А когда поднимал лицо, то все равно не мог различить, кто заглядывает.
– Свидетельница Бородина! – крикнули из дверей.
Петр довел мать до двери, но прикрыл ее, загородил спиной. Анисья была ему по плечи. Она уронила голову на грудь сыну, и он вздрогнул от этого прикосновения и сильнее прижал ее к себе. Погладив горячую голову матери, он проговорил:
– Ты не плачь, мама… И не волнуйся. Ты скажи все, что знаешь. Говори, как и в районе, всю правду. Тогда тебе легче будет… нам с тобой легче будет…
Сам открыл дверь и осторожно притворил ее за матерью.
Потом опять сидел, смотрел в мутный просвет окна. Там что-то чернело и покачивалось – должно быть, ветви дерева от тихого ветра. Сколько так прошло времени – не знал.
Наконец, скрипнула дверь, и позвали его. Переступив порог, он увидел, как все головы сидящих в зале, словно по команде, повернулись к нему. Но тотчас закачались, заколыхались, и все слилось в неясное пятно.
– Свидетель Бородин, что можете пояснить по данному делу?
Это обращались к нему. Петр медленно ответил, не думая:
– То же, что пояснила мать…
По залу прошел гул, звякнул где-то колокольчик.
– То есть, вы подтверждаете, что подсудимый Бородин, ваш отец, занимался хищением колхозной собственности?
– Не знаю… Не видел.
– Так как же вы подтверждаете показания свидетельницы Бородиной? – спросил все тот же голос.
– Я верю ей… Раз она сказала, значит, так все и есть…
– А видели вы когда-нибудь у отца оружие, обрез?
– Нет, не видел…
Затем судья задавал еще какие-то вопросы. Петр отвечал, не понимая, зачем это нужно: ведь такие же вопросы задавали ему и в районе во время следствия. Все и так давно ясно.
– Вопросов больше нет, можете присутствовать, – услышал он наконец, облегченно вздохнул и сел в заднем ряду, возле матери, не заметив, что с другой стороны его сидит председатель колхоза Ракитин.
– Подсудимый Бородин, где вы взяли оружие? – спросил судья.
Григорий поспешно вскочил. Но головы поднять не мог. Она свисала у него на грудь, будто шея была переломлена…
– Я же говорил на следствии: в лесу нашел…
– Нашел?! – крикнул Артюхин. – Ишь ты!.. Не такие это штучки, чтоб терять их…
– Разрешите-ка мне слово сказать…
Это подала голос Евдокия Веселова. Услышав ее, Григорий дернулся, будто коснулся его электрический провод. И только ниже опустил голову.
– Товарищи, тут вот какое подозрение у меня есть, вот что выяснить надо, – продолжала Евдокия, когда судья дал ей слово. – Тут говорил кто-то, что Григорий, мол, на печи всю колчаковщину пролежал. Не всю! Однажды ночью видела я Григория в лесу. Шла в деревню из партизанского отряда, а он навстречу крадется. Еле-еле успела под куст присесть. А вскоре после этого напали на отряд колчаковцы. Не так-то просто было напасть на нас, тропинок по болоту враги не знали. Значит, кто-то показал их. Кто? Спрашиваю прямо: не Бородин ли?
В голову Григория словно кто стучал молотками: «Отца… отца в горнице запирал… уморил, чтоб не выдал… А вот… через столько лет все открывается, открывается…»
– Пусть все же скажет суду: что ночью в лесу делал, кого искал? – снова потребовала Евдокия Веселова.
– Подсудимый Бородин, вы подтверждаете, что ходили ночью выслеживать отряд партизан? – спросил судья, когда Веселова кончила говорить.
В зале установилась мертвая тишина. Петр увидел, как согнулась под тяжестью этой тишины спина отца, точно опустили вдруг ему на плечи невидимый жернов. Анисья растерянно обводила глазами зал, теребила на коленях концы какого-то узелка… Слез в ее глазах не было.
Судья проговорил:
– Подсудимый Бородин, вы слышали вопрос? Встаньте.
Григорий начал медленно, с трудом подниматься.
– Вы подтверждаете, что выслеживали партизан?
Григорий пошевелил губами:
– Выслеживал…
В зале стало еще тише, хотя тише, казалось, уж некуда было.
Григорий стоял горбатясь, опустив голову чуть ли не ниже плеч. Бескровные губы его тряслись. Руки – крючковатые, страшные своей силой, про которые сам Григорий говорил: «Если уж зажму что в них – намертво, никто не отберет», – эти руки тоже тряслись сейчас…
– Рассказывайте обо всем подробно, – проговорил судья. – Это в ваших же интересах…
– А почему выслеживал – вы знаете? – надломленным голосом произнес Григорий. – Все правильно тут говорили. И Артюхин, и Веселова… Выследил партизан, выдал колчаковцам… Еще дом Андрея Веселова поджигал вместе с Терентием Зеркаловым… Он и обрез дал… В ту же ночь, когда поджигали, Терентия задушил дверью. А еще раньше – Лопатина… Вот так… А вот зачем партизан выслеживал, дом Веселова поджигал? Не сделай этого – Зеркалов пристукнул бы меня. Зачем Зеркалова с Лопатиным задушил? Ведь поймали бы их – и мне конец… А мне жить хотелось… Жить…
Григорий говорил, боясь поднять глаза, беспрерывно запахивал плотнее тужурку, точно это могло защитить его от сотен горячих глаз колхозников. И все время думал почему-то о словах Анисьи: «Вот и наступает расплата для тебя…»
– Продолжайте, Бородин.
