«Зачем пришел? Кто звал? Что надо?» Бутылкин чувствовал, что ему не рады, мялся у порога.
– Живешь? – спрашивал иногда Григорий насмешливо.
– Живем… Чего нам.
– Тушков-то твой долго еще на шоферских курсах проваландается?
– Поучится еще. А что?
– Стало быть, не с кем воровать теперь тебе? Или – с Амонжоловым на пару?
– Но, но, Григорь Петрович! Что несешь?
– Ну а в тюрьму если угодишь? Не боишься? – допытывался Григорий, не обращая внимания на его восклицания.
Бутылкин отшучивался и спешил убраться. Но однажды, когда зашел примерно такой же разговор, Бутылкин, рассердившись, выпалил:
– От тюрьмы да от сумы не зарекайся, Григорий Петрович. Уж не тебе бы говорить…
– Это как понять? – насторожился Бородин.
– А так… Кого по лапам-то стукнули, а потом и дом, считай, отобрали? Кого по миру пустили? К нам бы тебе держаться поближе. А то ведь… как сказать… можем и помочь, можем и старое вспомнить. Дом-то, он на какие шиши…
Бутылкин не договорил. Григорий в два прыжка очутился рядом, схватил его цепкими клешнятьши руками, рывком притянул к своему исказившемуся лицу и секунды три сверлил маленькими желтовато горящими глазами. Бутылкин от страха шевелил беззвучно толстыми губами.
Потом Григорий толкнул ногой дверь и, ни слова не говоря, выбросил Бутылкина за порог.
– Вон как – раздался в тот же миг чей-то голос возле дома. – Это что же, всех гостей отсюда так вежливо выпроваживают?
Григорий не тронулся с места. Только нижняя челюсть его дрогнула и стала медленно отваливаться, как это бывало с его отцом в минуты внезапного потрясения…
В комнату, нагнув по привычке в дверях голову, входил Андрей Веселов.
– Здравствуй, Григорий, – проговорил он и, не дождавшись ответа, усмехнулся. – Не ждал меня, вижу. Я, знаешь, шел мимо и… зашел вот. Извини уж…
– Что же… Проходи тогда, – вымолвил Бородин.
Веселов сел на стул, снял фуражку и положил ее себе на колени.
– За что же ты Бутылкина так?
– Дом мой, кого хочу – пущу, а хочу – выброшу… – угрюмо произнес Григорий.
Веселов посмотрел на него прищуренными глазами, точно хотел просмотреть насквозь.
– Чего взглядом, как ножом, пыряешь?..
– Хочу вот рассмотреть тебя наконец, узнать, что ты за человек, – медленно проговорил Веселов.
– Нечего рассматривать меня, – зло ответил Бородин.
– Да ведь живем вместе, Григории, в одном селе…
– Приходится.
Андрей чувствовал, как растет у него отвращение к этому человеку с длинными руками, с маленькими, глубоко посаженными глазами, вскипает злоба. Но он сдерживал себя.
– Послушай, Григорий, – продолжал Веселов. – Сколько лет прошло, а ты живешь, как отшельник, сторонишься людей. Давай все-таки поговорим начистоту. На кого ты обижаешься? Чем недоволен? Чего тебе не хватает?
– Ишь ты! Тебя не хватало мне только…
– Григорий…
– Чего Григорий?! – Бородин встал. – Катись-ка отседова вслед за Бутылкиным. Жил без тебя и еще проживу. Руководи себе своим колхозом.
– Это не только мой колхоз, Григорий. Он и твой, и Тихона Ракитина, и Федота… – глухо сказал Веселов, бледнея, из последних сил сдерживая себя.
– Мой?! – переспросил Бородин и, не вытерпев, крикнул: – Да на черта он мне сдался?!
– Тогда зачем же вступал? Ведь сам пришел в контору тогда…
– От черта хоть есть молитва, от собаки палка, а от колхоза…
Веселов резко поднялся, но не успел сделать и шага, как Григорий Бородин подскочил к нему и закричал, обдавая лицо горячим дыханием:
– Потому и вступил… Напросился – так слушай… Что? Убери свои кулаки, не дрожи ими перед моей мордой… Спасибо, что пришел, – с глазу на глаз давно хотел тебе все это высказать… А я работаю не хуже других, вреда никакого колхозу не приношу, зерно, как Ванька Бутылкин, не ворую… И ничего не сделаешь ты со мной, хоть и председатель, из колхоза не выгонишь, коли сам не захочу уйти. Руки коротки. Черней работу не дашь. И… и оставь ты меня в покое, ради бога…
Он задыхался, зрачки маленьких глаз его расширились, правое веко подрагивало…
Вскоре съездил Григорий в районный центр. В Локти вернулся ночью. Анисья кинулась было собирать на стол, но Григорий крикнул ей в кухню:
– Лежи. Где молоко?
– Где ему быть? В погребе, на льду…
Григорий сходил в погреб. Потом Анисья слышала, как он долго возился с кем-то в комнате, гремел в буфете посудой.
