А я так не думаю. Для вас он — англичанин, союзник Запада? Возможно. А Для меня он только русский офицер, которым я любовался в бытность его начальником штаба. Вы, конечно, слышали о его железной дивизии? Знаете, конечно, и то, что он был мужицкого рода. Я видел его и в Париже, уже превратившегося в полную развалину. Всеми брошенного, презираемого, ушедшего в себя, неспособного обрести свое место в чужом мире. Он был русским. Твердил, что мы гибли во имя неделимой России. Он ошибался. Мы гибли за некую бывшую Европу. Вы, кажется, читаете, на это обратила мое внимание ваша супруга в Корнуолле, маркиза де Сада. Я тоже его читал, но читал и то, что
написал Антон Иванович. Я не во всем Согласен с маркизом! Не во всем согласен и с Антоном Ивановичем, но я всегда солидарен с Россией! Впрочем, все это давно прошло. Вы вырядились в чужую униформу. Я живу в прошлом и ношу бывшую, русскую. И кто из нас счастливей — этого не знаем ни я, ни вы.
Потому ли, что все это пожилой человек говорил молодому, и говорил спокойно, грустно, несколько театрально и сентиментально, или потому, что теперь уже было совершенно ясно, что они расстаются навсегда, но Сорокин отступил, пропуская Репнина. Все понимали, что Репнин уходит. Беляев сидел, отвернувшись в сторону. Будто ребенок, хлебнувший лишнее, он плакал и вполголоса бранился. Крылов с нетерпением ждал, чтобы Репнин ушел, и протягивал ему палку. Когда тот, ковыляя и опираясь на нее, направился к выходу, Крылов взял его под руку.
Сорокин с ухмылкой несколько раз повторил:
— А. Мы обо всем доложим Комитету. Разговаривать нам больше не о чем. Товарищ отправляется к Сталину. Счастливого пути. Если, конечно, останется в живых.
Поскольку Сорокин снова захихикал, Репнин еще раз обернулся, опираясь на палку. Он посмотрел прямо в глаза юному красавцу, уже не скрывая ненависти. И сказал громко:
— Это точно, мистер Фои, нам не о чем более разговаривать. Передайте привет членам Комитета. Сообщите им без обиняков все, что я вам сказал. Вы правы. Годы бегут быстро. Я не верю, что когда-нибудь возвращусь в Россию, но я там родился и не причинил бы ей ни малейшего вреда, если бы там очутился снова. На свете, я думаю, существует по крайней мере миллион русских — или их теней,— которые бы с радостью туда возвратились. Если бы, мистер Фои, туда вернулись все,—это было бы ужасно. Означало бы новые жертвы — тысяч пять расстрелянных, а может быть, и пятьдесят тысяч убитых русских. Вот что нас больше всего разделяет, добрый молодец. Я так не хочу.
Репнин отстранил руку Крылова, выпрямился и направился в другой зал, к выходу. Тихонько хихикая, Сорокин побрел вслед за ним, несмотря на попытки Крылова его удержать.
Репнин слышал, как Сорокин уже тише, но по-прежнему злобно бормотал:
— Князь, что я слышал? Я вас хорошо понял? Если б я там очутился? Когда я вернусь! Пять тысяч убитых? Может быть, пятьдесят тысяч? Боюсь, князь, что это маловато. Пятьсот тысяч, по меньшей мере, ваша светлость. Миллион? Представьте, мне это доставило бы удовольствие. Наверняка.
Репнин на минуту остановился. Словно деревень. Рассматривал Сорокина, будто перед ним — чудовище.
Молчал. Губы его дрожали.
Затем отвернулся и медленно пошел к двери, вон из клуба, как лунатик. На лестнице из руки выпала палка, и он поднял ее. Слышал за спиной смех Сорокина.
Крылов выбежал за ним, предложил отвезти домой.
Слова доктора подействовали отрезвляюще, Репнин любезно поблагодарил его и отказался. Взял себя в руки. Сказал, что ходит уже совсем хорошо и хочет пройтись пешком до дома. Предложил ему вернуться в клуб и оставить его в покое. Крылов сказал, что Беляев и Сорокин уже два дня подряд пьянствуют — отмечают выборы нового секретаря Организации, и что не следует их сейчас воспринимать всерьез. Репнин сухо и даже резко еще раз попросил Крылова оставить его. Он хочет побыть один. У него достаточно сил, чтобы добраться до дома. Это близко.
Понимая состояние Репнина, Крылов повернулся и, склонив голову, пошел обратно. Но в какой-то момент он, задумавшись, свернул наискосок, в сторону института Германии,— в Лондоне тогда уже существовало и такое заведение.
Репнин медленно, прихрамывая, побрел вниз по улице.
