Вокруг стоят могучие деревья, а сквозь них просвечивает синеватый, бескрайний простор, стелется под высоким небом ровная, как озеро в тихую погоду, земля. И ему, Григорию, идти и идти по этой земле, идти как хозяину…
Григорий даже почувствовал: разливается у него по животу легкий приятный холодок, как у человека, застигнутого врасплох неожиданной великой радостью, и засмеялся тихо.
– Ты, Гришка, чего? – удивленно спросил отец, останавливаясь.
– Да так… В общем, правильно ты, батя, говоришь…
И Григорий будто сразу повзрослел.
На другой же день, рано утром, он обошел все хозяйство. Смотрел прищуренными глазами на дом, на завозню, на двух черных свирепых псов, бегавших по двору. В только что отстроенной конюшне, в которой сосновый запах перебивал еще запах конского пота, сказал Степке Алабугину:
– Ты, немытая рожа… Смотри у меня за конями получше…
Сказал потому, что хотелось сказать что-то властное, хозяйское.
За завтраком Григорий говорил отцу:
– Анна чего прохлаждается? Уж день, а ее нет… зря хлеб жрет…
Петр быстро вскинул глаза на сына, но ничего не сказал.
Вылезая из-за стола, Григорий, не глядя на отца, промолвил:
– Я сейчас в завозне был. Овса маленько осталось… Попридержать бы его, ведь пахать весной…
– Так, сынок, так… – с удовлетворением произнес отец.
– Что – так? – не понял Григорий.
– По-хозяйски, говорю, рассуждаешь… Вот ты и… распорядись. Привыкай, сынок. Твое ведь все…
– А бабку-стряпуху, как ее? Зря ее все-таки держим, – сказал Григорий. – Анна перешла бы к нам совсем… Молодая, чего ей… Управилась бы одна…
– Можно и так… Только платить Анне надо будет… Ты подумай-ка, сынок. – Помолчал и добавил: – А старуха – что? Много ли съест она? А все-таки… копошится, кормит вовремя нас. Не украдет ничего – куда ей, одна на земле! Пусть уж…
– Ну ладно, пусть, – нехотя произнес Григорий, чувствуя, что отец прав. – А что лавку не думаешь открывать – зря.
– Это как? – не понял отец.
– Война что – вечно будет? Кончится она – и товаров станет сколь тебе надо.
– Ну?
– Вот тебе и «ну»! Товары будут, а об лавке у нас – одни разговоры. Строить ее загодя надо, пока есть на что.
– Внизу дома тогда и откроем.
Григорий поморщился, как бы дивясь непонятливости отца:
– Сюда, на край деревни, кто придет? В середке надо где-нибудь строить. А пока хлеб в нее сыпать. Завозня-то мала.
– А ить верно, ешь тебя волк! Скумекал. А мне, старому дураку, подумать бы сразу… А теперь – новый расход на постройку лавки. Вот ведь, а? – стонал старик до самого вечера.
С этого дня Петр Бородин делал вид, что фактическим хозяином в доме является Гришка. Между ним и отцом установилось полное согласие. Петр Бородин даже заметил как-то, в минуту откровения:
– Вишь, Гришенька, как все у нас с тобой – по-ладному, по-родски… А ведь был ты как волчонок, – по шерсти, бывало, не гладь!.. И с язвецой…
– Ну, вспомнил… – поморщился Григорий.
– А что? Ведь зарубил бы тебя тогда в сердцах я… Вот и думай. Я хоть и отец, да человек… А человек – зверь. Зачем сердить его да наперекор открыто лезть? Надо всегда так… по согласию, по выгоде… Да-а!
В другой раз Петр Бородин заговорил, пряча от сына глаза:
– А что этот… Старик одноногий, новый коновал… Не видно его что-то с тех пор, как мы в новый дом перешли. Разлюбил сивуху он, что ли…
Григорий тоже почувствовал неловкость от речей отца, зябко, испуганно поежился, ответил глухим голосом:
– Брось ты, батя, это… Раз сошло, так…
– Дурак ты, – беззлобно сказал отец. – Старичонка гол как сокол. Я к тому, что… Выпил с человеком – он тебе уж кум и брат… В черный день может и пригодиться.
После долгого молчания Петр Бородин добавил:
– Коль увидишь его, спроси, что не заезжает…
Григорий промолчал.
5
Хорошо, удобно, уютно чувствовал теперь себя на земле Григорий Бородин. Ходил по деревне не торопясь, вразвалку, спрятав руки в карманы тужурки. Но замечал: если идет кто ему навстречу, обязательно постарается свернуть в проулок, будто дорога до того узка, что нельзя разминуться. Понимал Григорий, что не любят его односельчане. Хмурил узенькую полоску лба и думал с угрюмой злостью: «А ты говоришь, батя: к людям с лаской – и живи без опаски… Как же! Зазевайся только – в землю втопчут».