Утром она увидела, что по комнате, тыкаясь мордой в ножки стола и стульев, бегает, переваливаясь на толстых кривых лапах, серый щенок. В углу стояла тарелка с остатками молока, крошками хлеба.
– Неужели за собачонкой в такую даль ездил? – спросила она.
– Ну да. Еле-еле нашел. Чистокровная овчарка, – с готовностью объяснил Григорий. И добавил: – Дерут, дьяволы, за слепых щенят по пятнадцать рублей. А за эту суку двадцатку отвалил.
– Да для чего она тебе?
В глазах Григория вдруг вспыхнули и потухли колючие искры:
– Чтобы нищих не пускала в дом.
Вскоре Григорий снес еще вполне прочную ограду вокруг дома и поставил глухой забор из сосновых досок. Под крыльцом сделал конуру, выстлал ее принесенным с болота мхом.
Кормить собаку жене Григорий не разрешал. Всегда сам носил еду и, пока щенок ел, сидел возле, поглаживая, что-то говорил…
Через полгода щенок, когда Анисья проходила мимо, скалил острые желтоватые зубы, угрожающе рычал…
2
Там, где построил дом Григорий Бородин, отлогий берег озера усыпан крупным, искрящимся на солнце песком. Это любимое место игр локтинских ребятишек.
Чаще всего здесь можно было видеть вихрастого Петьку Бородина и маленькую голубоглазую Поленьку Веселову. Загорелые, они с утра до вечера возились в песке, строили пирамиды и целые города. Вечерами, когда крепко настоянный на хвое воздух делался прохладным, а от берегов речушки сильно тянуло запахом мяты, над Локтями гудели комары. Они целыми тучами появлялись и разгоняли ребят по домам, едва солнце бесшумно тонуло в лесной чащобе.
– Там, в лесу, темно и сыро – самое место для комаров. Там они и живут, – пояснил однажды Петька. Несколько минут подумал и добавил: – А солнышко спустилось туда (Петька махнул рукой) и выгнало их своим жаром.
Петька порылся немного в не успевшем остынуть еще после июльского зноя песке, поднял на Поленьку темноватые глаза, обиженно скривил розовые губы:
– Ты что, не веришь? Солнышко-то – оно горячее-прегорячее…
– Я верю, – убеждающе проговорила Поленька, заглядывая ему в лицо.
– А днем солнышко обратно загоняет их в темноту, – начал было Петька, но закончить не успел. Подошел отец и больно стегнул его по спине тонким прутиком.
– Марш домой, шпингалет! – сердито проговорил Григорий Бородин. – Ну-ка, ну-ка, посмей у меня заплакать! Вот прут…
Петька дернул губами, вытер рукавом нос, но слезы сдержал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Живешь? – спрашивал иногда Григорий насмешливо.
– Живем… Чего нам.
– Тушков-то твой долго еще на шоферских курсах проваландается?
– Поучится еще. А что?
– Стало быть, не с кем воровать теперь тебе? Или – с Амонжоловым на пару?
– Но, но, Григорь Петрович! Что несешь?
– Ну а в тюрьму если угодишь? Не боишься? – допытывался Григорий, не обращая внимания на его восклицания.
Бутылкин отшучивался и спешил убраться. Но однажды, когда зашел примерно такой же разговор, Бутылкин, рассердившись, выпалил:
– От тюрьмы да от сумы не зарекайся, Григорий Петрович. Уж не тебе бы говорить…
– Это как понять? – насторожился Бородин.
– А так… Кого по лапам-то стукнули, а потом и дом, считай, отобрали? Кого по миру пустили? К нам бы тебе держаться поближе. А то ведь… как сказать… можем и помочь, можем и старое вспомнить. Дом-то, он на какие шиши…
Бутылкин не договорил. Григорий в два прыжка очутился рядом, схватил его цепкими клешнятьши руками, рывком притянул к своему исказившемуся лицу и секунды три сверлил маленькими желтовато горящими глазами. Бутылкин от страха шевелил беззвучно толстыми губами.
Потом Григорий толкнул ногой дверь и, ни слова не говоря, выбросил Бутылкина за порог.
– Вон как – раздался в тот же миг чей-то голос возле дома. – Это что же, всех гостей отсюда так вежливо выпроваживают?
Григорий не тронулся с места. Только нижняя челюсть его дрогнула и стала медленно отваливаться, как это бывало с его отцом в минуты внезапного потрясения…
В комнату, нагнув по привычке в дверях голову, входил Андрей Веселов.
– Здравствуй, Григорий, – проговорил он и, не дождавшись ответа, усмехнулся. – Не ждал меня, вижу. Я, знаешь, шел мимо и… зашел вот. Извини уж…
– Что же… Проходи тогда, – вымолвил Бородин.
Веселов сел на стул, снял фуражку и положил ее себе на колени.
– За что же ты Бутылкина так?
– Дом мой, кого хочу – пущу, а хочу – выброшу… – угрюмо произнес Григорий.
Веселов посмотрел на него прищуренными глазами, точно хотел просмотреть насквозь.
– Чего взглядом, как ножом, пыряешь?..
– Хочу вот рассмотреть тебя наконец, узнать, что ты за человек, – медленно проговорил Веселов.
