Но сейчас он даже не остановится там. Кому в действительности принадлежат эти места — ему ли с его воспоминаниями о них или англичанам, которые родились здесь? Как быстро они их забывают, вовсе не интересуясь ими, не думая о них. Городках своего детства, с неизменно одинаковыми крышами, улицами, домами, речушками, протекающими посредине, крестами и кладбищами. Англия не принадлежит англичанам, подобно тому как Лондон не принадлежит лондонцам. Как не принадлежит ему Россия, несмотря на всю его любовь к ней. Они пройдут сквозь них и исчезнут бесследно. Репнин старался не заснуть на своем месте под светом маленькой лампы. Не хотелось показываться посторонним в том виде, в каком приходилось ему видеть по лондонским клубам иных господ, когда они засыпали после обеда, пуская слюни и прикрыв лицо газетой «Тайме», сползающей на колени.
Ну что ж, значит, для всех, и для него в том числе, существуют два мира — реальный и призрачный. Но никто не знает, что такое то или другое. Он и сам не знает этого.
Надя сунула ему в карман плаща книгу для чтения в дороге. Книга эта из эпохи Елизаветы I рассказывала о тайных мужьях королевы и ее официальных любовниках, пребывавших в состоянии вечной неуверенности в завтрашнем дне. Говорилось там об адмиралах, лордах, писателях, о театре. Название одной комедии того времени совершенно ошеломило его: «Каникулы обувщика». «The Shoemakers Holiday». Но может быть, это он, живший более трехсот лет тому назад? Прислонясь лбом к оконному стеклу и уставясь во мрак, Репнин в отчаянии думал о том, что невозможно спастись от этих совпадений, от этой устрашающей похожести, а может, тождественности. За окном ничего нельзя было рассмотреть. Лишь изредка мимо проносились огоньки каких-то станций да капли редкого дождя. Одна капля стекала по оконному стеклу, как будто по его щеке.
Одна из бесчисленного множества. А сколько их вообще?
Он пытался вновь продолжить чтение, но, глянув в темноту за окном, увидел, точно в зеркале, себя — такого, каким он покинул когда-то Россию, и перед ним, сводя его с ума, возникли вновь давние картины: ночь, Черное море, погрузка в Керчи на пароход. Надю и ее тетку провели сюда тайно, в последнюю минуту. И вот уже в памяти всплывает бревно — по этому бревну из береговой грязи они спешно взбираются в шлюпку, неподалеку в море виднеется силуэт парохода, старой посудины, накренившейся набок. На берегу у бревна давка, толчея, чуть не драка. Штабных погрузили заранее, но после их погрузки на берегу осталась целая гора сундуков, ящиков с продовольствием, оружия, а на них группа заплаканных женщин, санитарок, горничных, подружек, не поместившихся на пароход. Озаренная светом, падавшим на них и частично на воду, стояла Надина тетка, знаменитая красавица, она прибежала на берег в ОДНОЙ НОЧНОЙ сорочке и шинели поверх нее. Эту шинель в последний момент весьма галантно набросил ей на плечи Барлов, целуя ей руку. Репнин слышал, как он ей говорил: «Je uous еттёпе a condition que,..» l И еще что-то бессвязное.Подле княжны на чемодане сидела девчушка со щенком на коленях, щенок сипло тявкал. Девчушка плакала. На щенка ниспадала прядь ее золотистых волос, освещаемая лампой всякий раз, когда тетка склонялась к ней и гладила по голове. Барлов замучился, оберегая их от солдатни, грузившей офицерские чемоданы на пароход. Самое страшное, если их обманут и, не взяв на пароход, оставят ни с чем на берегу. Со стороны города слышались звуки отдаленной стрельбы. Внезапно к берегу парадным шагом промаршировал невесть откуда взявшийся и орущий во все горло штабной хор. И тотчас же навстречу ему из мрака вынырнул баркас, до той поры занятый перевозкой угля и офицерских чемоданов; хор погрузился в него и умолк.
Репнин подошел, помнится, к плачущей девчушке
1 «Я вас увожу при условии, если...» (фр.) и стал ее утешать. Надя не знала, где остался ее отец, генерал.
Ничего нет более темного и бесформенного на свете, чем прибрежная масса воды, плещущаяся за настилом причала и последними сваями на Черном море, ночью. Свет фонарей образует здесь скорее туманное марево, и мелководье зияет каким-то черным провалом, ведущим в мрачные недра ада. Очертания предметов расплываются на расстоянии в две-три сотни шагов, не разглядеть ни пароходов, ни домов на берегу, и человеческие лица в двух шагах от вас кажутся жуткими бледными или красными пятками.
