Тогда Репнин ответил, что отправил туда свою жену к ее родной тетке, американской подданной, чтобы избавить в старости от нищенского существования в Лондоне. Они уже двадцать шесть лет скитаются по свету. Семь лет прожили в Лондоне на свои сбережения. И на деньги от продажи кукол, которые она шила. А он то и дело оставался без работы, его вышвыривали на улицу, и дальше так жить было нельзя. Тетка его жены — женщина состоятельная.
Чиновник, глядя Репнину прямо в глаза, спросил, каковы политические убеждения его жены.
Репнин на это улыбнулся. Он может лишь сказать, что жена его — дочь русского, царского генерала, а что до политических убеждений, то, насколько он может судить, она таковых вообще не имеет. Да это так и есть. Он же сам — белый русский эмигрант, но не скрывает, что любит Россию — и нынешнюю Россию тоже.
Если б он мог — вернулся бы в Россию хоть завтра. Но это невозможно. На днях он уезжает в Париж. Будет искать работу. В настоящее время живет у одного польского эмигранта, графа Ордынского. Он сообщил чиновнику адрес Ордынского. Чиновник встал. Спросил спокойно, снова глядя ему прямо в глаза — намерен ли и он со своей стороны просить въездную визу в Америку. Его родственники там ходатайствуют об этом.
Это последнее, о чем вспомнил, Репнин в поезде. Вспомнил, что ответил чиновнику тоже спокойно и
прямо: он добиваться въезда в Америку не намерен, но был бы очень благодарен американским властям, если б его жену оставили в покое и разрешили бы ей там дождаться конца своих дней.
Он полагает, что для страны президента Линкольна было бы непристойным выселять женщину только потому, что против ее мужа интригуют разные эмигранты и эмигрантские комитеты, которые появляются по ту и по эту сторону океана, словно грибы после дождя.
Чиновник покраснел. Он полагает, что, после заявления Репнина о его готовности хоть завтра возвратиться в Россию, тому не стоит даже пытаться ходатайствовать об американской визе. Что же касается его жены, он считает, что она может просить и всего вероятнее получит разрешение на постоянное жительство в Нью-Йорке. О каком-либо выселении ее из страны не может быть и речи. В присланных в консульство бумагах требуется лишь дать ответ на заявление о его въезде. Поскольку этот вопрос сам собой отпадает, решение о продолжении вида на жительство для его жены, о котором он упомянул, будет решаться на месте, а не здесь.
Если Репнин хочет способствовать делу жены, пусть оставит у них на несколько дней рекомендательные письма о нем польского Красного Креста, адмирала Трубриджа и письмо Сазонова. Они снимут фотокопии. На днях он их сможет получить обратно. Да пусть тем временем по-хорошему поразмыслит, не стоит ли все- таки попытаться похлопотать и о визе для себя. В Америке, конечно, он не остался бы без работы.
Это было последнее воспоминание о Лондоне, воскресшее в голове Репнина по дороге в Фоукстон. Приехал он туда абсолютно спокойным, было около полуночи.
Репнин вышел из вокзала с тяжелым рюкзаком на спине. Руки были влажными от возбуждения, но он решительно нырнул во мрак и быстро зашагал вдоль прибрежных парков, словно направляясь на танцы. В спускавшихся к морю аллеях стояла кромешная тьма. А днем или в светлые ночи отсюда бывает виден даже французский берег. В ту ночь нельзя было ничего различить и на расстоянии ста шагов.
Не переставая моросил дождик.
Никто не заметил человека с рюкзаком на спине, исчезнувшего в зелени, во мраке.
А когда утром небо очистилось, никому не пришло в голову спросить себя, каким образом одна из лодок возле купальни отвязалась и почему ее обнаружили в нескольких ярдах от берега, захлестанную волнами, которые усилились в то утро. Никто в Фоукстоне не слышал после полуночи выстрела да и газеты ни о чем не сообщили, хотя ветер и вода хорошо доносят звуки издалека. И в первые и последующие дни море не прибило к высокой, белой известковой скале какого-либо трупа, хотя всю осень и зиму волны нещадно колотились о берег.
