«Пришла… Вот и дождался: пришла в мой дом… Сколько раз звал. На коленях просил! Пришла… да не ко мне».
– Куда же садиться-то приглашаешь? – улыбнувшись, спросила Евдокия.
– Ох ты, господи! И вправду стула-то нет! – воскликнула Анисья, бросила нож, вытерла о передник руки. – Я сейчас принесу.
Анисья кинулась из кухни в комнату, принесла стул. Но Григорий вдруг молча вырвал его из рук жены, бросил обратно в комнату и шагнул к Веселовой:
– Вот что… – Григорий указал рукой через плечо в угол на образа. – Вот бог, а вот порог… Не все тебе выгонять меня из дома…
Евдокия не торопясь обернулась к Бородину и вдруг сама шагнула ему навстречу:
– Отойди-ка в сторонку.
Снова взгляды их встретились. Глаза Григория понемногу расширялись, словно он с каждой секундой все более ясно различал что-то страшное, смертельно опасное для него. Потом дрогнули усы и по всему лицу прошла судорога…
Перед ним стояла Дуняшка. Лицо ее, нарумяненное ветром, было таким же молодым и привлекательным, как много лет назад. Из-под платка, совсем как у девчонки, свесилась непокорная прядка волос, чуть-чуть тронутая изморозью. И лился из ее чистых по-девичьи и уверенных по-женски глаз тот самый свет, который надеялся потушить Григорий.
Смотреть в эти глаза ему было больно. Он отвернулся… и посторонился. Евдокия неторопливо прошла мимо него в комнату, взяла брошенный им стул, вынесла в кухню и села возле стола. Бородин не то рассмеялся, не то всхлипнул и, сгорбившись, поплелся из кухни. Анисья, спрятав руки под передником, облегченно вздохнула, когда Григорий закрыл за собой дверь, перекрестилась и прислонилась к стене.
– Ты что, в бога веришь? – спросила Евдокия Спиридоновна.
– Так… Легче как-то…
Евдокия мягко и тихо смотрела в грустное, немного оплывшее не то от старости, не то от слез лицо Анисьи, в ее синие, не потускневшие с годами глаза, в которых по-прежнему бился пугливый огонек, и ловила себя на мысли, что старается что-то вспомнить. И вдруг почудился ей робкий, тоненький голосок, готовый каждое мгновение прерваться:
«Ради праздничка… подайте корочку…»
И вот уже смотрела Евдокия Веселова на прислонившуюся к стенке постаревшую Анисью, а видела сквозь густой туман прожитых годов подростка Аниску, грязную, оборванную нищенку, которая так же вот стояла в их избушке, робко прислонясь к дверному косяку. На кровати сидела слепая бабушка, а у стола – Гришка Бородин со свертком в руках. Вот он пошарил в кармане и бросил что-то нищенке:
«На… Убирайся только…»
И Дуняшка увидела, как на пол, к ногам девочки, падает смятый рубль… Нищенка смотрит на Григосия широко открытыми, испуганными синими глазами:
«Не… Мне бы кусочек хлебца… И ладно… А деньги не надо. Ведь спросят – где взяла столько? Украла, скажут…»
Григорий встает со стула и подбирает деньги… Потом тяжело поднимается бабушка с кровати, перебирается по стенке, подходит к совсем оробевшей Аниске, ощупывает ее восковыми, просвечивающими насквозь руками.
«Сиротинушка ты моя… Есть, поди, хочешь, доченька…»
«Нет… Не сильно… Я вчера ела…»
«Как звать-то тебя?»
«Аниска…»
– Эх, Аниска! – Евдокия быстро поднялась со стула. – А годы-то…
– Годы… Прошла жизнь… Пропала… – почти беззвучно прошептала Анисья, каким-то чутьем понявшая, о чем думает и говорит Евдокия Веселова, и прижала к глазам передник.