Никогда у Григория не было друзей. А сейчас сошелся он с сыном Гордея Зеркалова – Терехой, бледнолицым, остроносым парнем с черными густыми волосами, с вечно обсыпанными перхотью плечами. Выпив самогонки, Тереха лез целоваться, радостно выкрикивал:
– Гришка, черт!.. Мы с тобой друзьяки, как хошь!.. Мы с тобой… Вот что, Гришка, – вдруг переходил на шепот молодой Зеркалов. – Дочка попа Афанасия – Мавруха – какова?! Как арбуз налитая: помни ее – так же треснет…
– Да знаю, сто раз говорил ты о ней, – с досадой отвечал Григорий, сбрасывая руки Зеркалова со своего плеча. Тереха не обижался, только тряс гривастой головой и выталкивал из себя слова по одному:
– Ну, как хошь, как хошь… Только… она, Мавруха, боится меня одного. А вдвоем бы вызвали погулять ее, ну и… Поп – чего он сделает нам? У моего бати все – вот где… У нас ведь не только в волости сила, где дядя сидит, а и в городе…
Тереха долго вертел перед носом Григория кулаком. Потом подносил к своему, рассматривал со всех сторон и говорил:
– А то еще Дуняха… Эх, полторы жизни отдать можно.
– Ну-ка, ты… Заткнись, – тотчас обрывал его Григорий.
Тереха Зеркалов поджимал узкие губы и качал головой:
– А зря ты… Для кого берегешь ее? Для Андрюшки… Бабье сказывает – лечится где-то Веселов, скоро приедет… И спасибо тебе скажет – сберег…
– Болтун ты… иди спи, – говорил Григорий, вставая из-за стола.
После таких разговоров с Терехой Зеркаловым Григорий делался мрачным, ходил по комнатам, по двору злой как черт, кричал на Анну Туманову, прибиравшую в комнатах, на Степку-конюха…
Дуняшка жила в его мыслях постоянно, хотя с того дня, когда Андрей Веселов выбросил его из сенок, он больше с ней и не виделся, если не считать двух-трех случайных встреч на улице. Но Дуняшка быстро проходила мимо, опустив голову, даже не отвечая на его приветствия.
«Ну, погоди, погоди, – думал Григорий, провожая ее взглядом. – Мы вот скоро… не так еще покажем себя. Поласковее будешь, сама придешь… А Андрюху, пожалуй, и не увидишь больше…»
Однажды Григорий успел даже крикнуть Дуняшке:
– В любое время, Дуняшка… приходи, как надумаешь… В тот же час хозяйкой станешь… Не пожалеешь…
Но сколько ни «показывали себя» Бородины, сколько ни ждал Григорий Дуняшку, она не приходила Гришка еще надеялся на что-то, пока не пошли слухи, что Андрей скоро приезжает домой.
Вскоре у Дуняшки померла бабушка. В это время Григорий был один дома – отец уехал в город продавать пшеницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Григорий даже почувствовал: разливается у него по животу легкий приятный холодок, как у человека, застигнутого врасплох неожиданной великой радостью, и засмеялся тихо.
– Ты, Гришка, чего? – удивленно спросил отец, останавливаясь.
– Да так… В общем, правильно ты, батя, говоришь…
И Григорий будто сразу повзрослел.
На другой же день, рано утром, он обошел все хозяйство. Смотрел прищуренными глазами на дом, на завозню, на двух черных свирепых псов, бегавших по двору. В только что отстроенной конюшне, в которой сосновый запах перебивал еще запах конского пота, сказал Степке Алабугину:
– Ты, немытая рожа… Смотри у меня за конями получше…
Сказал потому, что хотелось сказать что-то властное, хозяйское.
За завтраком Григорий говорил отцу:
– Анна чего прохлаждается? Уж день, а ее нет… зря хлеб жрет…
Петр быстро вскинул глаза на сына, но ничего не сказал.
Вылезая из-за стола, Григорий, не глядя на отца, промолвил:
– Я сейчас в завозне был. Овса маленько осталось… Попридержать бы его, ведь пахать весной…
– Так, сынок, так… – с удовлетворением произнес отец.
– Что – так? – не понял Григорий.
– По-хозяйски, говорю, рассуждаешь… Вот ты и… распорядись. Привыкай, сынок. Твое ведь все…
– А бабку-стряпуху, как ее? Зря ее все-таки держим, – сказал Григорий. – Анна перешла бы к нам совсем… Молодая, чего ей… Управилась бы одна…
– Можно и так… Только платить Анне надо будет… Ты подумай-ка, сынок. – Помолчал и добавил: – А старуха – что? Много ли съест она? А все-таки… копошится, кормит вовремя нас. Не украдет ничего – куда ей, одна на земле! Пусть уж…
– Ну ладно, пусть, – нехотя произнес Григорий, чувствуя, что отец прав. – А что лавку не думаешь открывать – зря.
– Это как? – не понял отец.
– Война что – вечно будет? Кончится она – и товаров станет сколь тебе надо.
– Ну?
– Вот тебе и «ну»! Товары будут, а об лавке у нас – одни разговоры. Строить ее загодя надо, пока есть на что.
– Внизу дома тогда и откроем.
Григорий поморщился, как бы дивясь непонятливости отца:
– Сюда, на край деревни, кто придет? В середке надо где-нибудь строить. А пока хлеб в нее сыпать. Завозня-то мала.
