- Подсуньте телеграмму под дверь.
- Когда говорят - отворите, нужно отворять, - зарычал тот же голос.
Другой, осторожный, спросил:
- Женщина у вас?
- Да, у меня.
- Выдайте ее, вас оставим в покое.
- Предупреждаю, - свирепо проговорил Гарин, - если вы не уберетесь к
черту, через минуту ни один из вас не останется в живых...
- О-ля-ля!.. О-хо-хо!.. Гы-гы!.. - завыли, заржали голоса, и на дверь
навалились, завертелась фарфоровая ручка, посыпались с косяков куски
штукатурки. Зоя не сводила глаз с лица Гарина. Он был бледен, движения
быстры и уверенны. Присев на корточки, он прикручивал в аппарате микро-
метрический винт. Вынул несколько спичек и положил на стол рядом с ко-
робкой. Взял револьвер и выпрямился, ожидая. Дверь затрещала. Вдруг от
удара посыпалось оконное стекло, колыхнулась портьера. Гарин сейчас же
выстрелил в окно. Присел, чиркнул спичкой, сунул ее в аппарат и захлоп-
нул сферическую крышку.
Прошла всего секунда тишины после его выстрела. И сейчас же началась
атака одновременно на дверь и на окно. В дверь стали бить чем-то тяже-
лым, от филенок полетели щепы. Портьера на окне завилась и упала вместе
с карнизом.
- Гастон! - вскрикнула Зоя. Через железную решетку окна лез Утиный
Нос, держа во рту нож-наваху. Дверь еще держалась. Гарин, белый как бу-
мага, прикручивал микрометрический винт, в левой руке его плясал ре-
вольвер. В аппарате билось, гудело пламя. Кружочек света на стене (про-
тив дула аппарата) уменьшался, - задымились обои. Гастон, косясь на ре-
вольвер, двигался вдоль стены, весь подбирался перед прыжком. Нож он
держал уже в руке, по-испански - лезвием к себе. Кружочек света стал ос-
лепительной точкой. В разбитые филенки двери лезли усатые морды... Гарин
схватил обеими руками аппарат и дулом направил его на Утиного Носа...
Зоя увидела: Гастон разинул рот, не то чтобы крикнуть, не то чтобы
заглотнуть воздух... Дымная полоса прошла поперек его груди, руки подня-
лись было и упали. Он опрокинулся на ковер. Голова его вместе с плечами,
точно кусок хлеба, отвалилась от нижней части туловища.
Гарин повернул аппарат к двери. По пути "лучевой шнур" разрезал про-
вод, - лампочка под потолком погасла. Ослепительный, тонкий, прямой, как
игла, луч из дула аппарата чиркнул поверх двери, - посыпались осколки
дерева. Скользнул ниже. Раздался короткий вопль, будто раздавили кошку.
В темноте Кто-то шарахнулся. Мягко упало тело. Луч танцевал на высоте
двух футов от пола. Послышался запах горящего мяса. И вдруг стало тихо,
только гудело пламя в аппарате.
Гарин покашлял, сказал плохо повинующимся, хрипловатым голосом:
- Кончено со всеми.
За разбитым окном ветерок налетел на невидимые липы, они зашелестели
по-ночному - сонно. Из темноты, снизу, где неподвижно стояли машины,
крикнули по-русски.
- Петр Петрович, вы живы? - Гарин появился в окне. - Осторожнее, это
я, Шельга. Помните наш уговор? У меня автомобиль Роллинга. Надо бежать.
Спасайте аппарат. Я жду...
Вечером, как обычно по воскресеньям, профессор Рейхер играл в шахматы
у себя, на четвертом этаже, на открытом небольшом балконе. Партнером был
Генрих Вольф, его любимый ученик. Они курили, уставясь в шахматную дос-
ку. Вечерняя заря давно погасла в конце длинной улицы. Черный воздух был
душен. Не шевелился плющ, обвивавший выступы веранды. Внизу, под звезда-
ми, лежала пустынная асфальтовая площадь.
Покряхтывая, посапывая, профессор разрешал ход. Поднял плотную руку с
желтоватыми ногтями, но не дотронулся до фигуры. Вынул изо рта окурок
сигары.
- Да. Нужно подумать.
- Пожалуйста, - ответил Генрих. Его красивое лицо с широким лбом,
резко очерченным подбородком, коротким прямым носом выражало покой могу-
чей машины. У профессора было больше темперамента (старое поколение), -
стального цвета борода растрепалась, на морщинистом лбу лежали красные
пятна.
Высокая лампа под широким цветным абажуром освещала их лица. Нес-
колько чахлых зелененьких существ кружились у лампочки, сидели на све-
жепроглаженной скатерти, топорща усики, глядя точечками глаз и, должно
быть, не понимая, что имеют честь присутствовать при том, как два бога
тешатся игрою небожителей. В комнате часы пробили десять.
Фрау Рейхер, мать профессора, чистенькая старушка, сидела неподвижно.
Читать и вязать она уже не могла при искусственном свете. Вдали, где в
черной ночи горели окна высокого дома, угадывались огромные пространства
каменного Берлина. Если бы не сын за шахматной доской, не тихий свет
абажура, не зелененькие существа на скатерти, ужас, давно прилегший в
душе, поднялся бы опять, как много раз в эти годы и высушил бескровное
личико фрау Рейхер. Это был ужас перед надвигающимися на город, на этот
балкон миллионами. Их звали не Фрицы, Иоганны, Генрихи, Отто, а масса.
Один, как один, - плохо выбритые, в бумажных манишках, покрытые желез-
ной, свинцовой пылью, - они по временам заполняли улицы. Они многого хо-
тели, выпячивая тяжелые челюсти.
Фрау Рейхер вспомнила блаженное время, когда ее жених, Отто Рейхер,
вернулся из-под Седана победителем французского императора. Он весь про-
пах солдатской кожей, был бородат и громогласен. Она встретила его за
городом. На ней было голубое платьице, и ленты, и цветы. Германия летела
к победам, к счастью вместе с веселой бородой Отто, вместе с гордостью и
надеждами. Скоро весь мир будет завоеван...
Прошла жизнь фрау Рейхер. И настала и прошла вторая война. Кое-как
вытащили ноги из болота, где гнили миллионы человеческих трупов. И вот -
появились массы. Взгляни любому под каскетку в глаза. Это не немецкие
глаза. Их выражение упрямо, невесело, непостижимо. К их глазам нет дос-
тупа. Фрау Рейхер охватывал ужас.
На веранде появился Алексей Семенович Хлынов. Он был по-воскресному
одет в чистенький серый костюм.
Хлынов поклонился фрау Рейхер, пожелал ей доброго вечера и сел рядом
с профессором, который добродушно сморщился и с юмором подмигнул шахмат-
ной доске. На столе лежали журналы и иностранные газеты. Профессор, как
и всякий интеллигентный человек в Германии, был беден. Его гостепри-
имство ограничивалось мягким светом лампы на свежевыглаженной скатерти,
предложенной сигарой в двадцать пфеннигов и беседой, стоившей, пожалуй,
дороже ужина с шампанским и прочими излишествами.
В будни от семи утра до семи вечера профессор бывал молчалив, деловит
и суров. По воскресеньям он "охотно отправлялся с друзьями на прогулку в
страну фантазии". Он любил поговорить "от одного до другого конца сига-
ры".
- Да, надо подумать, - опять сказал профессор, закутываясь дымом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81