А как это делают медведи, его любимцы в детстве? Медведи, должно быть, очень смешны. Совершают это и львы, и слоны и бегемоты — только ему не приводилось их видеть. Боже мой — сколько происходит совокуплений на свете? Миллион? Миллиард? Каждый день. А если взять людей — мужчин и женщин —
белых, желтых, черных, а в Америке еще и красных? (Только в Южной! — он слышит, как на ухо шепчет ему покойный Барлов. В Северной их белый человек уже истребил. Нет уже коитуса между краснокожими в Колорадо. Вымирают. Вымирают, как и эскимосы.)
Мысль об эскимосах — сейчас это Надины куклы — смягчила Репнина, и он наконец решил, что хватит нежиться в ванне и надо приниматься за посланные из лавки бумаги, почту. Жене было бы уж пора быть дома. Давно пора. Не случилось ли чего-нибудь с ней? Гонит от себя дурные мысли, как и воспоминания о Труро, выходит из ванной, хочет просмотреть присланные бумаги.
А ступает меж тем с трудом и смотрит на отекший сустав озабоченно. Гадает про себя, чем все это кончится? Странная страна, куда его занесло. Странный остров. Странный Лондон. Где-то вблизи от Лондона есть, говорят, выложенные в круг каменные глыбы, полагают, это остатки храма, который воздвигли почитатели бога Солнца. А что теперь? Пока они жили в пригороде Милл- Хилл, он чувствовал себя так, словно обитает среди чиста поля, где вечно ожидают весну. Чувствовал, что он один, сам по себе, чужак, русский, но зато никто не вмешивался в его жизнь. Теперь они с женой — крохотная частичка Лондона. Одиночки среди миллионов. А это странное ощущение — будто он оказался среди заключенных, словно сидит в камере какой-то огромной тюрьмы.
Графиня Панова, предоставившая им — просто невероятно — эту квартиру, попробовала было вмешаться не только в его жизнь, но и в его брак. Посылает какие- то туфли, узнав, что нога у него в гипсе. Хочет видеть у себя этого упрямого человека. У него мол есть жена, и он должен думать и заботиться о ней прежде всего. Посылает им мясные консервы, аргентинские, которые Репнин возвращает обратно. В голове у Репнина, стоит ему остаться в одиночестве, все чаще звучит смех покойного Барлова и его слова о том, что он катится все ниже и ниже. Надо убить любимую жену, а потом и себя. Чего еще ждать? Он уже так низко скатился. Ваз, топ.
Пережитое в Лондоне — не метаморфоза.
Это унижение, это фарс, произошедший с потомком Никиты Репнина.
Надю огорчало, что Репнин, вернувшись из Корнуолла, выглядел еще печальней и с издевкой говорил о красоте природы и даже о любви. Последнее, правда, он выражал не прямо, но несколько раз весьма нелестно отозвался о женщинах. Надя смеялась, слушая его описания хозяйки отеля, в который он был направлен из Лондона. Ее фамилия Фои. Так произносится. А пишет. У бабенки — длинная, длинная талия, а глаза желтые, как у кошки. В целом она не так уж и дурна, но страшно болтлива. Смеется, будто попугай. Замужем за Сорокиным, который лет на десять ее моложе. Со всем этим можно было бы еще смириться, не досаждай она ему ежедневно своими напоминаниями о времени обеда. Все люди с континента — повторяла она — опаздывают, а это неучтиво. Обед с часу до двух.
Эту фразу он однажды услышал в Лондоне из уст случайной знакомой, молодой англичанки, ученицы колледжа Бебек, работавшей медицинской сестрой. Произносится Бебек, а пишется..
И молоденькая бабенка с длинной талией произносила ту же фразу, ставшую афоризмом года. Она рассказывала ему содержание некоего фильма, который смотрела в соседнем городке Труро. Пишется Тгоегои, а произносится Труро. Фильм о крысах или хомяках, что ли, которые раз в год устремляются как очумелые к океану — через поля, равнины, горы, а достигнув его, бросаются в воду. И тонут. Да, да, тонут. Потом трупы их всплывают. Как прибитый к берегу мусор. Как отбросы.
Разве корень этого тоже в сексе?
Некогда на Британских островах люди толпились на берегу в ожидании солнца. Сейчас они добровольно вступают в отряды спасения утопающих, рискуя жизнью во время страшнейших бурь в океане. Подвергают себя смертельной опасности ради других. За это не требуют ничего. Главное — море? Отец внушал ему, и он поверил, что здесь он найдет некоего «идеального человека». Англичанина — либерала. Отец особо подчеркивал — «либерала». А что он нашел? Они становятся людьми, когда речь идет о спасении потерпевших кораблекрушение. Эти люди переняли от завоевателей любовь к животным, но даже ее не сберегли. Норманны наслаждались красотой косуль и оленей, за убийство косули выжигали глаза. Вильгельм Завоеватель даже зайцам даровал свободу.