– Ну вот, ну вот… Жить, говорю, хотелось мне, – снова заговорил Григорий, глотая слова. – Жить, жить… А мне мешали. Всю жизнь мешали…
И вдруг упал на скамью, затрясся, завыл страшно…
– Ведь отец мой… человека, цыгана убил, чтоб жить… А не дали, не дали… Землю нашу отобрали, дом отобрали… Лавка сгорела, коней увели… В жены нищенку заставили взять… Все, все прахом пошло… И сына отобрали… А вы не поймете!.. Не поймете!
Колхозники сидели потрясенные. Все смотрели, как в рыданиях корчится на скамье Григорий Бородин.
Анисья схватилась за Петра, пытаясь приподняться. Он, бледный, худой, с ввалившимися, как у отца, глазами, сказал тихо:
– Сиди, мама. До конца… До конца!
И только теперь заметил около себя Ракитина. Тот тихо пожал ему руку повыше локтя и кивнул: правильно, мол…
Анисья бессильно уронила руки себе на колени.
По-прежнему в зале стояла гробовая тишина. Потом встал бывший работник Бородиных Степан Алабугин и проговорил:
– Я хочу одно предложение внести…
Уже давно были нарушены все правила обычного судопроизводства. Может, потому, что преступление подсудимого было не совсем обычным. Судья не стал останавливать Алабугина даже тогда, когда он изъявил желание внести предложение.
– Пусть суд судит Бородина как положено, за кражу колхозного зерна и за все прочее, – негромко сказал Степан Алабугин. – А мы свой приговор выносим: очищай нашу деревню навсегда. Отсидишь срок, сколько получишь сейчас, не заявляйся в Локти, не примем. Иди куда хочешь. Так или не так?
В полнейшей тишине негромкий голос Алабугина звучал отчетливо и сурово.
– Так… Так!.. Так! – раздалось сразу со всех сторон и смолкло.
Тихон Ракитин, в продолжение всего суда сидевший безмолвно в задних рядах, вдруг встал и прошел вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Свидетельница Бородина! – крикнули из дверей.
Петр довел мать до двери, но прикрыл ее, загородил спиной. Анисья была ему по плечи. Она уронила голову на грудь сыну, и он вздрогнул от этого прикосновения и сильнее прижал ее к себе. Погладив горячую голову матери, он проговорил:
– Ты не плачь, мама… И не волнуйся. Ты скажи все, что знаешь. Говори, как и в районе, всю правду. Тогда тебе легче будет… нам с тобой легче будет…
Сам открыл дверь и осторожно притворил ее за матерью.
Потом опять сидел, смотрел в мутный просвет окна. Там что-то чернело и покачивалось – должно быть, ветви дерева от тихого ветра. Сколько так прошло времени – не знал.
Наконец, скрипнула дверь, и позвали его. Переступив порог, он увидел, как все головы сидящих в зале, словно по команде, повернулись к нему. Но тотчас закачались, заколыхались, и все слилось в неясное пятно.
– Свидетель Бородин, что можете пояснить по данному делу?
Это обращались к нему. Петр медленно ответил, не думая:
– То же, что пояснила мать…
По залу прошел гул, звякнул где-то колокольчик.
– То есть, вы подтверждаете, что подсудимый Бородин, ваш отец, занимался хищением колхозной собственности?
– Не знаю… Не видел.
– Так как же вы подтверждаете показания свидетельницы Бородиной? – спросил все тот же голос.
– Я верю ей… Раз она сказала, значит, так все и есть…
– А видели вы когда-нибудь у отца оружие, обрез?
– Нет, не видел…
Затем судья задавал еще какие-то вопросы. Петр отвечал, не понимая, зачем это нужно: ведь такие же вопросы задавали ему и в районе во время следствия. Все и так давно ясно.
– Вопросов больше нет, можете присутствовать, – услышал он наконец, облегченно вздохнул и сел в заднем ряду, возле матери, не заметив, что с другой стороны его сидит председатель колхоза Ракитин.
– Подсудимый Бородин, где вы взяли оружие? – спросил судья.
Григорий поспешно вскочил. Но головы поднять не мог. Она свисала у него на грудь, будто шея была переломлена…
– Я же говорил на следствии: в лесу нашел…
– Нашел?! – крикнул Артюхин. – Ишь ты!.. Не такие это штучки, чтоб терять их…
– Разрешите-ка мне слово сказать…
Это подала голос Евдокия Веселова. Услышав ее, Григорий дернулся, будто коснулся его электрический провод. И только ниже опустил голову.
