..
3
Зима была длинная, вьюжная, беспокойная…
Никогда столько не думал Григорий, как в эту зиму. Что же все-таки делать? Куда податься?
«Не дорога мне с вами», – ответил когда-то, еще во время коммуны, Григорий Тихону Ракитину. А теперь, выходит, волей-неволей дорога. Другого-то пути нет…
К весне он осунулся, похудел, оброс густой рыжеватой щетиной. Утрами, вставая с постели, Григорий долго и надсадно кряхтел, как старик, тяжело ступая, шел на кухню, бросал себе в лицо две-три пригоршни холодной воды, садился за стол и молча ждал, когда возившаяся у плиты Аниска подаст завтрак. Мог сидеть так полчаса, час. А раньше, бывало, не успеет опуститься на стул, как хлестнет ее через всю комнату: «Ну, поворачивайся там живее, корова. Тащи, что есть…»
Раньше они разговаривали мало и редко. Теперь же вообще молчали целыми днями.
Первой не выдержала Аниска, спросила робко, пряча руки под фартуком:
– Заболел, что ли?
Григорий только осмотрел ее медленно, удивленно, с головы до ног, но губ не разжал.
– Сеять-то будем нынче? Ведь пасха проходит уже, – напомнила в другой раз Аниска.
– Отстань, – как-то лениво, беззлобно, безразлично отмахнулся Григорий.
Аниска вздохнула:
– Господи, что за жизнь!
– Именно! – подтвердил Григорий.
Но она не могла понять, что означает это «именно».
А лето пришло засушливое. Скоро наступили жаркие, угнетающие желтым безмолвием дни. Деревня казалась покинутой. Маленькие, ободранные домишки, сложенные из сосновых бревен, потели смолой. Коробились, потрескивая, крыши, уныло торчали в бесцветном небе обваренные зноем тополя. На улицах толстым слоем лежала мягкая, как черная мука, пыль. Она брызгала из-под ног редких прохожих, и седоватая, дымчатая лента долго тянулась следом за ними.
Под стенами домов, в тени, с раскрытыми клювами, лежали распаренные куры. Иногда собака или человек вспугивали их, они ошалело кидались прочь, роняя на ходу перья и хриплые булькающие звуки.
И снова тишина, густая, вязкая, нескончаемая…
В голове Григория Бородина в эти дни копошились все те же мысли:
«Не дорога мне с вами… А куда дорога?»
Ответа не было. Вместо ответа звучал спокойный, даже безразличный голос Степана Алабугина: «Один ты в Локтях единоличник. Торчишь ты, как пень на дороге. Не мозоль людям глаза, вступай в колхоз».
И однажды вечером Бородин очутился возле колхозной конторы. Уходя из дома, не сказал Аниске, куда пойдет, да и сам не думал, что завернет сюда. Переступив порог, быстро обшарил глазами Андрея. Кроме него, в конторе никого не было. Веселов сидел за столом, что-то старательно записывал в тетрадку.
Густые черные волосы свесились ему на лоб, закрывая почти половину лица. Глянув на Бородина, Андрей молча указал на стул: садись, мол, подожди.
Григорий снял свой просаленный на темени картуз, тяжело опустился на стул и стал рассматривать Андрея. Веселов был в простенькой черной рубашке, сквозь расстегнутый ворот виднелась волосатая грудь.
Наконец Веселов кончил писать, положил аккуратно на стол тоненькую ручку, убрал со лба волосы. Но они снова непокорно рассыпались и свесились на лоб.
– Ну? – вопросительно спросил Веселов и в упор посмотрел на Григория.
Глаза его, чуть косящие, темные, словно притягивали к себе Бородина. И Григорий не в силах был отвернуться от скуластого, рябоватого лица Андрея, от его чуть прищуренного жесткого взгляда.
– Пришел вот… Забудь обиды, Андрей, чего не бывает, – проговорил Григорий, через силу выдавливая из себя слова по одному, по два.
– Какие обиды? Не помню…
Голос у Веселова был словно простуженный.
– Будто бы?!
Бородин наконец отвел в сторону маленькие, кругловатые глаза. Андрей пожал плечами, наклонил голову, но тотчас поднял ее и спросил:
– В колхоз, что ли, решил вступить?
– А что мне делать окромя остается? – угрюмо, с нехорошей, вызывающей усмешкой спросил Бородин. И, по-прежнему не глядя на Веселова, добавил: – Поживем, колхозной жизни пожуем. Разжеванное, может, и проглотим, не подавимся…
И пожалел, что сказал. Как выстрел, хлопнул по рассохнувшемуся столу мозолистый кулак Андрея. Но сам он сидел не шевелясь, не произнося ни слова. Только покрасневшее лицо, бешенством сверкающие глаза да мелко-мелко вздрагивающие пальцы лежащих на столе рук говорили, что внутри у Андрея бушует пламя. Григорий Бородин побледнел и заискивающе растянул губы:
– Хе-хе… А что я сказал? Я ничего… С женой ведь вступаю, со всем хозяйством…
Андрей встал и повернулся к нему спиной. Долго смотрел в окно на черную гладь озера.