СМЕХ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
Хотя последние слова Сорокина Репнин счел за глупую шутку невыдержанного молодого ренегата, тем не менее здесь, на чужбине, он впервые ощутил страшное различие, которое всегда возникает после революций между отцами и детьми. Так, как сейчас говорил Сорокин, не говорили даже в разгар революции. Даже в штабе Деникина. И среди красных гоже. Никто намеренно не вырезал жителей сел и городов, не рушил домов — все подряд. Этого не делали ни те ни другие. Сорокин казался ему зверем. Безумцем. Комедиантом.
И в то же. время Репнин понимал, что после этой
ссоры порвалась между ним и его соотечественниками последняя нить. Его одиночество в Лондоне сейчас станет еще безысходнее, чем прежде.
По дороге домой он припомнил, как доктор Крылов, прощаясь, странно намекнул, что разрыв с Организацией небезопасен, лучше бы ему все-таки вернуться в состав Комитета. Комитет ничего не прощает. Ходят разные слухи. Они мстят. Среди русских эмигрантов в ту пору каждый испытывал беспокойство, когда в Комитете его угощали чашечкой кофе. Репнин знал того человека, который в Берлине, во время какого-то совещания был вызван к телефону. Вернувшись и отпив несколько глотков кофе, который только что перед этим заказал и который стоял еще теплый на столе, он рухнул.
Выйдя из клуба и не переставая думать о Сорокине, Репнин, потупившись, направился не домой, а в ближний парк. Словно в полузабытьи, он долго сидел на скамейке напротив памятника, воздвигнутого королевой Викторией в честь своего мужа, Альберта, который, задумавшись, подобно Лоренцо Великолепному, восседал на ренессансном постаменте. Уставший и расстроенный, Репнин хотел немного отдохнуть здесь в предвечерних сумерках и собраться с мыслями, прежде чем вернется в свою квартиру на восьмом этаже, где его ждет Надя. Ощущение безысходной тоски сменилось приливом какого-то невообразимого бешенства. Не сводя глаз с песчаной дорожки возле его окруженной зеленью скамейки, он мысленно, будто в зеркале, увидел лицо Сорокина и представил себе, что повалил его на землю и душит. Он ухватил его за горло и душил неторопливо, с усмешкой — и это, казалось, доставляло ему удовольствие.
Никогда в жизни, вплоть до этого момента, подобные мысли не приходили Репнину в голову.
Отрешенный, он сидел на скамейке, долго. Парк погрузился во тьму, но площадка перед памятником была освещена, хотя скамейки вокруг пустовали. Из противоположной аллеи до Репнина доносился аромат роз, смешанный, однако, с запахом дезинфекции из общественного сортира, скрытого от глаз кустарником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
написал Антон Иванович. Я не во всем Согласен с маркизом! Не во всем согласен и с Антоном Ивановичем, но я всегда солидарен с Россией! Впрочем, все это давно прошло. Вы вырядились в чужую униформу. Я живу в прошлом и ношу бывшую, русскую. И кто из нас счастливей — этого не знаем ни я, ни вы.
Потому ли, что все это пожилой человек говорил молодому, и говорил спокойно, грустно, несколько театрально и сентиментально, или потому, что теперь уже было совершенно ясно, что они расстаются навсегда, но Сорокин отступил, пропуская Репнина. Все понимали, что Репнин уходит. Беляев сидел, отвернувшись в сторону. Будто ребенок, хлебнувший лишнее, он плакал и вполголоса бранился. Крылов с нетерпением ждал, чтобы Репнин ушел, и протягивал ему палку. Когда тот, ковыляя и опираясь на нее, направился к выходу, Крылов взял его под руку.
Сорокин с ухмылкой несколько раз повторил:
— А. Мы обо всем доложим Комитету. Разговаривать нам больше не о чем. Товарищ отправляется к Сталину. Счастливого пути. Если, конечно, останется в живых.
Поскольку Сорокин снова захихикал, Репнин еще раз обернулся, опираясь на палку. Он посмотрел прямо в глаза юному красавцу, уже не скрывая ненависти. И сказал громко:
— Это точно, мистер Фои, нам не о чем более разговаривать. Передайте привет членам Комитета. Сообщите им без обиняков все, что я вам сказал. Вы правы. Годы бегут быстро. Я не верю, что когда-нибудь возвращусь в Россию, но я там родился и не причинил бы ей ни малейшего вреда, если бы там очутился снова. На свете, я думаю, существует по крайней мере миллион русских — или их теней,— которые бы с радостью туда возвратились. Если бы, мистер Фои, туда вернулись все,—это было бы ужасно. Означало бы новые жертвы — тысяч пять расстрелянных, а может быть, и пятьдесят тысяч убитых русских. Вот что нас больше всего разделяет, добрый молодец. Я так не хочу.
