Здесь же, в океане, за Шельгой никто не следил, и он
делал что хотел. Присматривался. Прислушивался. И ему начинали мере-
щиться кое-какие выходы из скверного положения.
Перегон по океану был похож на увеселительную прогулку. Завтраки обе-
ды и ужины обставлялись с роскошью. За стол садились Гарин, мадам Ла-
моль, Роллинг, капитан Янсен, помощник капитана, Шельга, инженер Чермак
- чех (помощник Гарина), щупленький, взъерошенный, болезненный человек,
с бледными пристальными глазами и реденькой бородкой, и второй помощник
- химик, немец Шефер, костлявый, застенчивый молодой человек, еще недав-
но умиравший с голоду в Сан-Франциско.
В этой странной компании смертельных врагов, убийц, грабителей, аван-
тюристов и голодных ученых, - во фраках, с бутоньерками в петлицах, -
Шельга, как и все, - во фраке, с бутоньеркой, спокойно помалкивал, ел и
пил со вкусом.
Сосед справа однажды пустил в него четыре пули, сосед слева - убийца
трех тысяч человек, напротив - красавица, бесовка, какой еще не видал
свет.
После ужина Шефер садился за пианино, мадам Ламоль танцевала с Янсе-
ном. Роллинг оставался обычно у стола и глядел на танцующих. Остальные
поднимались в курительный салон. Шельга шел курить трубку на палубу. Его
никто не удерживал, никто не замечал. Дни проходили однообразно. Сурово-
му океану не было конца. Катились волны так же, как миллионы лет тому
назад.
Сегодня Гарин, сверх обыкновения, вышел вслед за Шельгой на мостик и
заговорил с ним по-приятельски, будто ничего и не произошло с тех пор,
как они сидели на скамеечке на бульваре Профсоюзов в Ленинграде. Шельга
насторожился. Гарин восхищался яхтой, самим собой, океаном, но, видимо,
куда-то клонил.
Со смехом сказал, отряхивая брызги с бородки:
- У меня к вам предложение, Шельга.
- Ну?
- Помните, мы условились играть честную партию?
- Так.
- Кстати... Ай, ай... Это ваш подручный угостил меня из-за кустов? На
волосок ближе - и череп вдребезги.
- Ничего не знаю...
Гарин рассказал о выстреле на даче Штуфера. Шельга замотал головой.
- Я ни при чем. А жаль, что промахнулся...
- Значит - судьба?
- Да, судьба.
- Шельга, предлагаю вам на выбор, - глаза Гарина, неумолимые и колю-
чие, приблизились, лицо сразу стало злым, - либо вы бросьте разыгрывать
из себя принципиального человека... либо я вас вышвырну за борт. Поняли?
- Понял.
- Вы мне нужны. Вы мне нужны для больших дел... Мы можем догово-
риться... Единственный человек, кому я верю, - это вам.
Он не договорил, гребень огромной волны, выше прежней, обрушился на
яхту. Кипящая пена покрыла капитанский мостик. Шельгу бросило на перила,
его выкаченные глаза, разинутый рот, рука с растопыренными пальцами по-
казались и исчезли под водой... Гарин кинулся в водоворот.
Шельга не раз впоследствии припоминал этот случай.
Рискуя жизнью, Гарин схватил его за край плаща и боролся с волнами,
покуда они не пронеслись через яхту. Шельга оказался висящим за перилами
мостика. Легкие его были полны воды. Он тяжело упал на палубу. Матросы с
трудом откачали его и унесли в каюту.
Туда же вскоре пришел и Гарин, переодетый и веселый. Приказал подать
два стаканчика грога и, раскурив трубку, продолжал прерванный разговор.
Шельга рассматривал его насмешливое лицо, ловкое тело, развалившееся
в кожаном кресле. Странный, противоречивый человек. Бандит, негодяй,
темный авантюрист... Но от грога ли или от перенесенного потрясения
Шельге приятно было, что Гарин вот так сидит перед ним, задрав ногу на
колено, и курит и рассуждает о разных вещах, как будто не трещат бока
"Аризоны" от ударов волн, не проносятся кипящие струи за стеклом иллюми-
натора, не уносятся, как на качелях, вниз и вверх, то Шельга на койке,
то Гарин в кресле...
Гарин сильно изменился после Ленинграда, - весь стал уверенный, смею-
щийся, весь благорасположенный и добродушный, какими только бывают очень
умные, убежденные эгоисты.
- Зачем вы пропустили удобный случай? - спросил его Шельга. - Или вам
до зарезу нужна моя жизнь? Не понимаю.
Гарин закинул голову и засмеялся весело:
- Чудак вы, Шельга... Зачем же я должен поступать логично?.. Я не
учитель математики... До чего ведь дожили... Простое проявление человеч-
ности - и непонятно. Какая мне выгода была тащить за волосы утопающего?
Да никакая... Чувство симпатии к вам... Человечность...
- Когда взрывали анилиновые заводы, кажется, не думали о человечнос-
ти.
- Нет! - крикнул Гарин. - Нет, не думал. Вы все еще никак не можете
выкарабкаться из-под обломков морали... Ах, Шельга, Шельга... Что это за
полочки: на этой полочке - хорошее, на этой - плохое... Я понимаю, де-
густатор: пробует, плюет, жует корочку, - это, говорит, вино хорошее,
это плохое. Но ведь руководится он вкусом, пупырышками на языке. Это ре-
альность. А где ваш дегустатор моральных марок? Какими пупырышками он
это пробует?
- Все, что ведет к установлению на земле советской власти, - хорошо,
- проговорил Шельга, - все, что мешает, - плохо.
- Превосходно, чудно, знаю... Ну, а вам-то до этого какое дело? Чем
вы связаны с Советской республикой? Экономически? Вздор... Я вам предла-
гаю жалованье в пятьдесят тысяч долларов... Говорю совершенно серьезно.
Пойдете?
- Нет, - спокойно сказал Шельга.
- То-то что нет... Значит, связаны вы не экономически, а идеей, чест-
ностью: словом, материей высшего порядка. И вы злостный моралист, что я
и хотел вам доказать... Хотите мир перевернуть... Расчищаете от тысяче-
летнего мусора экономические законы, взрываете империалистические кре-
пости. Ладно. Я тоже хочу мир перевернуть, но по-своему. И переверну од-
ной силой моего гения.
- Ого!
- Наперекор всему, заметьте, Шельга. Слушайте, да что же такое чело-
век в конце концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуе-
мом ужасе смерти в глиняный шарик земли и летящий с нею в ледяной тьме?
Или это - мозг, божественный аппарат для выработки особой, таинственной
материи - мысли, - материи, один микрон которой вмещает в себя всю все-
ленную... Ну? Вот - то-то...
Гарин уселся глубже, поджал ноги. Всегда бледные щеки его зарумяни-
лись.
- Я предлагаю другое. Враг мой, слушайте... Я овладеваю всей полнотой
власти на земле. Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один ко-
рабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все подчинено, -
вплоть до права дышать, - центру. В центре - я. Мне принадлежит все. Я
отчеканиваю свой профиль на кружочках: с бородкой, в веночке, а на об-
ратной стороне профиль мадам Ламоль. Затем я отбиваю "первую тысячу", -
скажем, это будет что-нибудь около двух-трех миллионов пар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81