(Боясь остаться без места, Репнин начал готовиться к роли гида в туристическом автобусе, как ему советовал Ордынский. Надя об этом не знала и не могла взять в толк, откуда у него эти сведения о зайцах, сернах и оленях.)
Она так радовалась, когда удалось отправить его на побережье и он возвратился оттуда загоревший, свежий, сильный — несмотря на лопнувшее сухожилие. Но Репнин скрыл от нее, что там, на побережье в Корнуолле, впервые ощутил приближение старости. В зеркале с этой своей черной бородкой он напоминал портреты французских королей или фотографии итальянских наемных убийц — высокий, горбоносый, с черными пылающими глазами. Но когда отворачивался от зеркала, его бледное лицо с высоким лбом и скорбно сжатыми, усталыми губами выдавало тоскующего, удрученного человека. Все тщетно. С того самого дня, когда он покинул Россию он превратился в собственную тень, и только. Он вынужден коротать свой век в подвале, в лавке какого-то шорника и сапожника, среди вонючих колодок, человеческих ног и подметок. Светлыми кажутся только те минуты в его лондонской жизни, когда мысленно он переносится в свое родное Набережное. Это любимое село, поместье матери, подаренное ему, когда отец вызвал его из Парижа и определил к Сазонову. Там спокойно текла широкая Волга. (Каждый русский эмигрант ежедневно на какое-то время мысленно обращался к своей родине.)
После возвращения из Корнуолла Репнин начал пренебрегать условностями хорошего тона, благовоспитанностью аристократа и русского князя в обращении не только с иностранцами, но и своими сонародниками. Старался лишь, чтобы это не заметила Надя. В его речи появились какие-то странные мужицкие выражения, он стал говорить по-народному медленно, растягивая слова, а высшей формой человеческой деятельности, жизни и счастья провозгласил занятие земледелием. Он был смешон, но Надя делала вид, что не замечает этого. Она потешалась над ним про себя, когда слышала его вздохи и патетические восклицания: родное мое Набережное!
Его отец, англоман, почтенный член государственной Думы, внушал сыну, что идеал государства — Англия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
белых, желтых, черных, а в Америке еще и красных? (Только в Южной! — он слышит, как на ухо шепчет ему покойный Барлов. В Северной их белый человек уже истребил. Нет уже коитуса между краснокожими в Колорадо. Вымирают. Вымирают, как и эскимосы.)
Мысль об эскимосах — сейчас это Надины куклы — смягчила Репнина, и он наконец решил, что хватит нежиться в ванне и надо приниматься за посланные из лавки бумаги, почту. Жене было бы уж пора быть дома. Давно пора. Не случилось ли чего-нибудь с ней? Гонит от себя дурные мысли, как и воспоминания о Труро, выходит из ванной, хочет просмотреть присланные бумаги.
А ступает меж тем с трудом и смотрит на отекший сустав озабоченно. Гадает про себя, чем все это кончится? Странная страна, куда его занесло. Странный остров. Странный Лондон. Где-то вблизи от Лондона есть, говорят, выложенные в круг каменные глыбы, полагают, это остатки храма, который воздвигли почитатели бога Солнца. А что теперь? Пока они жили в пригороде Милл- Хилл, он чувствовал себя так, словно обитает среди чиста поля, где вечно ожидают весну. Чувствовал, что он один, сам по себе, чужак, русский, но зато никто не вмешивался в его жизнь. Теперь они с женой — крохотная частичка Лондона. Одиночки среди миллионов. А это странное ощущение — будто он оказался среди заключенных, словно сидит в камере какой-то огромной тюрьмы.
Графиня Панова, предоставившая им — просто невероятно — эту квартиру, попробовала было вмешаться не только в его жизнь, но и в его брак. Посылает какие- то туфли, узнав, что нога у него в гипсе. Хочет видеть у себя этого упрямого человека. У него мол есть жена, и он должен думать и заботиться о ней прежде всего. Посылает им мясные консервы, аргентинские, которые Репнин возвращает обратно. В голове у Репнина, стоит ему остаться в одиночестве, все чаще звучит смех покойного Барлова и его слова о том, что он катится все ниже и ниже. Надо убить любимую жену, а потом и себя. Чего еще ждать? Он уже так низко скатился. Ваз, топ.