– Нечего рассматривать меня, – зло ответил Бородин.
– Да ведь живем вместе, Григории, в одном селе…
– Приходится.
Андрей чувствовал, как растет у него отвращение к этому человеку с длинными руками, с маленькими, глубоко посаженными глазами, вскипает злоба. Но он сдерживал себя.
– Послушай, Григорий, – продолжал Веселов. – Сколько лет прошло, а ты живешь, как отшельник, сторонишься людей. Давай все-таки поговорим начистоту. На кого ты обижаешься? Чем недоволен? Чего тебе не хватает?
– Ишь ты! Тебя не хватало мне только…
– Григорий…
– Чего Григорий?! – Бородин встал. – Катись-ка отседова вслед за Бутылкиным. Жил без тебя и еще проживу. Руководи себе своим колхозом.
– Это не только мой колхоз, Григорий. Он и твой, и Тихона Ракитина, и Федота… – глухо сказал Веселов, бледнея, из последних сил сдерживая себя.
– Мой?! – переспросил Бородин и, не вытерпев, крикнул: – Да на черта он мне сдался?!
– Тогда зачем же вступал? Ведь сам пришел в контору тогда…
– От черта хоть есть молитва, от собаки палка, а от колхоза…
Веселов резко поднялся, но не успел сделать и шага, как Григорий Бородин подскочил к нему и закричал, обдавая лицо горячим дыханием:
– Потому и вступил… Напросился – так слушай… Что? Убери свои кулаки, не дрожи ими перед моей мордой… Спасибо, что пришел, – с глазу на глаз давно хотел тебе все это высказать… А я работаю не хуже других, вреда никакого колхозу не приношу, зерно, как Ванька Бутылкин, не ворую… И ничего не сделаешь ты со мной, хоть и председатель, из колхоза не выгонишь, коли сам не захочу уйти. Руки коротки. Черней работу не дашь. И… и оставь ты меня в покое, ради бога…
Он задыхался, зрачки маленьких глаз его расширились, правое веко подрагивало…
Вскоре съездил Григорий в районный центр. В Локти вернулся ночью. Анисья кинулась было собирать на стол, но Григорий крикнул ей в кухню:
– Лежи. Где молоко?
– Где ему быть? В погребе, на льду…
Григорий сходил в погреб. Потом Анисья слышала, как он долго возился с кем-то в комнате, гремел в буфете посудой.
Утром она увидела, что по комнате, тыкаясь мордой в ножки стола и стульев, бегает, переваливаясь на толстых кривых лапах, серый щенок. В углу стояла тарелка с остатками молока, крошками хлеба.
– Неужели за собачонкой в такую даль ездил? – спросила она.
– Ну да. Еле-еле нашел. Чистокровная овчарка, – с готовностью объяснил Григорий. И добавил: – Дерут, дьяволы, за слепых щенят по пятнадцать рублей. А за эту суку двадцатку отвалил.
– Да для чего она тебе?
В глазах Григория вдруг вспыхнули и потухли колючие искры:
– Чтобы нищих не пускала в дом.
Вскоре Григорий снес еще вполне прочную ограду вокруг дома и поставил глухой забор из сосновых досок. Под крыльцом сделал конуру, выстлал ее принесенным с болота мхом.
Кормить собаку жене Григорий не разрешал. Всегда сам носил еду и, пока щенок ел, сидел возле, поглаживая, что-то говорил…
Через полгода щенок, когда Анисья проходила мимо, скалил острые желтоватые зубы, угрожающе рычал…
2
Там, где построил дом Григорий Бородин, отлогий берег озера усыпан крупным, искрящимся на солнце песком. Это любимое место игр локтинских ребятишек.
Чаще всего здесь можно было видеть вихрастого Петьку Бородина и маленькую голубоглазую Поленьку Веселову. Загорелые, они с утра до вечера возились в песке, строили пирамиды и целые города. Вечерами, когда крепко настоянный на хвое воздух делался прохладным, а от берегов речушки сильно тянуло запахом мяты, над Локтями гудели комары. Они целыми тучами появлялись и разгоняли ребят по домам, едва солнце бесшумно тонуло в лесной чащобе.
– Там, в лесу, темно и сыро – самое место для комаров. Там они и живут, – пояснил однажды Петька. Несколько минут подумал и добавил: – А солнышко спустилось туда (Петька махнул рукой) и выгнало их своим жаром.
Петька порылся немного в не успевшем остынуть еще после июльского зноя песке, поднял на Поленьку темноватые глаза, обиженно скривил розовые губы:
– Ты что, не веришь? Солнышко-то – оно горячее-прегорячее…
– Я верю, – убеждающе проговорила Поленька, заглядывая ему в лицо.
– А днем солнышко обратно загоняет их в темноту, – начал было Петька, но закончить не успел. Подошел отец и больно стегнул его по спине тонким прутиком.
– Марш домой, шпингалет! – сердито проговорил Григорий Бородин. – Ну-ка, ну-ка, посмей у меня заплакать! Вот прут…
Петька дернул губами, вытер рукавом нос, но слезы сдержал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140