– Плевок зачем сапогом растирают, знаешь? – спросил вдруг Андрей, не меняя позы. И резко обернулся: – Вот и тебя надо бы! Чтоб не гадил землю…
– Ты готов растереть, знаю, – тихо проговорил Григорий и ощутил подкатившуюся к сердцу прежнюю жгучую ненависть к этому низенькому, широкоплечему человеку, который так упорно стоит на земле, точно слился с нею.
Но Андрей уже окончательно взял себя в руки. Он странно как-то усмехнулся, сел на свое место и задумчиво произнес:
– Вот что, Бородин… Тебя, может, не только в колхоз – вообще на землю не надо бы пускать.
– На землю не пускать? Хе-хе… Как говорится, точит зуд, да не берет зуб, – огрызнулся Бородин.
Но Веселов продолжал, не обращая внимания на его слова:
– Хочешь – подавай заявление в колхоз, разберем на собрании. Может, еще человеком станешь. Не хочешь – катись из деревни к чертовой матери. Но предупреждаю: заметим в тебе душок какой – не обессудь… Конец везде бывает. А заметим сразу… если что! Живи и помни: вижу я тебя насквозь. Хоть ты и из бывших бедняков, да с тех пор, как отец твой… нежданно-негаданно в богачи выскочил… с тех пор тебя по сей день старый мир в клещах держит…
– Все, что ли? – спросил Бородин, хотя и без того догадывался, что больше Андрей не скажет ни слова.
– Все.
Бородин нахлобучил свой картуз.
– Вот и поразговаривали…
Еще помедлил, встал и боком, словно ничего не видя перед собой, вышел.
* * *
Принимали Григория Бородина в колхоз недели через три. Долго обсуждали его прошлое.
– Кто он? Кулаком нельзя назвать вроде…
– Опять же работников имел… Вот он, Степан-то Алабугин сидит…
– А домище, домище-то!
– Это верно, начал окулачиваться. Батька уже лавку открыть хотел…
– А что он сам скажет?
Григорий медленно встал, мял в руках картуз.
– Верно, имели работника. Да разве я был хозяин? Я за батькино хозяйство не ответчик. Дом двухэтажный, про который тут… продаю колхозу. Мне зачем такой? Себе другой построю, поменьше. Сам я, знаете, к Колчаку не пошел, против Советской власти не боролся…
– Однако ж и не помогал Советской власти…
– А к Андрею кто с ножом ломился?
Григорий, вытирая лоб руками, отвечал:
– Не помогал, правильно… По темноте еще думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
3
Зима была длинная, вьюжная, беспокойная…
Никогда столько не думал Григорий, как в эту зиму. Что же все-таки делать? Куда податься?
«Не дорога мне с вами», – ответил когда-то, еще во время коммуны, Григорий Тихону Ракитину. А теперь, выходит, волей-неволей дорога. Другого-то пути нет…
К весне он осунулся, похудел, оброс густой рыжеватой щетиной. Утрами, вставая с постели, Григорий долго и надсадно кряхтел, как старик, тяжело ступая, шел на кухню, бросал себе в лицо две-три пригоршни холодной воды, садился за стол и молча ждал, когда возившаяся у плиты Аниска подаст завтрак. Мог сидеть так полчаса, час. А раньше, бывало, не успеет опуститься на стул, как хлестнет ее через всю комнату: «Ну, поворачивайся там живее, корова. Тащи, что есть…»
Раньше они разговаривали мало и редко. Теперь же вообще молчали целыми днями.
Первой не выдержала Аниска, спросила робко, пряча руки под фартуком:
– Заболел, что ли?
Григорий только осмотрел ее медленно, удивленно, с головы до ног, но губ не разжал.
– Сеять-то будем нынче? Ведь пасха проходит уже, – напомнила в другой раз Аниска.
– Отстань, – как-то лениво, беззлобно, безразлично отмахнулся Григорий.
Аниска вздохнула:
– Господи, что за жизнь!
– Именно! – подтвердил Григорий.
Но она не могла понять, что означает это «именно».
А лето пришло засушливое. Скоро наступили жаркие, угнетающие желтым безмолвием дни. Деревня казалась покинутой. Маленькие, ободранные домишки, сложенные из сосновых бревен, потели смолой. Коробились, потрескивая, крыши, уныло торчали в бесцветном небе обваренные зноем тополя. На улицах толстым слоем лежала мягкая, как черная мука, пыль. Она брызгала из-под ног редких прохожих, и седоватая, дымчатая лента долго тянулась следом за ними.
Под стенами домов, в тени, с раскрытыми клювами, лежали распаренные куры. Иногда собака или человек вспугивали их, они ошалело кидались прочь, роняя на ходу перья и хриплые булькающие звуки.
И снова тишина, густая, вязкая, нескончаемая…
В голове Григория Бородина в эти дни копошились все те же мысли:
«Не дорога мне с вами… А куда дорога?»
Ответа не было. Вместо ответа звучал спокойный, даже безразличный голос Степана Алабугина: «Один ты в Локтях единоличник. Торчишь ты, как пень на дороге. Не мозоль людям глаза, вступай в колхоз».