Минуты две в кухне стояло напряженное молчание. Продолжать разговор было очень трудно.
Может, женщины, думая каждая об одном и том же, и разговорились бы наконец. Но вошел Петр, взглянул удивленно на Евдокию. Повесил на гвоздь фуражку, снял тужурку и молча сел на стул, с которого только что поднялась Евдокия, поздоровался и угрюмо стал смотреть в окно. Веселова, понимая его состояние, невольно погладила Петра по голове, как в детстве:
– Это ничего, Петенька, ничего… Все еще хорошо будет у вас… – Она хотела сказать: «С Поленькой», но вместо этого произнесла: – …с матерью.
Петр с благодарностью взглянул на нее, потом на мать. А Евдокия добавила со вздохом:
– Только время, Петенька, нельзя назад вернуть…
«Только время нельзя назад вернуть», – думал Петр, соображая, что же этим хотела сказать мать Поленьки, но догадаться никак не мог.
– А к тебе я, Анисья, вот зачем, – снова проговорила Веселова. – Мне на ферму люди нужны. Пойдешь?
Губы Анисьи задрожали, она опять потянула к глазам передник.
– Спасибо на добром слове… Неужели не пошла бы?! Да вот… – Она кивнула на дверь горницы. И, как бы в ответ на этот кивок, дверь распахнулась, оттуда вышел Григорий в фуфайке, в сапогах, только без шапки. Шапку он держал в руке.
– Куда ты в такую погоду? На работу, что ли?
Григорий оставил вопросы жены без ответа, полоснул взглядом Евдокию, рука которой лежала теперь на плече Петра.
– Так… И до жены добираетесь?! Сперва сына, теперь жену отворачиваете от меня!.. Убери от сына руки!
– Григорий! – с мольбой воскликнула Анисья.
– Что Григорий?! – прорвало наконец Бородина. – Что Григорий?! Работать хочешь? Да иди работай… Только не к ней, к воровке…
– Да ведь сам ты!.. – крикнула было Анисья.
– Молчи!
И, сжав кулаки, Григорий подбежал к Евдокии. Казалось, еще секунда – и он намертво вцепится в нее своими страшными руками.
Веселова только чуть побледнела.
Петр, поднявшись, стал рядом с ней.
Григорий дернул усом раз, другой. Петр предупредил отца, сдерживая голос:
– Но, но!.. Отойди от нее…
– Не беспокойся, Петя… Он и так не тронет. Боится, – усмехнулась одними губами Евдокия. И продолжала негромко, не спуская глаз с Бородина: – Ведь ты все уж испробовал, чтобы в грязь втоптать меня… Даже сыну что-то наговорил… Теперь тебе ничего не осталось, как воровкой называть… Эх, ты!..
В ограде снова залилась бешеным лаем собака.
– Но сейчас и этой возможности лишишься, – усмехнулась Евдокия. – Мы вот проверим сейчас, кто вор…
Собака во дворе лаяла все сильнее. И вдруг лай стал удаляться от крыльца. Анисья кинулась на улицу с криком:
– Господи, ведь сорвалась с цепи, однако…
– Скажи-ка, батя, пока матери нету, что ты говорил мне… о Поленьке, – рвущимся голосом промолвил Петр. – Ну, говори, при ней… При… ее матери… Чего же ты?!
Григорий комкал ручищами шапку. Две пары глаз – сына и Евдокии Веселовой – смотрели на него в упор, заставляли пятиться. Он хотел было юркнуть в горницу, скрыться там, но Петр проскочил вперед, закрыл дверь и прижался к ней спиной.
– Нет уж, не выйдет… Ты говори…
Григорий отшатнулся от сына. Но возле дверей, ведущих в сенцы, стояла Веселова. А там, на улице, все еще заливалась, визжала собака, кричала что-то Анисья. Она, видимо поймала пса и тащила его к конуре. Раздавались мужские голоса.
Уйти было некуда.
