– Не знаю, мама… Ничего я сейчас не знаю… Не спрашивай, пожалуйста.
Евдокия, продолжая ласково гладить Поленьку по голове, проговорила тихим, чуть печальным голосом:
– Ну, поплачь – и легче станет. Я тоже, бывало, плакала так вот, когда Андрея, отца твоего, полюбила… Уйду за поскотину и плачу…
Поленька быстро вскинула голову, посмотрела на мать мокрыми, испуганными глазами:
– Ты знаешь… знаешь, мама?
– Дурочка ты моя… Тут и узнавать-то нечего, все у тебя на лице написано.
Евдокия не шевелясь, молча и терпеливо ждала, пока Поленька успокоится, потом проговорила тихо и медленно:
– А потом убить его собрались. Иду с водой, слышу – сговариваются… Побежала к нему – тяжело по снегу. Вижу, что не успеть. Полушубок сбросила – легче стало. Успела предупредить. Спрятался он, знала, что не найдут, а всю ночь проревела, боялась…
Евдокия долго смотрела в окно на темные сосны.
– С тех пор и мучаюсь. Застудила, видно, все внутри. Потом ведь и валенки пришлось сбросить. А случись сейчас – опять побежала бы. За таких людей, как наш отец, жизни не жалко. Подняли бы его сейчас, сказали: ложись за него в могилу, он жить будет, – легла бы.
Поленька слушала, вытирая слезы кофточкой матери.
– Зачем ты об этом, мама?
– Да вот вспомнила. Раз в жизни такой человек встречается. К нам, бабам, дважды счастье, видно, не приходит.
Поленька вдруг поняла, к чему мать завела такой разговор, и после минутного молчания тихо проговорила:
– И я, мама, отдала бы жизнь… Только… только он… Ты знаешь его, мама?
Евдокия снова положила мозолистую ладонь на голову дочери:
– Знаю, доченька. И, что мучает тебя, знаю. – Она вздохнула. – Да ведь и так бывает: от кривого дерева прямые сучья отрастают. Ты не торопись только, доченька… Время сейчас такое: само выправляет людей. Я верю: Петр будет человеком. Мягкий он, податливый, как воск на огне, – лепит его отец в одну сторону. Но придет время – и поймет Петр: сам он себе хозяин на земле, ступать по ней может вольно, говорить громко, дышать полной грудью. Не поймет сам – люди помогут ему понять. Вот за это, доченька, и отец твой всю жизнь боролся… Только ты не торопись. А так – что же могу посоветовать тебе? Смотри сама. Будет у тебя счастье, и мое сердце возле согреется…
Раза два-три вспоминала Поленька после разговора с матерью ее слова: «Мягкий он, податливый, как воск на огне». Тень тревоги и раздумья набегала на ее лицо Но быстро исчезала.
Мало-помалу слова матери растворились в том новом, необычном, чем жила теперь Поленька.
Петр приходил иногда на свидание рассеянным, часто хмурился.
Поленька понимала его по-своему. Тревожно заглядывала ему в глаза, спрашивала:
– Ты устал сегодня, Петя?
– Немного, – отвечал Петр, улыбался и крепко прижимал ее к себе.
Она слышала, как бьется его сердце, – и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя самой счастливой на свете.
Так уж водится: каждый влюбленный не допускает мысли, что кто-то есть на земле счастливее его.
Однажды Петр и Поленька сидели на берегу до самой полуночи. Расстались, когда поднялась над озером яркая луна.
Григорий Бородин курил, сидя на крыльце. Он насмешливо оглядел с головы до ног торопливо возвращавшегося домой сына и спросил:
– Где был?
– Так… у товарища, – неумело соврал Петр и совсем растерялся. – Чего тебе?
– Этот товарищ, случайно, не в юбке ходит?
– Хоть бы и в юбке… Что тут плохого?
– Что плохого? – опять переспросил отец и бросил ему под ноги незатушенный окурок. – Смотря на ком юбка…
Петр быстро взглянул на отца.
На коленях у него лежал кисет, на который сыпались табачные крошки из вновь свертываемой папиросы. Прямо на Петра, не мигая, в упор смотрели два маленьких круглых глаза. Давно он не ощущал на себе этих глаз…
Потом он услышал голос отца, спокойный, будто уговаривающий:
– Ты, Петро, послушный сын, хвалю. Только вот глаза у тебя в последнее время стали не свои… Я слежу за тобой, тревожусь. Давай-ка, сынок, поговорим начистоту…
– На работу мне завтра рано.
– Гм, – промычал Григорий Бородин, прикурил, выпустил дым сразу изо рта и из ноздрей. – Значит, не хочешь поговорить с отцом по-хорошему? Некогда? Ну, тогда я сразу, без вступлений, чтоб не задерживать тебя… Не с дочкой ли Евдокии Веселовой снюхался? Смотри у меня! Ну, ну, чего морду воротишь? – повысил голос отец. – Не так выразился, что ли?
Петр, не отвечая, медленно пошел в дом.
Как и в детстве, между Петром и Поленькой стоял Григорий Бородин.
Долго мучился Петр, не зная, как рассказать Поленьке о своем разговоре с отцом. Да и нужно ли рассказывать? Может, лучше, чтобы ничего она не знала?
… Поэтому, когда Поленька тревожно смотрела ему в глаза, он только грустно улыбался и крепче прижимал ее к себе.
7
Снег выпал в середине ноября. Побелели улицы, помолодела земля. Лишь незамерзшее озеро зловеще чернело, курилось по утрам тяжелым сероватым туманом.
В Локтях в это время только и было разговоров, что о предстоящем отчетно-выборном собрании.
Готовить его приехал первый секретарь райкома партии Семенов. Сдвинув лохматые брови, он ходил в сопровождении Бородина и Ракитина по скотным дворам, по амбарам, проверял бухгалтерские документы. Счетовод Никита запарился, делая бесконечные выборки цифр урожайности, денежных доходов и расходов, пополнения неделимого фонда и т. д. Бородин все эти дни упрямо продолжал думать: может, еще вспомнят люди, что это он, Григорий, построил электростанцию, организовал рыболовецкую бригаду, хорошо оплачивал трудодни. Но когда увидел, как Семенов подолгу беседовал о чем-то с Евдокией Веселовой, Павлом Тумановым, Степаном Алабугиным и многими другими колхозниками, – эта последняя надежда, последняя соломинка переломилась. Вдруг больно застучало в голове: ведь не зря сопровождал их с Семеновым по хозяйству Ракитин! А потом усмехнулся зло, с презрением к самому себе: «Дурак! Как будто раньше не знал этого».
И до самого собрания не показывался на людях.
Наконец наступил день собрания.
Вопрос о работе Бородина и замене председателя обсуждали бурно. Едва Ракитин сообщил о мнении парторганизации, как уже с мест посыпались возгласы:
– Нахозяйствовал Бородин. Хозяйство-то у нас – дыра на дыре…
– А электростанция? А сушилку вон какую построили?..
– Зато долгов одних – день считать надо…
– А насчет трудодней правильно, хорошо давали…
– Что трудодни? Брюхо сыто, да ничем не прикрыто. Вот те и трудодень…
Бородин, насупившись, крепко стиснув зубы, смотрел в бушующий клубный зал. В самом дальнем углу сидели Иван Бутылкин, Егор Тушков, Муса Амонжолов. Сидели тихо, безмолвно, настороженно прислушиваясь к голосам.
Только один раз Бутылкин, привстав, подал голос:
– Заменить председателя легко, а жалеть не будем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140