– Товарищи, тут вот какое подозрение у меня есть, вот что выяснить надо, – продолжала Евдокия, когда судья дал ей слово. – Тут говорил кто-то, что Григорий, мол, на печи всю колчаковщину пролежал. Не всю! Однажды ночью видела я Григория в лесу. Шла в деревню из партизанского отряда, а он навстречу крадется. Еле-еле успела под куст присесть. А вскоре после этого напали на отряд колчаковцы. Не так-то просто было напасть на нас, тропинок по болоту враги не знали. Значит, кто-то показал их. Кто? Спрашиваю прямо: не Бородин ли?
В голову Григория словно кто стучал молотками: «Отца… отца в горнице запирал… уморил, чтоб не выдал… А вот… через столько лет все открывается, открывается…»
– Пусть все же скажет суду: что ночью в лесу делал, кого искал? – снова потребовала Евдокия Веселова.
– Подсудимый Бородин, вы подтверждаете, что ходили ночью выслеживать отряд партизан? – спросил судья, когда Веселова кончила говорить.
В зале установилась мертвая тишина. Петр увидел, как согнулась под тяжестью этой тишины спина отца, точно опустили вдруг ему на плечи невидимый жернов. Анисья растерянно обводила глазами зал, теребила на коленях концы какого-то узелка… Слез в ее глазах не было.
Судья проговорил:
– Подсудимый Бородин, вы слышали вопрос? Встаньте.
Григорий начал медленно, с трудом подниматься.
– Вы подтверждаете, что выслеживали партизан?
Григорий пошевелил губами:
– Выслеживал…
В зале стало еще тише, хотя тише, казалось, уж некуда было.
Григорий стоял горбатясь, опустив голову чуть ли не ниже плеч. Бескровные губы его тряслись. Руки – крючковатые, страшные своей силой, про которые сам Григорий говорил: «Если уж зажму что в них – намертво, никто не отберет», – эти руки тоже тряслись сейчас…
– Рассказывайте обо всем подробно, – проговорил судья. – Это в ваших же интересах…
– А почему выслеживал – вы знаете? – надломленным голосом произнес Григорий. – Все правильно тут говорили. И Артюхин, и Веселова… Выследил партизан, выдал колчаковцам… Еще дом Андрея Веселова поджигал вместе с Терентием Зеркаловым… Он и обрез дал… В ту же ночь, когда поджигали, Терентия задушил дверью. А еще раньше – Лопатина… Вот так… А вот зачем партизан выслеживал, дом Веселова поджигал? Не сделай этого – Зеркалов пристукнул бы меня. Зачем Зеркалова с Лопатиным задушил? Ведь поймали бы их – и мне конец… А мне жить хотелось… Жить…
Григорий говорил, боясь поднять глаза, беспрерывно запахивал плотнее тужурку, точно это могло защитить его от сотен горячих глаз колхозников. И все время думал почему-то о словах Анисьи: «Вот и наступает расплата для тебя…»
– Продолжайте, Бородин.
– Ну вот, ну вот… Жить, говорю, хотелось мне, – снова заговорил Григорий, глотая слова. – Жить, жить… А мне мешали. Всю жизнь мешали…
И вдруг упал на скамью, затрясся, завыл страшно…
– Ведь отец мой… человека, цыгана убил, чтоб жить… А не дали, не дали… Землю нашу отобрали, дом отобрали… Лавка сгорела, коней увели… В жены нищенку заставили взять… Все, все прахом пошло… И сына отобрали… А вы не поймете!.. Не поймете!
Колхозники сидели потрясенные. Все смотрели, как в рыданиях корчится на скамье Григорий Бородин.
Анисья схватилась за Петра, пытаясь приподняться. Он, бледный, худой, с ввалившимися, как у отца, глазами, сказал тихо:
– Сиди, мама. До конца… До конца!
И только теперь заметил около себя Ракитина. Тот тихо пожал ему руку повыше локтя и кивнул: правильно, мол…
Анисья бессильно уронила руки себе на колени.
По-прежнему в зале стояла гробовая тишина. Потом встал бывший работник Бородиных Степан Алабугин и проговорил:
– Я хочу одно предложение внести…
Уже давно были нарушены все правила обычного судопроизводства. Может, потому, что преступление подсудимого было не совсем обычным. Судья не стал останавливать Алабугина даже тогда, когда он изъявил желание внести предложение.
– Пусть суд судит Бородина как положено, за кражу колхозного зерна и за все прочее, – негромко сказал Степан Алабугин. – А мы свой приговор выносим: очищай нашу деревню навсегда. Отсидишь срок, сколько получишь сейчас, не заявляйся в Локти, не примем. Иди куда хочешь. Так или не так?
В полнейшей тишине негромкий голос Алабугина звучал отчетливо и сурово.
– Так… Так!.. Так! – раздалось сразу со всех сторон и смолкло.
Тихон Ракитин, в продолжение всего суда сидевший безмолвно в задних рядах, вдруг встал и прошел вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140