На лбу у Григория выступила испарина, он тяжело дышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Куда же садиться-то приглашаешь? – улыбнувшись, спросила Евдокия.
– Ох ты, господи! И вправду стула-то нет! – воскликнула Анисья, бросила нож, вытерла о передник руки. – Я сейчас принесу.
Анисья кинулась из кухни в комнату, принесла стул. Но Григорий вдруг молча вырвал его из рук жены, бросил обратно в комнату и шагнул к Веселовой:
– Вот что… – Григорий указал рукой через плечо в угол на образа. – Вот бог, а вот порог… Не все тебе выгонять меня из дома…
Евдокия не торопясь обернулась к Бородину и вдруг сама шагнула ему навстречу:
– Отойди-ка в сторонку.
Снова взгляды их встретились. Глаза Григория понемногу расширялись, словно он с каждой секундой все более ясно различал что-то страшное, смертельно опасное для него. Потом дрогнули усы и по всему лицу прошла судорога…
Перед ним стояла Дуняшка. Лицо ее, нарумяненное ветром, было таким же молодым и привлекательным, как много лет назад. Из-под платка, совсем как у девчонки, свесилась непокорная прядка волос, чуть-чуть тронутая изморозью. И лился из ее чистых по-девичьи и уверенных по-женски глаз тот самый свет, который надеялся потушить Григорий.
Смотреть в эти глаза ему было больно. Он отвернулся… и посторонился. Евдокия неторопливо прошла мимо него в комнату, взяла брошенный им стул, вынесла в кухню и села возле стола. Бородин не то рассмеялся, не то всхлипнул и, сгорбившись, поплелся из кухни. Анисья, спрятав руки под передником, облегченно вздохнула, когда Григорий закрыл за собой дверь, перекрестилась и прислонилась к стене.
– Ты что, в бога веришь? – спросила Евдокия Спиридоновна.
– Так… Легче как-то…
Евдокия мягко и тихо смотрела в грустное, немного оплывшее не то от старости, не то от слез лицо Анисьи, в ее синие, не потускневшие с годами глаза, в которых по-прежнему бился пугливый огонек, и ловила себя на мысли, что старается что-то вспомнить. И вдруг почудился ей робкий, тоненький голосок, готовый каждое мгновение прерваться:
«Ради праздничка… подайте корочку…»
И вот уже смотрела Евдокия Веселова на прислонившуюся к стенке постаревшую Анисью, а видела сквозь густой туман прожитых годов подростка Аниску, грязную, оборванную нищенку, которая так же вот стояла в их избушке, робко прислонясь к дверному косяку. На кровати сидела слепая бабушка, а у стола – Гришка Бородин со свертком в руках. Вот он пошарил в кармане и бросил что-то нищенке:
«На… Убирайся только…»
И Дуняшка увидела, как на пол, к ногам девочки, падает смятый рубль… Нищенка смотрит на Григосия широко открытыми, испуганными синими глазами:
«Не… Мне бы кусочек хлебца… И ладно… А деньги не надо. Ведь спросят – где взяла столько? Украла, скажут…»
Григорий встает со стула и подбирает деньги… Потом тяжело поднимается бабушка с кровати, перебирается по стенке, подходит к совсем оробевшей Аниске, ощупывает ее восковыми, просвечивающими насквозь руками.
«Сиротинушка ты моя… Есть, поди, хочешь, доченька…»
«Нет… Не сильно… Я вчера ела…»
«Как звать-то тебя?»
«Аниска…»
– Эх, Аниска! – Евдокия быстро поднялась со стула. – А годы-то…
– Годы… Прошла жизнь… Пропала… – почти беззвучно прошептала Анисья, каким-то чутьем понявшая, о чем думает и говорит Евдокия Веселова, и прижала к глазам передник.
Минуты две в кухне стояло напряженное молчание. Продолжать разговор было очень трудно.
