– Вот что, Григорий… Зачем же над женой измываешься?
Бородин, стоя вполоборота к Андрею, вынул руки из карманов, внимательно осмотрел их зачем-то со всех сторон. А потом, не поворачивая головы, взглянул на Веселова, проговорил осторожно:
– Ну, чего в семье не бывает… Баба же, прикрикнешь в сердцах когда… Она уж и жаловаться побежала тебе…
– Никто мне не жаловался пока. Сам я не раз слышал ее вой, проходя мимо твоего дома…
– А может, она от радости плачет, – уже смелее огрызнулся Бородин.
– Ты брось, Григорий… У Аниски синяки не сходят с лица… Идет по улице – ветер шатает…
– Шатает, говоришь? – зло и угрюмо заговорил Григорий. – А тебе что за дело? Ты чего нос свой суешь в чужую семью?
– Ощетинился! Я же по-человечески с тобой, – попробовал возразить Веселов, но Григорий не стал его слушать.
– Суй свой нос в другое место… И живи со своей… хоть на руках носи ее, хоть на санках вози. А я уж как умею…
Дорого обошлось Аниске это непрошеное заступничество!
Немного поутих Григорий, вроде одумался после того, как у Аниски, почти в начале беременности, получился выкидыш.
– Бил бы… побольше, – тихо проговорила Аниска, когда он злобно прошипел, стоя над ней: «Эх, недотепа! Родить – и то не можешь!»
Она смотрела мимо него через окно на далекое небо, в котором качались жиденькие хлопья облаков.
– О-о!.. – простонал Григорий, грозя кому-то обоими кулаками: не то жене, не то самому себе.
После этого Григорий побои прекратил. И, словно объясняя Аниске свою милость, говорил не раз:
– Ладно, я подожду. Сына чтоб мне принесла. А будет девка – выброшу вас обеих к чертовой матери…
Аниска только ниже опускала голову.
* * *
В Локтях, как и в других селах, большинство мужиков, кто раньше, кто позже, вступили в коммуну. Но многие хозяйствовали единолично.
Григорий с Аниской каждую весну с полдесятины засевали пшеницей, садили огородишко. Летом дней за десять-двенадцать ставили на лугу небольшой стог сена с таким расчетом, чтобы хватило на зиму единственной лошаденке и корове. Если пахать и сеять волей-неволей приходилось рядом с локтинскими мужиками, с тем же Павлом Тумановым, то стог сена Григорий ставил всегда в стороне, в самом дальнем углу луга, хотя зимой и приходилось топтать к нему санную дорогу в одиночку. И жил Григорий в одиночку, сторонясь людей. За все время к нему ни разу никто не пришел в гости. И он ни к кому не ходил и Аниску не пускал.
Григорий присматривался к коммунарам, вслушивался в их горячие речи, но сам в разговоры никогда не вступал.
Только вернувшись домой, сообщал иногда Аниске:
– Вот те и коммуна! На дню у них семь пятниц. Сперва распределяли урожай поровну на каждый двор, а теперь по едокам…
– Правильно, – отвечала Аниска, помолчав.
– Что правильно? Чего ты понимаешь?
– Я не понимаю, я так, по-своему соображаю: семь человек в семье или только двое-трое – разница. Как же поровну делить?
Григорий, видимо, улавливал в рассуждениях жены верную мысль и сердился:
– Помолчи-ка со своими соображениями! Вот попомни: перерешат они скоро еще крест-накрест.
А через некоторое время торжествовал.
– Ага, что я говорил? Нынче уж не по едокам хлеб распределяют, а по списку Андрюхи Веселова. Сам, говорят, составил: тому столько-то, этому столько-то… Жи-сть!.. Ну, чего молчишь? Может, и тут соображаешь что?!
– Я кабы видела те списки… Может, кто хуже работал, кто лучше…
– Хуже, лучше… Найди у них правду! Себе-то, поди, нахапали, проставили в списке соответственно… А Ракитин еще: «Прибивайся к нам!..»
Однажды Анисья робко выговорила.
– А все-таки вместе бы… с людьми. А то живем, как… – но тотчас прикусила язык, увидев, как багровеет лицо Григория.
– Ишь ты! – прикрикнул Бородин. – Отошла?! Забыла?
Коммуна в Локтях отживала свой недолгий век. Каждую осень, при распределении зерна, у дома Лопатина, возле завозни, стоял шум. Каждый почему-то считал себя обиженным, обделенным, в чем-то убеждал Веселова, чего-то требовал. Григорий в такие дни с удовольствием втирался в толпу, слушал разговоры. Дома говорил Аниске:
– Посмотришь, весной развалится эта коммуна. Сейчас уже говорят мужики…
Но хотя некоторые, особенно беспокойные мужики вышли из коммуны, многие продолжали запахивать, как и раньше, землю сообща.
– Ну, что? – приехав в поле, кивнула головой Аниска в сторону коммуновских земель, где виднелся народ. – Говорил ведь – развалится. А они пашут…
Григорий выдернул плуг из земли, обчистил лемех, ослепительно блеснувший под весенним солнцем.
– Веселов – хитер! Трудодни какие-то выдумал. Сколько, говорит, заработает кто, столь и получит. А все-таки многие вышли из коммуны. Всех-то не обманешь! Погоди, и остальные побегут.
В этот день Григорий до вечера пахал молча, а когда, уже почти ночью, ехали на телеге домой, проговорил задумчиво:
– Чудно! Коммуна ведь – все общее: дома, кони, плуги-бороны, даже куры… Бабы вот только еще – у каждого своя… А хлебушек вырастет – не тяни лапу, не твой. Посмотрим еще, дескать, сколь заработал. А если я, к примеру, хворал все лето, тогда как? С голоду мне подыхать? Ну, чего молчишь?
– Я… не пойму, о чем ты, – виновато проговорила Аниска.
Григорий снисходительно улыбнулся:
– То-то… Вот и все твое бабье соображение. Оно в другом должно быть… Ты мне сына подавай. Забыла, что ли?
– Не забыла… – покраснела Аниска от неожиданности. – Я бы сама рада, да что сделаешь, если…
– Ты что, бесплодная, что ли? – В голосе Григория прозвучали прежнее раздражение, знакомые ей металлические нотки.
– Нет, должно быть, ты же знаешь, – произнесла Аниска и попробовала прижаться к плечу мужа. – Ты потерпи еще… может, и будет…
– А-а, отстань, – резко двинул плечом Григорий.
Аниска испуганно отшатнулась.
Во двор они въехали по-прежнему молчаливые и чужие.
2
Жизнь сложилась так, что никто Бородина не трогал, никто вроде не обращал на него внимания, не вспоминал старое.
Вел он себя тихо-мирно, ни с кем не ругался, никуда не лез. Пахал себе помаленьку да сеял. До нового урожая собственной муки никогда не хватало. Каждую зиму Григорий ездил в соседнюю деревню и прикупал несколько мешков пшеницы. Возвращался обычно ночью, чтобы никто не заметил, мешки тщательно прикрывал на санях соломой.
– На что покупаешь? Я думала, нет у нас никаких денег, – заметила однажды Аниска.
– Думала?! Ты думала, что всю жизнь будешь под окнами милостыню просить, а вот хлеб белый жрешь невпроворот, – отрезал Григорий.
Аниска осеклась и больше никогда на эту тему разговора не заводила.
Если иногда прежнее беспокойство и охватывало Григория, то он успокаивал себя: кто докажет теперь? Знал отец, да помер. Знал Лопатин еще да Зеркаловы. Из трех один только может объявиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140