«Смотрите, смотрите! Он возвращается! Он едет к нам назад! Чтобы заодно с поляками, индусами, неграми, итальянцами вырвать кусок хлеба из рук у кого-то из коренных жителей Лондона! Неужели ему не стыдно?»
«Ни черта подобного! — отвечал им Репнин про себя.— Это оптический обман, подстроенный вашими очками. Я давно уже уехал из Лондона, хоть и мчусь над крышами вашего города в экспрессе. Я вернулся на Неву, в свой родной город, творение Петра, его единоличной воли. Он основал этот город — не цеховики, паромщики и торговцы. Уехали отсюда и поляки, давно возвратились они в свою Польшу, хотя этого пока не видно, об этом никто не догадывается пока. В конце концов вы всех прогоните с этого острова. Раздуваясь, подобно баллону Монгольфье!»
И хотя никто не слышит этой переклички, Репнин тяжело дышит от незримой схватки с Лондоном, как бы пытаясь вырваться из чьих-то рук, которые его душат, и сам стараясь до кого-то дотянуться. Очнувшись, он рывком отодвигает оконную занавеску, и Лондон, размыкая свои удушливые объятия, опадает, как тряпка. Но вот показался вокзал — возможно там ждет его Надя? Поезд лавировал в лабиринте рельсов, расползавшихся, подобно насекомым, от этого Вавилона нашего времени, и лишь поскрипывал на стрелках. Наконец он вобрался под стеклянный купол вокзала, черный от копоти, и затормозил. Репнину подали, как положено здесь инвалидам, маленькую коляску на колесах. На этих колясках парализованных провозят по перрону к выходу или к машинам. В конце пути поезд останавливают чугунные буфера, и местным поездам порой случается со всего маху в них уткнуться, отчего пассажиры валятся с ног. Поднимается смех/ Со скорыми поездами, как этот корнуоллский экспресс, такого не бывает. Его ведут с большой осторожностью.
Экспрессы, следующие из Лондона к океану, слишком дороги.
Скорый поезд, прибывающий с моря, откуда люди возвращаются после отпуска, обычно дожидается толпа родных и знакомых. И длинный хвост такси перед вокзалом. Но вот поезд останавливается, и пассажиры начинают спрыгивать с подножек. Англичане встречают прибывших с тихим достоинством, не торопясь кидаться ни к мужьям, ни к женам, ни к знакомым. Здесь не приняты театральные поцелуи, англичане еще издали сердечно приветствуют друг друга поднятыми зонтиками. Носильщики и те сохраняют безмолвие. И вдруг Репнин увидел в толчее Надю. Она пробиралась к поезду в пальтишке персикового цвета, в черной шляпке. Издали увидела его и помахала рукой. Лицо ее светилось радостью. Бледное лицо этой женщины, мелькнувшее в вокзальной полутьме, было единственным светом в жизни этого русского, всем, что у него осталось. И он еще раз поразился ее красоте, увидев ее близко. Она летела к нему, легкая, восторженная. Она похудела и стала от этого еще красивей. Ее волосы цвета старинного русского золота выбились из-под черной шляпки и спускались на правое ухо, а зеленые глаза смеялись.
— Коля, милый Коля,— сказала она, поравнявшись с его окном.
На секунду лицо ее исказилось, когда она увидела коляску, которую служители вытаскивали из вагона, между тем как он ловко спускался с подножки со своей гипсовой ногой. Она побледнела и провела рукой по лбу, словно отгоняя от себя тяжелое видение, только что явившееся ей. И быстро взяла его под руку. Она прекрасно держалась и не плакала.
И только когда она целовала его, он ощутил вкус слез на ее задрожавших губах.
Посмеиваясь над намерением перевозить его в инвалидной коляске, Репнин с нарочитой бодростью зашагал к такси. Стоя, расплатился с носильщиком, демонстрируя свою способность обходиться без посторонней помощи. И, открыв дверцу, полез в такси следом за женой, вцепившись в палку, чтобы она ненароком не выпала из рук. Его жена назвала шоферу их новый адрес. И пока
они проезжали какими-то улицами, торопясь рассказала ему, какие страшные несколько минут пришлось ей пережить. Она узнала, что с ним произошел несчастный случай, ей сообщили об этом по телефону, но она не поняла, о чем идет речь. Думала, он сломал себе ногу. (Только этого нам недоставало! — поневоле пришло ей на ум.) Звонила какая-то англичанка, и Надя могла лишь разобрать. Она не поняла, что у него порвалось ахиллово сухожилие. Наконец, к телефону подошел какой-то русский. Он-то ей и растолковал, что, в сущности, ничего опасного нет, но потребуется операция.
— Это был доктор Крылов! — сказал Репнин.