Пережитое в Лондоне — не метаморфоза.
Это унижение, это фарс, произошедший с потомком Никиты Репнина.
Надю огорчало, что Репнин, вернувшись из Корнуолла, выглядел еще печальней и с издевкой говорил о красоте природы и даже о любви. Последнее, правда, он выражал не прямо, но несколько раз весьма нелестно отозвался о женщинах. Надя смеялась, слушая его описания хозяйки отеля, в который он был направлен из Лондона. Ее фамилия Фои. Так произносится. А пишет. У бабенки — длинная, длинная талия, а глаза желтые, как у кошки. В целом она не так уж и дурна, но страшно болтлива. Смеется, будто попугай. Замужем за Сорокиным, который лет на десять ее моложе. Со всем этим можно было бы еще смириться, не досаждай она ему ежедневно своими напоминаниями о времени обеда. Все люди с континента — повторяла она — опаздывают, а это неучтиво. Обед с часу до двух.
Эту фразу он однажды услышал в Лондоне из уст случайной знакомой, молодой англичанки, ученицы колледжа Бебек, работавшей медицинской сестрой. Произносится Бебек, а пишется..
И молоденькая бабенка с длинной талией произносила ту же фразу, ставшую афоризмом года. Она рассказывала ему содержание некоего фильма, который смотрела в соседнем городке Труро. Пишется Тгоегои, а произносится Труро. Фильм о крысах или хомяках, что ли, которые раз в год устремляются как очумелые к океану — через поля, равнины, горы, а достигнув его, бросаются в воду. И тонут. Да, да, тонут. Потом трупы их всплывают. Как прибитый к берегу мусор. Как отбросы.
Разве корень этого тоже в сексе?
Некогда на Британских островах люди толпились на берегу в ожидании солнца. Сейчас они добровольно вступают в отряды спасения утопающих, рискуя жизнью во время страшнейших бурь в океане. Подвергают себя смертельной опасности ради других. За это не требуют ничего. Главное — море? Отец внушал ему, и он поверил, что здесь он найдет некоего «идеального человека». Англичанина — либерала. Отец особо подчеркивал — «либерала». А что он нашел? Они становятся людьми, когда речь идет о спасении потерпевших кораблекрушение. Эти люди переняли от завоевателей любовь к животным, но даже ее не сберегли. Норманны наслаждались красотой косуль и оленей, за убийство косули выжигали глаза. Вильгельм Завоеватель даже зайцам даровал свободу.
(Боясь остаться без места, Репнин начал готовиться к роли гида в туристическом автобусе, как ему советовал Ордынский. Надя об этом не знала и не могла взять в толк, откуда у него эти сведения о зайцах, сернах и оленях.)
Она так радовалась, когда удалось отправить его на побережье и он возвратился оттуда загоревший, свежий, сильный — несмотря на лопнувшее сухожилие. Но Репнин скрыл от нее, что там, на побережье в Корнуолле, впервые ощутил приближение старости. В зеркале с этой своей черной бородкой он напоминал портреты французских королей или фотографии итальянских наемных убийц — высокий, горбоносый, с черными пылающими глазами. Но когда отворачивался от зеркала, его бледное лицо с высоким лбом и скорбно сжатыми, усталыми губами выдавало тоскующего, удрученного человека. Все тщетно. С того самого дня, когда он покинул Россию он превратился в собственную тень, и только. Он вынужден коротать свой век в подвале, в лавке какого-то шорника и сапожника, среди вонючих колодок, человеческих ног и подметок. Светлыми кажутся только те минуты в его лондонской жизни, когда мысленно он переносится в свое родное Набережное. Это любимое село, поместье матери, подаренное ему, когда отец вызвал его из Парижа и определил к Сазонову. Там спокойно текла широкая Волга. (Каждый русский эмигрант ежедневно на какое-то время мысленно обращался к своей родине.)
После возвращения из Корнуолла Репнин начал пренебрегать условностями хорошего тона, благовоспитанностью аристократа и русского князя в обращении не только с иностранцами, но и своими сонародниками. Старался лишь, чтобы это не заметила Надя. В его речи появились какие-то странные мужицкие выражения, он стал говорить по-народному медленно, растягивая слова, а высшей формой человеческой деятельности, жизни и счастья провозгласил занятие земледелием. Он был смешон, но Надя делала вид, что не замечает этого. Она потешалась над ним про себя, когда слышала его вздохи и патетические восклицания: родное мое Набережное!
Его отец, англоман, почтенный член государственной Думы, внушал сыну, что идеал государства — Англия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201