При переносе полкового знамени два солдата, видимо, пьяные в стельку, свалились в воду, их с криками, руганью и хохотом кинулись вытаскивать. Через какое-то время знамя затрепетало над бортом, но в непроглядной темноте царское знамя тоже казалось черным.
В неверных бликах, в призрачной игре тени и света за окном Надино лицо предстало перед ним во всем сиянии юной красоты, каким оно больше не было и не могло быть. Но что самое страшное, в этом мчащемся к морю поезде оно являлось ему видением потустороннего мира, как будто бы ее голова была отрублена в Лондоне на пне и поднята высоко в ночное небо.
Все так ясно было в его воспоминаниях, последовательно и прозрачно, пока не привиделась ему эта голова. Дворцы Петербурга, Адмиралтейство, Париж и Сорбонна. Комнатушка над жильем Сазонова за несколько дней до эвакуации. Все это он видел точно наяву, осязаемо, выпукло, похоже, хотя и беззвучно. Представился ему и Невский проспект, и он прошелся по нему. Словно бы это было вчера, и никто его не задержал.
Но эта голова, возникшая перед ним в небе за окном, точно отрубленная на пне, наполнила его таким ужасом и страхом, что он едва не вскрикнул.
Черное море, Петербург, погрузка в Керчи на пароход — все это протекало сквозь него в несущемся во мраке поезде мерно и глухо, но эта голова вспыхнула перед ним в зареве какого-то пожара, точно разряд нестерпимой, ослепляющей молнии, и смотрела на него огромными глазами.
Репнина передернуло. Он подумал: все, что с ним было, соединилось в этом единственном лице. Так, значит, оно ему явится в последнее мгновение перед смертью?
Придя в себя и осмотревшись, он не обнаружил в купе никаких перемен, нее оставалось на своих местах. Женщина, наблюдавшая за ним сквозь смеженные ресницы, по-прежнему без сна сидела напротив и улыбалась. Мужчины, прислонившись спинами к двери купе, все еще стояли в коридоре и курили.
Мальчик спал на своем сиденье.
Репнин попробовал продолжить чтение.
Примерно через час поезд прибыл на станцию Эксетер и встал. Репнин оживился — семь лет тому назад он прожил тут два месяца без Нади. Ему обещали найти в этом городке работу. Но сначала он должен был окончить какие-то курсы. Среди поляков, устроенных в Эксетере на работу, был один русский, Ильичев, он женился и обосновался в этом городке на постоянное житье. Но никакого желания сообщать о себе Ильичеву по пути к побережью у Репнина не было, хотя он и помнил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
Ну что ж, значит, для всех, и для него в том числе, существуют два мира — реальный и призрачный. Но никто не знает, что такое то или другое. Он и сам не знает этого.
Надя сунула ему в карман плаща книгу для чтения в дороге. Книга эта из эпохи Елизаветы I рассказывала о тайных мужьях королевы и ее официальных любовниках, пребывавших в состоянии вечной неуверенности в завтрашнем дне. Говорилось там об адмиралах, лордах, писателях, о театре. Название одной комедии того времени совершенно ошеломило его: «Каникулы обувщика». «The Shoemakers Holiday». Но может быть, это он, живший более трехсот лет тому назад? Прислонясь лбом к оконному стеклу и уставясь во мрак, Репнин в отчаянии думал о том, что невозможно спастись от этих совпадений, от этой устрашающей похожести, а может, тождественности. За окном ничего нельзя было рассмотреть. Лишь изредка мимо проносились огоньки каких-то станций да капли редкого дождя. Одна капля стекала по оконному стеклу, как будто по его щеке.
Одна из бесчисленного множества. А сколько их вообще?