— Но как это все-таки странно, «ахиллово сухожилие»! Не правда ли, ужасно смешно? — повторяла Надя.
Репнин молчал.
КНИГА ВТОРАЯ
СЕСТРЫ НАШИ КУРИЦЫ И БРАТЬЯ СВИНЬИ
Переезд из Милл-Хилла в Лондон явился для Репнина и его жены огромной переменой — такие перемены случаются только во сне. В Милл-Хилле они жили очень уединенно. Теперь, переехав в Лондон, снова очутились среди Вавилона, который три года назад навсегда покинули. Между тем, по мнению старой графини Пановой (Репнин смутно помнил графиню по русской церкви), это было необходимо. В Лондоне, говорила она, прежде всего надо иметь то, что называется приличный адрес. Англичане предпочитают все дела совершать посредством писем. Пишут и пишут письма. (Королева Виктория, говорила Наде графиня Панова, общалась со всеми только письменно. Даже со своими министрами. Даже со своим сыном. Живя с ним в соседних комнатах.)
Особенно поразило Репнина то, что он возвратился как раз туда, откуда некогда — навсегда — уехал. Огромный домина, в котором они теперь поселились, случайно оказался всего в нескольких шагах от того, тоже огромного домины, где они жили во время войны, когда Лондон горел. Однажды ночью — совсем рядом — бомба пробила асфальт и подожгла газопровод. Он долго пылал. Три дома, которые были хорошо видны из их окна, рассыпались словно игрушечные. Упавшая с неба торпеда рассекла надвое шестиэтажное здание, как рассекает нож головку сыра. (Сейчас развалины были расчищены. На площадке дети играли в мячик.)
Каждое утро, отправляясь за хлебом, он останавливался на углу и смотрел на окна, за которыми жил семь лет назад. Тогда поблизости от них был госпиталь. Инвалиды прошлых войн ежедневно проходили мимо в пивную. Летом — в красных шинелях, зимой — в синих. Стоя -на углу возле булочной, он невольно бросал взгляд на окна, за которыми некогда стояли с Надей кровати и где сейчас спали какие-то другие люди. И так же невольно спрашивал себя: Кто они? Встали или еще спят? Все это было абсолютно лишено смысла.
В той, прежней квартире они однажды чуть не погибли. Разве не странно, что упавшая на госпиталь старых инвалидов бомба убила одного-единственного человека? Столетнего старика.
В их доме взрывом сорвало дверь на первом этаже, куда жильцы спускались, заслышав тревогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
«Ни черта подобного! — отвечал им Репнин про себя.— Это оптический обман, подстроенный вашими очками. Я давно уже уехал из Лондона, хоть и мчусь над крышами вашего города в экспрессе. Я вернулся на Неву, в свой родной город, творение Петра, его единоличной воли. Он основал этот город — не цеховики, паромщики и торговцы. Уехали отсюда и поляки, давно возвратились они в свою Польшу, хотя этого пока не видно, об этом никто не догадывается пока. В конце концов вы всех прогоните с этого острова. Раздуваясь, подобно баллону Монгольфье!»
И хотя никто не слышит этой переклички, Репнин тяжело дышит от незримой схватки с Лондоном, как бы пытаясь вырваться из чьих-то рук, которые его душат, и сам стараясь до кого-то дотянуться. Очнувшись, он рывком отодвигает оконную занавеску, и Лондон, размыкая свои удушливые объятия, опадает, как тряпка. Но вот показался вокзал — возможно там ждет его Надя? Поезд лавировал в лабиринте рельсов, расползавшихся, подобно насекомым, от этого Вавилона нашего времени, и лишь поскрипывал на стрелках. Наконец он вобрался под стеклянный купол вокзала, черный от копоти, и затормозил. Репнину подали, как положено здесь инвалидам, маленькую коляску на колесах. На этих колясках парализованных провозят по перрону к выходу или к машинам. В конце пути поезд останавливают чугунные буфера, и местным поездам порой случается со всего маху в них уткнуться, отчего пассажиры валятся с ног. Поднимается смех/ Со скорыми поездами, как этот корнуоллский экспресс, такого не бывает. Его ведут с большой осторожностью.
Экспрессы, следующие из Лондона к океану, слишком дороги.