И однажды вечером Бородин очутился возле колхозной конторы. Уходя из дома, не сказал Аниске, куда пойдет, да и сам не думал, что завернет сюда. Переступив порог, быстро обшарил глазами Андрея. Кроме него, в конторе никого не было. Веселов сидел за столом, что-то старательно записывал в тетрадку.
Густые черные волосы свесились ему на лоб, закрывая почти половину лица. Глянув на Бородина, Андрей молча указал на стул: садись, мол, подожди.
Григорий снял свой просаленный на темени картуз, тяжело опустился на стул и стал рассматривать Андрея. Веселов был в простенькой черной рубашке, сквозь расстегнутый ворот виднелась волосатая грудь.
Наконец Веселов кончил писать, положил аккуратно на стол тоненькую ручку, убрал со лба волосы. Но они снова непокорно рассыпались и свесились на лоб.
– Ну? – вопросительно спросил Веселов и в упор посмотрел на Григория.
Глаза его, чуть косящие, темные, словно притягивали к себе Бородина. И Григорий не в силах был отвернуться от скуластого, рябоватого лица Андрея, от его чуть прищуренного жесткого взгляда.
– Пришел вот… Забудь обиды, Андрей, чего не бывает, – проговорил Григорий, через силу выдавливая из себя слова по одному, по два.
– Какие обиды? Не помню…
Голос у Веселова был словно простуженный.
– Будто бы?!
Бородин наконец отвел в сторону маленькие, кругловатые глаза. Андрей пожал плечами, наклонил голову, но тотчас поднял ее и спросил:
– В колхоз, что ли, решил вступить?
– А что мне делать окромя остается? – угрюмо, с нехорошей, вызывающей усмешкой спросил Бородин. И, по-прежнему не глядя на Веселова, добавил: – Поживем, колхозной жизни пожуем. Разжеванное, может, и проглотим, не подавимся…
И пожалел, что сказал. Как выстрел, хлопнул по рассохнувшемуся столу мозолистый кулак Андрея. Но сам он сидел не шевелясь, не произнося ни слова. Только покрасневшее лицо, бешенством сверкающие глаза да мелко-мелко вздрагивающие пальцы лежащих на столе рук говорили, что внутри у Андрея бушует пламя. Григорий Бородин побледнел и заискивающе растянул губы:
– Хе-хе… А что я сказал? Я ничего… С женой ведь вступаю, со всем хозяйством…
Андрей встал и повернулся к нему спиной. Долго смотрел в окно на черную гладь озера.
– Плевок зачем сапогом растирают, знаешь? – спросил вдруг Андрей, не меняя позы. И резко обернулся: – Вот и тебя надо бы! Чтоб не гадил землю…
– Ты готов растереть, знаю, – тихо проговорил Григорий и ощутил подкатившуюся к сердцу прежнюю жгучую ненависть к этому низенькому, широкоплечему человеку, который так упорно стоит на земле, точно слился с нею.
Но Андрей уже окончательно взял себя в руки. Он странно как-то усмехнулся, сел на свое место и задумчиво произнес:
– Вот что, Бородин… Тебя, может, не только в колхоз – вообще на землю не надо бы пускать.
– На землю не пускать? Хе-хе… Как говорится, точит зуд, да не берет зуб, – огрызнулся Бородин.
Но Веселов продолжал, не обращая внимания на его слова:
– Хочешь – подавай заявление в колхоз, разберем на собрании. Может, еще человеком станешь. Не хочешь – катись из деревни к чертовой матери. Но предупреждаю: заметим в тебе душок какой – не обессудь… Конец везде бывает. А заметим сразу… если что! Живи и помни: вижу я тебя насквозь. Хоть ты и из бывших бедняков, да с тех пор, как отец твой… нежданно-негаданно в богачи выскочил… с тех пор тебя по сей день старый мир в клещах держит…
– Все, что ли? – спросил Бородин, хотя и без того догадывался, что больше Андрей не скажет ни слова.
– Все.
Бородин нахлобучил свой картуз.
– Вот и поразговаривали…
Еще помедлил, встал и боком, словно ничего не видя перед собой, вышел.
* * *
Принимали Григория Бородина в колхоз недели через три. Долго обсуждали его прошлое.
– Кто он? Кулаком нельзя назвать вроде…
– Опять же работников имел… Вот он, Степан-то Алабугин сидит…
– А домище, домище-то!
– Это верно, начал окулачиваться. Батька уже лавку открыть хотел…
– А что он сам скажет?
Григорий медленно встал, мял в руках картуз.
– Верно, имели работника. Да разве я был хозяин? Я за батькино хозяйство не ответчик. Дом двухэтажный, про который тут… продаю колхозу. Мне зачем такой? Себе другой построю, поменьше. Сам я, знаете, к Колчаку не пошел, против Советской власти не боролся…
– Однако ж и не помогал Советской власти…
– А к Андрею кто с ножом ломился?
Григорий, вытирая лоб руками, отвечал:
– Не помогал, правильно… По темноте еще думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140