– Хорош мой подарок? – спросил как-то отец.
– Хороший.
– Вот видишь… Будешь слушаться – что захочешь, куплю.
Но через некоторое время Петька забросил баян и почти не подходил к нему, пропадал в компании ребятишек где-то на озере. Григорий с удивлением присматривался к сыну. Однажды спросил:
– Что же на баяне не учишься играть?
– Не хочу.
– Вон как! Это почему?
– Так… – Петька вытер нос рукавом, поднял глаза на отца, хотел что-то сказать, но не осмелился, отвернулся. Вздрогнул, когда отец повысил голос:
– Ну-ка, ну-ка!.. У тебя вроде бы слова на губах висели?
– Ничего не висели, – начал Петька, запнулся и вдруг заявил: – А может, и висели, тебе что? Раз не сказал, значит, передумал…
– Ты… ты как разговариваешь с отцом?! – рассердился Григорий. – Я тебе покажу «передумал»! Опять, наверно, к Веселовым ходил? Говори сейчас же. Вот ремень, видишь?
И тогда в карих глазах Петьки вспыхнул злой огонек. Петька молча попятился в угол и сжался там, как загнанный зверек.
Если бы не этот огонек, разговор, может, на том и кончился бы. Во всей сжавшейся, испуганной фигурке сына только одни глаза и выражали непокорность. Григорий хлестнул сына ремнем:
– Скажешь?! Говори, сукин сын…
Петька закусил вздрагивающие губы, закрыл лицо руками, но не заплакал. И Григорий еще вспомнил: ведь и на берегу озера, когда он застал сына с Поленькой и ударил прутом, он не заплакал. Это воспоминание привело Григория в бешенство. Рука его, сжимавшая ремень, судорожно дрогнула…
– Ну и бей! – тоненько крикнул вдруг Петька. – Бей! Я ходил к Поленьке и к тете Дуне, и все равно еще пойду…
Григорий избил Петьку. Вбежавшая с улицы Анисья, всхлипывая, подняла сына с пола и, сгибаясь от напряжения, унесла его на кухню.
Часа через три Григорий зашел туда. Анисья загородила сына своим телом, с мольбой и ненавистью прошептала:
– Уйди…
Григорий молча оттолкнул ее, глянул на Петьку. Он лежал на лавке красный, весь в огне.
– Ну, так что же? Еще пойдешь?
Петька шевельнул головой, открыл глаза, через силу проговорил:
– Ты баян привез мне, чтоб я к Поленьке и тете Дуне не ходил? А зачем мне баян? Мне не нужно…
Григорий несколько минут стоял молча, удивленный, не зная, что ответить.
– И так все ребята дразнят: «Батьки испугался, за баян продался…» – добавил Петька.
– Вон как!
– Ну да!.. – Петька вздохнул глубоко, порывисто. – А Витька Туманов – тот совсем дружить перестал со мной. Иди, говорит, пиликай на своей гармошке…
– Ну а ты? – не унимался Григорий.
– Я с Витькой помирюсь. А к Веселовым еще пойду… Все равно пойду. И ты меня…
Договорить Петька не успел. Григорий нагнулся, цепко схватил сына за худенькие плечи, поднес его бледное лицо к своему, вдруг посеревшему, и прокричал, царапая щеки сына усами:
– А я говорю – не пойдешь, щенок! Понял? Не пой-де-ошь! Ноги выдерну!
Последние слова Григорий выкрикнул так, что в ушах у Петьки словно что-то лопнуло и зазвенело. Он несколько секунд смотрел на отца широко открытыми глазами, потом пронзительно закричал…
Ночью Петька заметался в горячке…
* * *
роболел Петька несколько недель. Когда встал с постели, на дворе было холодно и мглисто, как осенью. Резкий ветер, дувший со стороны озера, срывал с кленов и тополей тяжелые листья и кидал их вдоль улицы. Деревья махали черными, разлохмаченными ветвями, словно отбивались от кого-то.