Скорый поезд, прибывающий с моря, откуда люди возвращаются после отпуска, обычно дожидается толпа родных и знакомых. И длинный хвост такси перед вокзалом. Но вот поезд останавливается, и пассажиры начинают спрыгивать с подножек. Англичане встречают прибывших с тихим достоинством, не торопясь кидаться ни к мужьям, ни к женам, ни к знакомым. Здесь не приняты театральные поцелуи, англичане еще издали сердечно приветствуют друг друга поднятыми зонтиками. Носильщики и те сохраняют безмолвие. И вдруг Репнин увидел в толчее Надю. Она пробиралась к поезду в пальтишке персикового цвета, в черной шляпке. Издали увидела его и помахала рукой. Лицо ее светилось радостью. Бледное лицо этой женщины, мелькнувшее в вокзальной полутьме, было единственным светом в жизни этого русского, всем, что у него осталось. И он еще раз поразился ее красоте, увидев ее близко. Она летела к нему, легкая, восторженная. Она похудела и стала от этого еще красивей. Ее волосы цвета старинного русского золота выбились из-под черной шляпки и спускались на правое ухо, а зеленые глаза смеялись.
— Коля, милый Коля,— сказала она, поравнявшись с его окном.
На секунду лицо ее исказилось, когда она увидела коляску, которую служители вытаскивали из вагона, между тем как он ловко спускался с подножки со своей гипсовой ногой. Она побледнела и провела рукой по лбу, словно отгоняя от себя тяжелое видение, только что явившееся ей. И быстро взяла его под руку. Она прекрасно держалась и не плакала.
И только когда она целовала его, он ощутил вкус слез на ее задрожавших губах.
Посмеиваясь над намерением перевозить его в инвалидной коляске, Репнин с нарочитой бодростью зашагал к такси. Стоя, расплатился с носильщиком, демонстрируя свою способность обходиться без посторонней помощи. И, открыв дверцу, полез в такси следом за женой, вцепившись в палку, чтобы она ненароком не выпала из рук. Его жена назвала шоферу их новый адрес. И пока
они проезжали какими-то улицами, торопясь рассказала ему, какие страшные несколько минут пришлось ей пережить. Она узнала, что с ним произошел несчастный случай, ей сообщили об этом по телефону, но она не поняла, о чем идет речь. Думала, он сломал себе ногу. (Только этого нам недоставало! — поневоле пришло ей на ум.) Звонила какая-то англичанка, и Надя могла лишь разобрать. Она не поняла, что у него порвалось ахиллово сухожилие. Наконец, к телефону подошел какой-то русский. Он-то ей и растолковал, что, в сущности, ничего опасного нет, но потребуется операция.
— Это был доктор Крылов! — сказал Репнин.
— Но как это все-таки странно, «ахиллово сухожилие»! Не правда ли, ужасно смешно? — повторяла Надя.
Репнин молчал.
КНИГА ВТОРАЯ
СЕСТРЫ НАШИ КУРИЦЫ И БРАТЬЯ СВИНЬИ
Переезд из Милл-Хилла в Лондон явился для Репнина и его жены огромной переменой — такие перемены случаются только во сне. В Милл-Хилле они жили очень уединенно. Теперь, переехав в Лондон, снова очутились среди Вавилона, который три года назад навсегда покинули. Между тем, по мнению старой графини Пановой (Репнин смутно помнил графиню по русской церкви), это было необходимо. В Лондоне, говорила она, прежде всего надо иметь то, что называется приличный адрес. Англичане предпочитают все дела совершать посредством писем. Пишут и пишут письма. (Королева Виктория, говорила Наде графиня Панова, общалась со всеми только письменно. Даже со своими министрами. Даже со своим сыном. Живя с ним в соседних комнатах.)
Особенно поразило Репнина то, что он возвратился как раз туда, откуда некогда — навсегда — уехал. Огромный домина, в котором они теперь поселились, случайно оказался всего в нескольких шагах от того, тоже огромного домины, где они жили во время войны, когда Лондон горел. Однажды ночью — совсем рядом — бомба пробила асфальт и подожгла газопровод. Он долго пылал. Три дома, которые были хорошо видны из их окна, рассыпались словно игрушечные. Упавшая с неба торпеда рассекла надвое шестиэтажное здание, как рассекает нож головку сыра. (Сейчас развалины были расчищены. На площадке дети играли в мячик.)
Каждое утро, отправляясь за хлебом, он останавливался на углу и смотрел на окна, за которыми жил семь лет назад. Тогда поблизости от них был госпиталь. Инвалиды прошлых войн ежедневно проходили мимо в пивную. Летом — в красных шинелях, зимой — в синих. Стоя -на углу возле булочной, он невольно бросал взгляд на окна, за которыми некогда стояли с Надей кровати и где сейчас спали какие-то другие люди. И так же невольно спрашивал себя: Кто они? Встали или еще спят? Все это было абсолютно лишено смысла.
В той, прежней квартире они однажды чуть не погибли. Разве не странно, что упавшая на госпиталь старых инвалидов бомба убила одного-единственного человека? Столетнего старика.
В их доме взрывом сорвало дверь на первом этаже, куда жильцы спускались, заслышав тревогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201