Он пытался вновь продолжить чтение, но, глянув в темноту за окном, увидел, точно в зеркале, себя — такого, каким он покинул когда-то Россию, и перед ним, сводя его с ума, возникли вновь давние картины: ночь, Черное море, погрузка в Керчи на пароход. Надю и ее тетку провели сюда тайно, в последнюю минуту. И вот уже в памяти всплывает бревно — по этому бревну из береговой грязи они спешно взбираются в шлюпку, неподалеку в море виднеется силуэт парохода, старой посудины, накренившейся набок. На берегу у бревна давка, толчея, чуть не драка. Штабных погрузили заранее, но после их погрузки на берегу осталась целая гора сундуков, ящиков с продовольствием, оружия, а на них группа заплаканных женщин, санитарок, горничных, подружек, не поместившихся на пароход. Озаренная светом, падавшим на них и частично на воду, стояла Надина тетка, знаменитая красавица, она прибежала на берег в ОДНОЙ НОЧНОЙ сорочке и шинели поверх нее. Эту шинель в последний момент весьма галантно набросил ей на плечи Барлов, целуя ей руку. Репнин слышал, как он ей говорил: «Je uous еттёпе a condition que,..» l И еще что-то бессвязное.Подле княжны на чемодане сидела девчушка со щенком на коленях, щенок сипло тявкал. Девчушка плакала. На щенка ниспадала прядь ее золотистых волос, освещаемая лампой всякий раз, когда тетка склонялась к ней и гладила по голове. Барлов замучился, оберегая их от солдатни, грузившей офицерские чемоданы на пароход. Самое страшное, если их обманут и, не взяв на пароход, оставят ни с чем на берегу. Со стороны города слышались звуки отдаленной стрельбы. Внезапно к берегу парадным шагом промаршировал невесть откуда взявшийся и орущий во все горло штабной хор. И тотчас же навстречу ему из мрака вынырнул баркас, до той поры занятый перевозкой угля и офицерских чемоданов; хор погрузился в него и умолк.
Репнин подошел, помнится, к плачущей девчушке
1 «Я вас увожу при условии, если...» (фр.) и стал ее утешать. Надя не знала, где остался ее отец, генерал.
Ничего нет более темного и бесформенного на свете, чем прибрежная масса воды, плещущаяся за настилом причала и последними сваями на Черном море, ночью. Свет фонарей образует здесь скорее туманное марево, и мелководье зияет каким-то черным провалом, ведущим в мрачные недра ада. Очертания предметов расплываются на расстоянии в две-три сотни шагов, не разглядеть ни пароходов, ни домов на берегу, и человеческие лица в двух шагах от вас кажутся жуткими бледными или красными пятками.
При переносе полкового знамени два солдата, видимо, пьяные в стельку, свалились в воду, их с криками, руганью и хохотом кинулись вытаскивать. Через какое-то время знамя затрепетало над бортом, но в непроглядной темноте царское знамя тоже казалось черным.
В неверных бликах, в призрачной игре тени и света за окном Надино лицо предстало перед ним во всем сиянии юной красоты, каким оно больше не было и не могло быть. Но что самое страшное, в этом мчащемся к морю поезде оно являлось ему видением потустороннего мира, как будто бы ее голова была отрублена в Лондоне на пне и поднята высоко в ночное небо.
Все так ясно было в его воспоминаниях, последовательно и прозрачно, пока не привиделась ему эта голова. Дворцы Петербурга, Адмиралтейство, Париж и Сорбонна. Комнатушка над жильем Сазонова за несколько дней до эвакуации. Все это он видел точно наяву, осязаемо, выпукло, похоже, хотя и беззвучно. Представился ему и Невский проспект, и он прошелся по нему. Словно бы это было вчера, и никто его не задержал.
Но эта голова, возникшая перед ним в небе за окном, точно отрубленная на пне, наполнила его таким ужасом и страхом, что он едва не вскрикнул.
Черное море, Петербург, погрузка в Керчи на пароход — все это протекало сквозь него в несущемся во мраке поезде мерно и глухо, но эта голова вспыхнула перед ним в зареве какого-то пожара, точно разряд нестерпимой, ослепляющей молнии, и смотрела на него огромными глазами.
Репнина передернуло. Он подумал: все, что с ним было, соединилось в этом единственном лице. Так, значит, оно ему явится в последнее мгновение перед смертью?
Придя в себя и осмотревшись, он не обнаружил в купе никаких перемен, нее оставалось на своих местах. Женщина, наблюдавшая за ним сквозь смеженные ресницы, по-прежнему без сна сидела напротив и улыбалась. Мужчины, прислонившись спинами к двери купе, все еще стояли в коридоре и курили.
Мальчик спал на своем сиденье.
Репнин попробовал продолжить чтение.
Примерно через час поезд прибыл на станцию Эксетер и встал. Репнин оживился — семь лет тому назад он прожил тут два месяца без Нади. Ему обещали найти в этом городке работу. Но сначала он должен был окончить какие-то курсы. Среди поляков, устроенных в Эксетере на работу, был один русский, Ильичев, он женился и обосновался в этом городке на постоянное житье. Но никакого желания сообщать о себе Ильичеву по пути к побережью у Репнина не было, хотя он и помнил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201