Может, женщины, думая каждая об одном и том же, и разговорились бы наконец. Но вошел Петр, взглянул удивленно на Евдокию. Повесил на гвоздь фуражку, снял тужурку и молча сел на стул, с которого только что поднялась Евдокия, поздоровался и угрюмо стал смотреть в окно. Веселова, понимая его состояние, невольно погладила Петра по голове, как в детстве:
– Это ничего, Петенька, ничего… Все еще хорошо будет у вас… – Она хотела сказать: «С Поленькой», но вместо этого произнесла: – …с матерью.
Петр с благодарностью взглянул на нее, потом на мать. А Евдокия добавила со вздохом:
– Только время, Петенька, нельзя назад вернуть…
«Только время нельзя назад вернуть», – думал Петр, соображая, что же этим хотела сказать мать Поленьки, но догадаться никак не мог.
– А к тебе я, Анисья, вот зачем, – снова проговорила Веселова. – Мне на ферму люди нужны. Пойдешь?
Губы Анисьи задрожали, она опять потянула к глазам передник.
– Спасибо на добром слове… Неужели не пошла бы?! Да вот… – Она кивнула на дверь горницы. И, как бы в ответ на этот кивок, дверь распахнулась, оттуда вышел Григорий в фуфайке, в сапогах, только без шапки. Шапку он держал в руке.
– Куда ты в такую погоду? На работу, что ли?
Григорий оставил вопросы жены без ответа, полоснул взглядом Евдокию, рука которой лежала теперь на плече Петра.
– Так… И до жены добираетесь?! Сперва сына, теперь жену отворачиваете от меня!.. Убери от сына руки!
– Григорий! – с мольбой воскликнула Анисья.
– Что Григорий?! – прорвало наконец Бородина. – Что Григорий?! Работать хочешь? Да иди работай… Только не к ней, к воровке…
– Да ведь сам ты!.. – крикнула было Анисья.
– Молчи!
И, сжав кулаки, Григорий подбежал к Евдокии. Казалось, еще секунда – и он намертво вцепится в нее своими страшными руками.
Веселова только чуть побледнела.
Петр, поднявшись, стал рядом с ней.
Григорий дернул усом раз, другой. Петр предупредил отца, сдерживая голос:
– Но, но!.. Отойди от нее…
– Не беспокойся, Петя… Он и так не тронет. Боится, – усмехнулась одними губами Евдокия. И продолжала негромко, не спуская глаз с Бородина: – Ведь ты все уж испробовал, чтобы в грязь втоптать меня… Даже сыну что-то наговорил… Теперь тебе ничего не осталось, как воровкой называть… Эх, ты!..
В ограде снова залилась бешеным лаем собака.
– Но сейчас и этой возможности лишишься, – усмехнулась Евдокия. – Мы вот проверим сейчас, кто вор…
Собака во дворе лаяла все сильнее. И вдруг лай стал удаляться от крыльца. Анисья кинулась на улицу с криком:
– Господи, ведь сорвалась с цепи, однако…
– Скажи-ка, батя, пока матери нету, что ты говорил мне… о Поленьке, – рвущимся голосом промолвил Петр. – Ну, говори, при ней… При… ее матери… Чего же ты?!
Григорий комкал ручищами шапку. Две пары глаз – сына и Евдокии Веселовой – смотрели на него в упор, заставляли пятиться. Он хотел было юркнуть в горницу, скрыться там, но Петр проскочил вперед, закрыл дверь и прижался к ней спиной.
– Нет уж, не выйдет… Ты говори…
Григорий отшатнулся от сына. Но возле дверей, ведущих в сенцы, стояла Веселова. А там, на улице, все еще заливалась, визжала собака, кричала что-то Анисья. Она, видимо поймала пса и тащила его к конуре. Раздавались мужские голоса.
Уйти было некуда.
На лбу у Григория выступила испарина, он тяжело дышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140