополнительно, так сказать… по мешку пшеницы с каждого дома… Свезти в кладовые Лопатина. Зерно пойдет на нужды народной армии… – А закончил свою речь так: – Расходитесь к чертовой матери! Но пшеница к завтрему чтоб была. Уклоняющихся расстреляем по закону военного времени.
Народ хлынул в переулки. Площадь перед домом Зеркалова опустела. Только Федот Артюхин топтался на снегу.
– Так ты взаправду, что ли, Гордей Кузьмич? – осторожно проговорил он, чуть осмелев. – Ведь легкое у меня…
– Я тебе покажу – легкое! Ступай вот с ним, – указал Зеркалов на стоявшего рядом колчаковца. – Он форму выдаст. А потом бегом сюда. Дрова будешь колоть и… того… жилье содержать. Адъютант, в общем… – И пошел было в дом, но обернулся: – А жену к Лопатину пошли. Пусть прибирает у него в доме… – И повысил голос: – Чего рот разеваешь? Ступай!
Федот проглотил только слюну и опять часто закивал головой.
* * *
Прибежав домой, Петр Бородин вцепился в сына, который тоже только что вернулся с улицы.
– Видал, а? Видал, сынок, кто правый-то теперь? Ну, чего молчишь?
– Да отпусти ты! Впился как… – Григорий отодрал руки отца от своих плеч, сел за стол. – Давай жрать, бабка, чего там копаешься?
Петр угадал, что в сыне произошел какой-то перелом, и тихонько перекрестился. Теперь он был уверен, что Григорий скоро сам заговорит о поездке в город.
Несколько дней Григорий ходил по комнатам хмурый, думал о чем-то. И однажды за ужином сказал:
– Ладно, батя… Завтра-послезавтра поеду в ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140