Только на маяке, на вершине скалы, за парками, целую ночь трепетал огонек, словно звезда, мерцающая на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
Чиновник, глядя Репнину прямо в глаза, спросил, каковы политические убеждения его жены.
Репнин на это улыбнулся. Он может лишь сказать, что жена его — дочь русского, царского генерала, а что до политических убеждений, то, насколько он может судить, она таковых вообще не имеет. Да это так и есть. Он же сам — белый русский эмигрант, но не скрывает, что любит Россию — и нынешнюю Россию тоже.
Если б он мог — вернулся бы в Россию хоть завтра. Но это невозможно. На днях он уезжает в Париж. Будет искать работу. В настоящее время живет у одного польского эмигранта, графа Ордынского. Он сообщил чиновнику адрес Ордынского. Чиновник встал. Спросил спокойно, снова глядя ему прямо в глаза — намерен ли и он со своей стороны просить въездную визу в Америку. Его родственники там ходатайствуют об этом.
Это последнее, о чем вспомнил, Репнин в поезде. Вспомнил, что ответил чиновнику тоже спокойно и
прямо: он добиваться въезда в Америку не намерен, но был бы очень благодарен американским властям, если б его жену оставили в покое и разрешили бы ей там дождаться конца своих дней.
Он полагает, что для страны президента Линкольна было бы непристойным выселять женщину только потому, что против ее мужа интригуют разные эмигранты и эмигрантские комитеты, которые появляются по ту и по эту сторону океана, словно грибы после дождя.
Чиновник покраснел. Он полагает, что, после заявления Репнина о его готовности хоть завтра возвратиться в Россию, тому не стоит даже пытаться ходатайствовать об американской визе. Что же касается его жены, он считает, что она может просить и всего вероятнее получит разрешение на постоянное жительство в Нью-Йорке. О каком-либо выселении ее из страны не может быть и речи. В присланных в консульство бумагах требуется лишь дать ответ на заявление о его въезде. Поскольку этот вопрос сам собой отпадает, решение о продолжении вида на жительство для его жены, о котором он упомянул, будет решаться на месте, а не здесь.
Если Репнин хочет способствовать делу жены, пусть оставит у них на несколько дней рекомендательные письма о нем польского Красного Креста, адмирала Трубриджа и письмо Сазонова. Они снимут фотокопии. На днях он их сможет получить обратно. Да пусть тем временем по-хорошему поразмыслит, не стоит ли все- таки попытаться похлопотать и о визе для себя. В Америке, конечно, он не остался бы без работы.
Это было последнее воспоминание о Лондоне, воскресшее в голове Репнина по дороге в Фоукстон. Приехал он туда абсолютно спокойным, было около полуночи.
Репнин вышел из вокзала с тяжелым рюкзаком на спине. Руки были влажными от возбуждения, но он решительно нырнул во мрак и быстро зашагал вдоль прибрежных парков, словно направляясь на танцы. В спускавшихся к морю аллеях стояла кромешная тьма. А днем или в светлые ночи отсюда бывает виден даже французский берег. В ту ночь нельзя было ничего различить и на расстоянии ста шагов.
Не переставая моросил дождик.
Никто не заметил человека с рюкзаком на спине, исчезнувшего в зелени, во мраке.
А когда утром небо очистилось, никому не пришло в голову спросить себя, каким образом одна из лодок возле купальни отвязалась и почему ее обнаружили в нескольких ярдах от берега, захлестанную волнами, которые усилились в то утро. Никто в Фоукстоне не слышал после полуночи выстрела да и газеты ни о чем не сообщили, хотя ветер и вода хорошо доносят звуки издалека. И в первые и последующие дни море не прибило к высокой, белой известковой скале какого-либо трупа, хотя всю осень и зиму волны нещадно колотились о берег.
Только на маяке, на вершине скалы, за парками, целую ночь трепетал огонек, словно звезда, мерцающая на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201