– А ить верно, ешь тебя волк! Скумекал. А мне, старому дураку, подумать бы сразу… А теперь – новый расход на постройку лавки. Вот ведь, а? – стонал старик до самого вечера.
С этого дня Петр Бородин делал вид, что фактическим хозяином в доме является Гришка. Между ним и отцом установилось полное согласие. Петр Бородин даже заметил как-то, в минуту откровения:
– Вишь, Гришенька, как все у нас с тобой – по-ладному, по-родски… А ведь был ты как волчонок, – по шерсти, бывало, не гладь!.. И с язвецой…
– Ну, вспомнил… – поморщился Григорий.
– А что? Ведь зарубил бы тебя тогда в сердцах я… Вот и думай. Я хоть и отец, да человек… А человек – зверь. Зачем сердить его да наперекор открыто лезть? Надо всегда так… по согласию, по выгоде… Да-а!
В другой раз Петр Бородин заговорил, пряча от сына глаза:
– А что этот… Старик одноногий, новый коновал… Не видно его что-то с тех пор, как мы в новый дом перешли. Разлюбил сивуху он, что ли…
Григорий тоже почувствовал неловкость от речей отца, зябко, испуганно поежился, ответил глухим голосом:
– Брось ты, батя, это… Раз сошло, так…
– Дурак ты, – беззлобно сказал отец. – Старичонка гол как сокол. Я к тому, что… Выпил с человеком – он тебе уж кум и брат… В черный день может и пригодиться.
После долгого молчания Петр Бородин добавил:
– Коль увидишь его, спроси, что не заезжает…
Григорий промолчал.
5
Хорошо, удобно, уютно чувствовал теперь себя на земле Григорий Бородин. Ходил по деревне не торопясь, вразвалку, спрятав руки в карманы тужурки. Но замечал: если идет кто ему навстречу, обязательно постарается свернуть в проулок, будто дорога до того узка, что нельзя разминуться. Понимал Григорий, что не любят его односельчане. Хмурил узенькую полоску лба и думал с угрюмой злостью: «А ты говоришь, батя: к людям с лаской – и живи без опаски… Как же! Зазевайся только – в землю втопчут».
Никогда у Григория не было друзей. А сейчас сошелся он с сыном Гордея Зеркалова – Терехой, бледнолицым, остроносым парнем с черными густыми волосами, с вечно обсыпанными перхотью плечами. Выпив самогонки, Тереха лез целоваться, радостно выкрикивал:
– Гришка, черт!.. Мы с тобой друзьяки, как хошь!.. Мы с тобой… Вот что, Гришка, – вдруг переходил на шепот молодой Зеркалов. – Дочка попа Афанасия – Мавруха – какова?! Как арбуз налитая: помни ее – так же треснет…
– Да знаю, сто раз говорил ты о ней, – с досадой отвечал Григорий, сбрасывая руки Зеркалова со своего плеча. Тереха не обижался, только тряс гривастой головой и выталкивал из себя слова по одному:
– Ну, как хошь, как хошь… Только… она, Мавруха, боится меня одного. А вдвоем бы вызвали погулять ее, ну и… Поп – чего он сделает нам? У моего бати все – вот где… У нас ведь не только в волости сила, где дядя сидит, а и в городе…
Тереха долго вертел перед носом Григория кулаком. Потом подносил к своему, рассматривал со всех сторон и говорил:
– А то еще Дуняха… Эх, полторы жизни отдать можно.
– Ну-ка, ты… Заткнись, – тотчас обрывал его Григорий.
Тереха Зеркалов поджимал узкие губы и качал головой:
– А зря ты… Для кого берегешь ее? Для Андрюшки… Бабье сказывает – лечится где-то Веселов, скоро приедет… И спасибо тебе скажет – сберег…
– Болтун ты… иди спи, – говорил Григорий, вставая из-за стола.
После таких разговоров с Терехой Зеркаловым Григорий делался мрачным, ходил по комнатам, по двору злой как черт, кричал на Анну Туманову, прибиравшую в комнатах, на Степку-конюха…
Дуняшка жила в его мыслях постоянно, хотя с того дня, когда Андрей Веселов выбросил его из сенок, он больше с ней и не виделся, если не считать двух-трех случайных встреч на улице. Но Дуняшка быстро проходила мимо, опустив голову, даже не отвечая на его приветствия.
«Ну, погоди, погоди, – думал Григорий, провожая ее взглядом. – Мы вот скоро… не так еще покажем себя. Поласковее будешь, сама придешь… А Андрюху, пожалуй, и не увидишь больше…»
Однажды Григорий успел даже крикнуть Дуняшке:
– В любое время, Дуняшка… приходи, как надумаешь… В тот же час хозяйкой станешь… Не пожалеешь…
Но сколько ни «показывали себя» Бородины, сколько ни ждал Григорий Дуняшку, она не приходила Гришка еще надеялся на что-то, пока не пошли слухи, что Андрей скоро приезжает домой.
Вскоре у Дуняшки померла бабушка. В это время Григорий был один дома – отец уехал в город продавать пшеницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140