Репнин отстранил руку Крылова, выпрямился и направился в другой зал, к выходу. Тихонько хихикая, Сорокин побрел вслед за ним, несмотря на попытки Крылова его удержать.
Репнин слышал, как Сорокин уже тише, но по-прежнему злобно бормотал:
— Князь, что я слышал? Я вас хорошо понял? Если б я там очутился? Когда я вернусь! Пять тысяч убитых? Может быть, пятьдесят тысяч? Боюсь, князь, что это маловато. Пятьсот тысяч, по меньшей мере, ваша светлость. Миллион? Представьте, мне это доставило бы удовольствие. Наверняка.
Репнин на минуту остановился. Словно деревень. Рассматривал Сорокина, будто перед ним — чудовище.
Молчал. Губы его дрожали.
Затем отвернулся и медленно пошел к двери, вон из клуба, как лунатик. На лестнице из руки выпала палка, и он поднял ее. Слышал за спиной смех Сорокина.
Крылов выбежал за ним, предложил отвезти домой.
Слова доктора подействовали отрезвляюще, Репнин любезно поблагодарил его и отказался. Взял себя в руки. Сказал, что ходит уже совсем хорошо и хочет пройтись пешком до дома. Предложил ему вернуться в клуб и оставить его в покое. Крылов сказал, что Беляев и Сорокин уже два дня подряд пьянствуют — отмечают выборы нового секретаря Организации, и что не следует их сейчас воспринимать всерьез. Репнин сухо и даже резко еще раз попросил Крылова оставить его. Он хочет побыть один. У него достаточно сил, чтобы добраться до дома. Это близко.
Понимая состояние Репнина, Крылов повернулся и, склонив голову, пошел обратно. Но в какой-то момент он, задумавшись, свернул наискосок, в сторону института Германии,— в Лондоне тогда уже существовало и такое заведение.
Репнин медленно, прихрамывая, побрел вниз по улице.
СМЕХ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
Хотя последние слова Сорокина Репнин счел за глупую шутку невыдержанного молодого ренегата, тем не менее здесь, на чужбине, он впервые ощутил страшное различие, которое всегда возникает после революций между отцами и детьми. Так, как сейчас говорил Сорокин, не говорили даже в разгар революции. Даже в штабе Деникина. И среди красных гоже. Никто намеренно не вырезал жителей сел и городов, не рушил домов — все подряд. Этого не делали ни те ни другие. Сорокин казался ему зверем. Безумцем. Комедиантом.
И в то же. время Репнин понимал, что после этой
ссоры порвалась между ним и его соотечественниками последняя нить. Его одиночество в Лондоне сейчас станет еще безысходнее, чем прежде.
По дороге домой он припомнил, как доктор Крылов, прощаясь, странно намекнул, что разрыв с Организацией небезопасен, лучше бы ему все-таки вернуться в состав Комитета. Комитет ничего не прощает. Ходят разные слухи. Они мстят. Среди русских эмигрантов в ту пору каждый испытывал беспокойство, когда в Комитете его угощали чашечкой кофе. Репнин знал того человека, который в Берлине, во время какого-то совещания был вызван к телефону. Вернувшись и отпив несколько глотков кофе, который только что перед этим заказал и который стоял еще теплый на столе, он рухнул.
Выйдя из клуба и не переставая думать о Сорокине, Репнин, потупившись, направился не домой, а в ближний парк. Словно в полузабытьи, он долго сидел на скамейке напротив памятника, воздвигнутого королевой Викторией в честь своего мужа, Альберта, который, задумавшись, подобно Лоренцо Великолепному, восседал на ренессансном постаменте. Уставший и расстроенный, Репнин хотел немного отдохнуть здесь в предвечерних сумерках и собраться с мыслями, прежде чем вернется в свою квартиру на восьмом этаже, где его ждет Надя. Ощущение безысходной тоски сменилось приливом какого-то невообразимого бешенства. Не сводя глаз с песчаной дорожки возле его окруженной зеленью скамейки, он мысленно, будто в зеркале, увидел лицо Сорокина и представил себе, что повалил его на землю и душит. Он ухватил его за горло и душил неторопливо, с усмешкой — и это, казалось, доставляло ему удовольствие.
Никогда в жизни, вплоть до этого момента, подобные мысли не приходили Репнину в голову.
Отрешенный, он сидел на скамейке, долго. Парк погрузился во тьму, но площадка перед памятником была освещена, хотя скамейки вокруг пустовали. Из противоположной аллеи до Репнина доносился аромат роз, смешанный, однако, с запахом дезинфекции из общественного сортира, скрытого от глаз кустарником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201