Вечером Петька оделся потеплее и вышел посидеть возле дома. Он смотрел, как по низкому небу над озером метались последние чайки, небольшие, словно отлитые из твердого металла, сильные птицы.
Из-за угла неожиданно вывернулся Витька Туманов. Он был в сапогах с высокими голенищами, в черной рубахе и замызганной кепке с длинным козырьком, который торчал намного выше головы. Пуговиц на рубахе не было, открытая грудь посинела.
– Во! – удивился Витька, увидев Петра. – Здорово, Петька. А я думал, ты еще хвораешь.
Петька поздоровался. Туманов присел рядом.
– Холодно, черт. Нынче что за лето – не покупаешься даже в озере! Тебе-то хорошо – вон какая фуфайка толстая. – И, помедлив минутку, спросил: – Тебя, говорят, отец бил?
– Тебе что?
– Да мне-то ничего, я так… Ты не сердись…
– Я с тобой помириться хотел, – сказал Петька.
– Ну что ж, давай, – солидно произнес Витька, громко шмыгнул носом и опять проговорил: – Холодно ж, дьявол. А тебя за что отец бил?
– За что? Я не знаю.
– Я пойду, а то насквозь промерзну, – сказал Витька. – Ты приходи ко мне завтра.
– Ладно, приду.
Витька ушел, а Петька стал отыскивать в темно-синем небе над озером чаек. Но там ползали только серые и тяжелые облака. Несмотря на лохматые тучи, небо казалось пустынным.
4
В середине 1944 года один за другим возвратились в село по ранению Федот Артюхин, Павел Туманов и Гаврила Разинкин. Каждого встречали чуть ли не всем селом. Прямо на улицу вытаскивали столы и несколько дней подряд над деревней висели шум, крики, нестройные песни.
– Пей, гуляй! – громко кричал пьяный Федот Артюхин, потерявший где-то костыль и прихрамывающий сильнее обычного. В солдатской гимнастерке, с расстегнутым воротником, без ремня, он в избытке чувств лез целоваться то к одному, то к другому колхознику. – Ведь мы повоевали, да…
– Повоевали… – кивал головой старый, пьяный от счастья Кузьма Разинкин, ни на шаг не отходя от сына. – Эвон, Гавря-то, сынок… Одних орденов да медалей фунта с два… А раньше кресты давали. Те – легкие, без тяжести, – рассказывал зачем-то Кузьма.
– Да ведь и я… – доказывал Федот Кузьме. – Хоть и не имею орденов, а тоже… Сколько раз в таком пекле был, что по сей день не верится – жив ли? А потому не грех сегодня погулять нам… Теперь – заживем… Э-э, Григорь Петрович… Григорий Петрович! – закричал Артюхин, увидев проходившего Бородина, – Выпей-ка со мной, уважь…
Бородин взял стакан пива, нехотя выпил, вытер усы.
– Так я и, говорю, Григорь Петрович… – начал было Федот, но Бородин отмахнулся и пошел к Мусе Амонжолову, который стоял в сторонке возле амбаров и делал ему какие-то знаки.
– Ты чего не пьяный? – спросил Григорий, подходя. – Дружок твой, Егор, без памяти уже лежит.
– Причина есть – значит, не пил, – коротко ответил Муса. – Мне завтра лошадей надо, председатель. Пару лошадей и бричку. На два дня.
– Зачем?
– Наше дело.
– Вот как! Да я кто – председатель или нет? – взбеленился Григорий.
– Свинью брал? – спокойно напомнил Муса.
– Ах ты… – Григорий не смог договорить.
– Меньше будешь знать – тебе же лучше, друг, – продолжал Муса. – Значит, я заберу лошадей на конюшне.
Не ожидая ответа, Муса Амонжолов неторопливо пошел прочь, но, что-то вспомнив, остановился и сказал, обернувшись:
– Завтра Ракитин приезжает.
– Что?! – челюсть Бородина отвалилась сама собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140